Он пожал руки Гавриилову и Юлии Михайловне и твердо пошел к выходу.
Гавриилов улыбался.
Юлия Михайловна заговорила:
- Он пишет поэму "Елена Енная, святая блудница". Он хотел посвятить ее мне. Нет, нет, не он мой Симон, а ты. Ты уведешь меня к радостному спасению.
Носильщик пришел за саквояжем.
- Пожалуйте в вагон. Сейчас первый звонок будет.
Гавриилов взял розу, подаренную Юлией Михайловной, и рука об руку они прошли через залу.
- У тебя гордое и светлое лицо сейчас, как у жениха.
В толпе мелькнуло лицо Полуяркова. Он стоял, сложив руки на груди, у колонны и острыми глазами следил за ними.
- Жених мой прекрасный. Симон, вождь мой! - шептала Агатова, прижимаясь к Гавриилову.
В вагоне было тесно.
Расплатившись с носильщиком, Гавриилов вышел на платформу.
Томительно прошли минуты до последнего звонка.
Прощаясь, быстрым поцелуем поцеловал Гавриилов Юлию Михайловну и вскочил на площадку, помахивая из окна белой розой.
Поезд тронулся. Гавриилов стоял у окна. Агатова шла за вагоном, натыкаясь на людей, колонны, как будто ослепшая вдруг.
Конец первой части
Часть II
И то, что дозволяешь нежно,
И то, что запрещаешь мне.
Все впечатлялось неизбежно
В моей сердечной глубине.
А. Пушкин
I
Забравшись на верхнее место, положив под голову свой саквояж и накрывшись пальто, Гавриилов заснул, укачиваемый ритмическим бегом вагона. Синие занавески на фонарях были спущены; было жарко; роза, положенная на сетку, нежно благоухала. Внезапно просыпаясь и быстро опять засыпая, как всегда это бывает в вагоне, Гавриилов слышал отрывистые слова, доносящиеся с соседней лавочки.
- Нет, Мика, это не любовь, - говорил пониженный, но все же звонкий женский голос. - Я никогда не поверю, когда начинаются, как у тебя, всякие трагедии, ужасы, сложности, что это любовь. Все светло, радостно, легко должно быть.
- Да, легко! Много ты понимаешь, философка мудрая. Ничего в жизни легко не бывает. Ты лучше посоветуй, как мне выпутаться из всей этой истории…
- Попроси денег у дядюшки!
Сдержанно оба собеседника засмеялись.
Гавриилов заснул.
Казалось ему, что проспал долго, несколько часов, но голоса все еще не затихли.
- Так Фурман сделал предложение Сонечке?
- Как же, она шьет себе приданое!
- Ну, и что же, она счастлива?
- Еще бы! Ведь они любят друг друга, и вся их история почему-то напоминает сватовство Левина и Китти в "Анне Карениной"; так светло, чисто и немножко старомодно.
- Когда-то мы тебя, новомодную девицу, будем выдавать?
- Никогда.
Опять Гавриилов засыпал и опять просыпался.
Голоса смолкли, наконец, и странные, сладкие сны быстро возникали и сменялись другими.
Под утро стало холодно, и, прижавшись к стенке, Гавриилов заснул крепко.
Было совсем светло, когда Гавриилов проснулся.
Солнце пробивалось сквозь желтую занавеску и замерзшее окно. Внизу толстый господин распаковывал корзину с припасами.
- Проснулись, молодой человек; до Петербурга еще далеко, - ласково сказал он.
- Мне не до Петербурга, а только до N., - ответил Гавриилов.
- Ну, тогда пора вставать. Не больше как час с четвертью вам осталось, - посмотрев на часы, заботливо промолвил господин. - А сейчас будет станция. Вместе бы выкушали.
Было что-то детское, приятное, ласковое и в солидных движениях господина, и в его говоре, слегка на "о", и в корзине с его домашней провизией, и в медном чайничке, блестящем на солнце.
Гавриилову стало весело.
Он быстро надел сапоги, спустился вниз и в уборной вымылся холодной, ледяной водой.
Когда Гавриилов вернулся в вагон, в их отделении перед господином стоял юный, почти мальчик, офицер. Он рассказывал что-то, разводя руками и улыбаясь круглым, по-детски румяным лицом, а светлые, низко обстриженные волосы его торчали непокорными, смешными кудельками.
- Мика! - закричал женский, будто знакомый голос. - Мика, иди сюда.
Офицер, скорчив веселую гримасу, поклонился, щелкнув шпорами, и пошел в свое отделение.
- Детки профессора Ивякова, - понизив голос, сказал господин, показывая на соседнее отделение. - Весьма симпатичные. Только странно: отец - слуга науки, а детки: один - офицер, барышня - на драматических курсах. Очень симпатичные. Я, знаете, принял их сначала за молодоженов, уж очень дружны; из Тулы вместе едем. У меня там фабрика. - И уютным, неторопливым голосом начал он рассказывать о своих делах, из дорожного поставца вынимая и аппетитно раскладывая хлеб, ветчину, курицу, масло.
А из соседнего отделения доносился звонкий, немного театральный в интонациях, теперь уже какой-то знакомый голос дочери профессора Ивякова.
- Это очень странный сон, Мика. Будто выхожу я от Ольги Михайловны и прямо на какую-то площадь. Кругом - дворцы все и церкви, как в Кремле, и благость такая же, как в Кремле. Небо синее, синее, яркое солнце, а в небе огромные плавают птицы - кажется, драконы.
- Положим, драконы - не птицы, - засмеявшись, перебил ее Мика.
- Ну, орлы, может быть, это все равно. А навстречу им с земли до небес поднимаются треугольником люди в высоких боярских шапках и с крестами - бороться с драконами. А небо синее-синее, и так тихо, и солнце ярко светит. Вдруг стала опускаться одна птица - все ниже и ниже и упала прямо на меня, и я умерла, - как-то неожиданно и совсем по-детски грустно вдруг кончила она свой рассказ, а Мика смеялся.
- Ну и фантазерка, Тата, ты у нас!
- Но я, право, не выдумала. Это после Москвы. Для меня вся Москва и Кремль - как сладкий сон.
- Как сладкий сон, - повторил машинально Гавриилов, а господин переспросил:
- Что изволили сказать? А вот и станция. Кондуктор, кипяточку нам! - заволновался господин.
Солнце светило в замерзшее окно.
Синее небо виднелось над сияющей снежной поляной, за станцией. На платформе весело суетились. Дверь открывалась, и морозный воздух врывался в вагон.
Мика в одном мундире побежал на станцию и вернулся с апельсинами в обеих руках, сияющий от холода и смеха.
Весело рассказывал он что-то сестре, и громко смеялись.
Гавриилов вспомнил почему-то Татин сон, и ясно виделись ему драконы на синем, как за окном, синем, морозном небе; он вспомнил, что не видел ни Кремля, ни соборов, и какая-то досада родилась в нем за всю тяжесть этих дней.
- Москва, как сладкий сон, - повторил он опять машинально, встал и прошелся по отделению.
Из своего в эту минуту вышла Тата.
Она была до странности похожа на брата. Румяная, только менее круглолицая, с веселыми карими глазами, прямым носом и по-детски подымающейся верхней губой. Так же, как у брата, непокорные светлые волосы колечками вырывались из гладкой прически с косой вокруг головы. На ней было серенькое, с зелеными полосками, платье, с кружевными манжетами, воротником и лентой, продетой внизу у колен, завязанной бантом сбоку. Сумочка через плечо придавала ей вид деловой и вместе детский.
Она быстро и весело оглядела Гавриилова и обратилась к господину:
- Панкратий Петрович, угостите чайком. Я просила Мику сходить заказать, чтобы нам принесли, а он выпил коньяку и говорит, что это лучше, и мне притащил, такой остолоп.
- Не верьте ей, Панкратий Петрович, сама любит коньячку хлопнуть, - отозвался Мика.
- Да не с утра же, пьянчужка противный! - закричала Тата.
- Ну, успокойтесь, Татьяна Александровна. Сейчас чай настоится. У меня чайник такой, что хоть до самого Питера пей - кипятку хватит. Вот и молодой человек с нами, - указывая на Гавриилова, ответил господин, суетясь около чайника и посуды.
- Сейчас, сейчас.
Гавриилов поклонился Тате, та несколько утрированно просто подала ему руку и по-мужски промолвила:
- Ивякова.
Гавриилов же забыл назвать себя.
- Мика, тащи апельсины и тети Настину колбасу!.. - кричала Тата.
Панкратий Петрович с важностью разливал чай.
- Вы - москвич? - жуя бутерброд, спросила Тата Гавриилова.
- Нет, я в Петербурге живу и отчасти в деревне, - отвечал тот.
Какое-то смущение испытывал он перед этой веселой, бойкой девочкой.
- Но теперь вы из Москвы едете? - настойчиво допрашивала она.
- Нет, из Петербурга, - перебил ее брат.
- Мика, отстань!
- Я прожил четыре дня в Москве по делам, - тихо сказал Гавриилов и покраснел, вспомнив о вчерашнем дне.
- Разве у вас есть дела? Я думала, вы совсем молодой, - опять по-театральному удивленно протянула Тата с такой гримасой, что все засмеялись.
- Актерка ты, Тата, - подсмеивался Мика.
Чай пили долго и усиленно.
Панкратий Петрович угощал так убедительно, что трудно было отказаться.
Тата и Мика болтали наперерыв, рассказывая в лицах анекдоты, последние сплетни об актерах, литераторах, профессорах, генералах; казалось, они знали весь Петербург.
Как всегда в дороге, какая-то особая совершенно близость соединила этих случайных спутников, чувствующих себя, как давние друзья.
- А вам, батенька, скоро вылезать. Через двенадцать минут ваша станция, - сказал Панкратий Петрович Гавриилову.