Агатова смеялась, подливала вино, болтала без умолку, и глаза ее веселым блеском горели, и румянец побеждал смуглую желтизну лица, и казалась она от оживления своего почти девочкой; а Гавриилов тихо улыбался ее болтовне.
После кофе Юлия Михайловна спросила почту.
Анисья подала ей газеты и несколько писем.
Не дрогнуло ее лицо, не затуманилось ни на минуту, когда медленно, продолжая еще что-то рассказывать, распечатала она конверт, знакомым Гавриилову почерком Полуяркова надписанный.
Быстро пробежала Юлия Михайловна страничку письма и небрежно смешала с другими письмами.
Но каким-то чуть-чуть другим, будто притворным голосом заговорила, и в глазах какая-то тревога отразилась.
- Ну, милый мальчик мой, хорошо ли теперь тебе? Как я боялась за тебя. Каким нежным и прекрасным лежал ты у меня на руках. Как цветок надломленный. Ни одна редакция, ни один товарищ не знает тебя таким. Только для меня твоя красота, и никому не отдам я тебя.
Она соскочила со своего места, обняла Гавриилова, будто защищая от кого-то, и, нагнувшись, долгим поцелуем в первый раз припала к губам его.
В эту минуту нарушилась та нежная, необычайная легкость их отношений. Душно стало Гавриилову от этих жадных губ, прильнувших к нему. Ужас какой-то охватил его и, шепча:
- Не надо, не надо! - оттолкнул он женщину, и, поднявшись, слегка пошатываясь от слабости, пошел он в другую комнату и, закрыв руками лицо, сел на диван.
Молча, несколько минут стояла Агатова посреди комнаты, ликующим солнцем залитой, потом медленно, как бы ожидая, что позовут ее, прошла в переднюю, постояла еще, прислушиваясь, и, надев сама шубку и шляпу, не посмотревшись в зеркало, вышла на лестницу. Рассеянно шла она по улице и, только случайно увидев в окне часовщика часы, вдруг вспомнила что-то и торопливо наняла извозчика на Тверской бульвар.
- Скорей, ради Бога, скорее! - торопила Юлия Михайловна извозчика.
Не замечала она ни радостного солнца, ни праздничной толпы на улицах; темным смятением наполнилась ее душа; хотелось убежать, скрыться, а вместо того губы шептали, как бы чужой воле повинуясь:
- Скорее, ради Бога, скорее!
У бульвара позабыла расплатиться, на слова извозчика: "Денежки пожалуйте, или подождать прикажете?" - нетерпеливо сунула ему какую-то монету и почти бегом кинулась по бульвару.
Проходили студенты с курсистками, дети бегали, попадаясь под ноги, франты насмешливо поглядывали на сбившуюся шляпку Агатовой.
Приподняв с холодной учтивостью котелок, Ксенофонт Алексеевич поднялся со скамейки, на которой сидел, перелистывая небольшую в сафьяновом переплете книжечку.
- Зачем ты хотел меня еще видеть? Опять мучить? - заговорила Юлия Михайловна, задыхаясь.
- Успокойтесь. Мы привлекаем внимание, - ответил сдержанно Полуярков и, взяв ее под руку, повел на боковую аллею, почти пустынную.
Несколько минут прошли они молча.
Тихо спросил Полуярков:
- Кто твой новый любовник?
- Ты не смеешь, не смеешь так говорить со мной! - громко начала Юлия Михайловна, но под холодным блеском стальных глаз его как-то сжалась, поникла и смолкла.
- Ксенофонт, зачем ты так мучаешь и себя, и меня. Я не люблю тебя. Я не могу больше, - прошептала она.
Полуярков только усмехнулся.
- Ты лжешь. Только я остался у тебя. Только мне должна отдать ты свою жизнь, и ты это знаешь. Ты лжешь, когда говоришь, что уйдешь от меня. Куда? С кем?
- С ним! С светлым избавителем! - почти вскрикнула Агатова.
- С кем? С Гаврииловым? - вдруг, как-то почернев весь и изменив холодному спокойствию своему, спросил Ксенофонт Алексеевич.
- Да! - тихо, почти одним только движением губ ответила Юлия Михайловна.
- Это вздор. Этот мальчишка… Ты не посмеешь. Я приказываю тебе. Ты погибнешь. Слышишь? - Это ложь! Только я, только я и на всю жизнь! - яростно шептал Полуярков, сжимая ее руку.
- Мне больно, пусти меня, проклятый! Я не хочу больше тебя! - твердо произнесла Юлия Михайловна и, вырвав руку, пошла к выходу не оглядываясь.
- Вон это Полуярков известный, - сказал один молодой человек другому, и Ксенофонт Алексеевич быстро пришел в себя и спокойно и быстро пошел в другую сторону, будто, встретившись с случайной знакомой, он поговорил с ней несколько минут и спешил теперь по неотложным, огромной важности делам.
IX
Оставшись один, долго неподвижно сидел Гавриилов.
Потом хотелось скорее бежать отсюда, из этой светлой, исполненной таинственным дурманом комнаты, но какая-то вялость охватила, и без мыслей, почти ничего, кроме смертельной усталости, не испытывая, медленно бродил он по тихим комнатам, останавливался у замерзших окон, равнодушно смотрел на расстилающийся внизу город, пестрой яркостью своей сияющий, опять садился на диван.
С холодной насмешливостью смотрело на него лицо Ксенофонта Алексеевича из черной рамы портрета, но уже и Полуярков не был ему интересен и страшен.
Робко прозвенел звонок в передней.
Шурша порывисто шелком, быстро прошла Юлия Михайловна по столовой и остановилась молча в дверях, как бы ожидая какого-то приговора.
Гавриилов ничего не сказал - устало взглянув на вошедшую.
Так, как была, в большой шляпке с белым пером, в шубке, упала Агатова перед ним на колени и, протягивая руки, не смея коснуться, молила:
- Ты не ушел. Спаси меня, не покидай!
Гавриилов вздрогнул. Мучительная жалость наполнила его сердце, с трудом выговаривая слова, он сказал:
- Мне жаль вас. Я не знаю, чем могу помочь вам. Ведь вы любите его.
И он указал на портрет Полуяркова.
- Нет, нет, это наваждение! - страстно перебила его Юлия Михайловна.
- Нет, нет, это не любовь, это мучительство. Ты избавитель мой светлый, ты спасешь меня!
- Но ведь я… - начал было смущенно Гавриилов.
- Ты не любишь меня! - опять перебила Агатова. - Но позволь быть твоей рабой, только смотреть на тебя, только изредка целовать твои одежды, исполнять малейшее желание, каприз твой!
Она ползала у ног его, падала на пол.
Жалобно колыхалось белое перо ее шляпки.
И вдруг, взглянув на заходящим солнцем облитую Москву, на гордую усмешку Полуяркова, на эту изнемогающую женщину у ног своих, улыбнулся Гавриилов, для самого себя неожиданно, и протянул руки к Агатовой, с холодной, чуть-чуть насмешливой нежностью говоря:
- Ну, не нужно так. Встань. Успокойся. Странно у вас все в Москве, и нет благой легкости и радости, которой я хочу, а все ужасы, трагедии.
Юлия Михайловна удивленно смотрела на него. К какому-то новому голосу его прислушиваясь, голосу ласковому, утешающему и как будто обманывающему.
Прозрачные глаза его смотрели на нее нежно и равнодушно как-то.
И с этой минуты будто изменился Гавриилов совсем, будто другой человек говорил за него ласково и спокойно; глядел улыбаясь, стал он спокойным, нежным и властным. Не говорил о том, что любит, ничего не обещал, но когда тихонько Агатова припала к руке его и целовала жадно, только улыбался, прозрачными своими глазами глядя на как бы покоренный им темнеющий город.
Опять весело и нежно пообедали за маленьким круглым столом, украшенным цветами, и недопускающим возражения тоном объявил Гавриилов, что вечером едет.
Юлия Михайловна не возражала, но настойчиво просила ехать непременно с почтовым, хотя поезд этот не совсем был удобен. Но, не споря, Гавриилов согласился.
После обеда пошли пройтись.
Зажигались фонари; багровая погасала заря.
Шли медленно, разговаривали дружественно и весело, но о постороннем, простом, ни вчерашнего, ни Полуяркова, ни будущих своих отношений не касаясь ни одним словом.
Юлия Михайловна зашла в цветочный магазин и купила белую розу.
- Это тебе, - сказала и, будто гимназистка, смутилась.
Дома напились чаю и стали собираться на вокзал.
Только выйдя на лестницу, Юлия Михайловна шепнула:
- Как же, как же без тебя теперь я буду?
Ласково, но настойчиво ответил Гавриилов:
- Не надо так.
- А можно мне приехать к тебе в Петербург? - робко спросила Юлия Михайловна, сдерживая зазвеневшие было в голосе слезы.
- Да, да, конечно, я буду очень рад. Кстати, скоро открывается у нас замечательная выставка, - и сейчас же заговорил Гавриилов о другом.
На вокзал приехали рано. В буфете было шумно и тесно.
Юлия Михайловна непременно хотела сесть у дверей, как бы кого-то поджидая.
Не тем скромным, убогим послушником, отданным под начало горбатому Ферапонту, которым четыре дня тому назад сидел он в этой же зале, выглядел теперь Гавриилов. Что-то изменилось в нем, и другим голосом приказывал он носильщику взять билет второго класса, небрежно отдавая ему двадцатипятирублевку, и иначе улыбался, слушая Агатову и рассеянно оглядывая беспокойную вокзальную толпу.
Быстро прошли мимо их столика дама и за ней господин.
Господин на секунду задержался, приподнял котелок и прошел на платформу.
- Да ведь это Ксенофонт Алексеевич! - удивленно сказал Гавриилов, не сразу узнав прошедшего господина.
Юлия Михайловна, откинувшись на спинку дивана, сидела, будто кто-то ударил ее, и улыбалась жалко.
- Я нарочно сделала это, - заговорила она тихо. - Я хотела испытать себя. Я знала, что он будет на вокзале перед почтовым. Надо глядеть в лицо судьбе. И я выдержу, выдержу и спасусь.
Она замолчала.
В дверях опять показался Полуярков.
Он разговаривал с кем-то, потом быстро и прямо подошел к столику Гавриилова и Агатовой.
- Уезжаете, Михаил Давыдович? Прошу помнить, что ваших рисунков ждем. Привет!