- Как, вы не до Петербурга? Вот скучно, когда только что с кем-нибудь познакомишься, а он и вылезает! - будто с искренним огорчением воскликнула Тата.
- Неблагодарная! Как мало ценит она наше общество! Ей скучно с нами, Панкратий Петрович! - смеялся Мика.
- Мне тоже очень жаль, - бормотал Гавриилов.
Поезд шел тише через мост над озером. Знакомые, милые места замелькали, и далеко за лесом блеснул крест монастыря, но, действительно, Гавриилову было жалко расстаться с этими, будто близкими, людьми.
Мелькнула водокачка, потянулась платформа. Гавриилов уже разглядел кучера Ивана, с шубой в охапке. Когда, уже попрощавшись и обменявшись добрыми пожеланиями, Гавриилов вышел из вагона и Иван, подавая шубу, сообщал домашние новости, в окно вагона застучали, и через секунду Тата, в накинутой на плечи шубке, выскочила на площадку.
- Господи, оказывается, вы - художник и видели в Москве Полуяркова, а я думала, так себе, хорошенький мальчик. Сейчас только Панкратий Петрович рассказывал про вас, - кричала Тата.
Поезд тронулся.
Волосы ее раздувало ветром, она смеялась, и все еще что-то кричала, уже неслышимая.
II
Знакомое, милое обступило Гавриилова, пока ехали они эти семь верст от станции до Кривого Рога по радостно блестящему снегу, и только как-то странно было возвращаться ко всему этому, к тихой простой жизни, к своей теплой, с голубыми обоями комнате, к длинным монастырским всенощным, прогулкам по узкой дорожке парка, тихим, почти детским, мыслям, к алым закатам за озером, к работе упорной и сладостной, возвратиться опять, после этих странных, как тяжелый сон, четырех дней в Москве.
Было радостно и чуть-чуть тревожно Гавриилову, но мысли легкие и быстрые почти не возвращались к Москве, Агатовой, Полуяркову.
Широкая липовая аллея ведет в гору к Кривому Рогу.
Усадьба старая, и некоторая печать запущенности лежит на заколоченных окнах главного дома, заваленном снегом большом манеже, разбитых стеклах оранжерей, нерасчищенном парке.
Дом Гаврииловых в стороне, ближе к заднему двору, где все еще в ходу и образцовая сыроварня, и конюшни, и гумно, и немного дальше, ближе к озеру, маленькая паркетная фабрика. Дом стоит на открытом, веселом месте, в саду - горы и каток.
В синих, домашнего шитья, шубках навстречу бежали Гавриилову две сестры - Маня и Лиза, - а пятилетний Петя на всю усадьбу возвещал:
- Миша приехал! Миша приехал!
Только сейчас, увидев сестер, учившихся в гимназии, Гавриилов вспомнил, что сегодня воскресенье, и стало ему еще радостнее и удивительно, как он будто потерял дни, будто пропали они, спутались, тогда как здесь - все дни, поступки, мысли так просты, привычны и размеренны.
Иван попридержал лошадей, и Маня и Лиза с двух сторон бросились в сани и, перебивая друг друга в веселой болтовне, обнимали Мишу.
Странные отношения были в семье Гаврииловых, всегда какие-то преувеличенные, то нежные, то враждебные, но Мишу любили все, так как его равнодушная ласковость была ровной для всех.
Подъехали к дому.
Анна Михайловна, сухонькая, маленькая, еще не старая, только с двумя-тремя морщинками на остреньком подвижном лице да седоватыми, пышно взбитыми височками, выбежала на балкон в пуховом своем платке, с папироской в длинном мундштуке, с которой она не расставалась, закуривая одной папироской другую.
- Миша, мальчик мой, наконец-то ты приехал! Лошади за тобой три раза выбежали. Уж я ждала тебя, ждала, - восклицала она, прижимая к себе Мишу.
- Простудишься, мама, - ласково сказал он и повел, обняв, в дом.
В зале, на полу, над огромным планом, сосредоточенно ползал Давыд Матвеевич, то припадая совсем черной своей длинной бородой к плану, то приподымаясь и будто с высоты озирая простиравшиеся пред ним горы, леса, поля и деревни.
- А, Михаил! - рассеянно произнес он, поцеловал сына и опять принялся отмерять на своем плане, бормоча что-то про себя и закусывая усы.
- Старик наш с новым проектом возится, голову потерял, - улыбаясь, сказала Анна Михайловна, и Маня и Лиза громко засмеялись; а Гавриилов смотрел и на отца, ползающего по полу, и на Анну Михайловну, пускающую меланхолические колечки дыма, смешно складывая губы трубочкой, и на девочек, обожающе не спускающих глаз с него, и на залу с пианино и итальянкой над ним, с красным диваном, засохшими пальмами, на все это такое привычное и милое, будто в первый раз он видел все, и было это сладостно и почему-то печально.
- У Миши роза!.. Кто тебе подарил? Дай понюхать! - закричали Маня и Лиза, заметив цветок, который Гавриилов благополучно привез, прикрыв его шубой, и обе потянулись к розе.
- Нет, нет, все вынюхаете! - шутливостью скрывая смущение, отбивался Миша от сестер, высоко Поднимая свою розу над головой.
- Принесите лучше воды и стакан.
Девочки бросились за водой, а Гавриилов прошел в свою комнату.
Топилась печка. Светилось солнце. Знакомый вид на огород, заваленный снегом, и озеро далеко внизу открывался.
Все было тщательно прибрано.
В порядке разложены вымытые кисти, ящик с красками, книги.
Натянутый на раму холст с начатой картиной стоял прислоненный к небольшому мольберту собственной работы Давыда Матвеевича.
На столе лежало письмо.
Второв, один из немногих товарищей Гавриилова, писал, что известный художник, у которого они хотели работать, принял его ласково, обещал помочь и даже дать заказ.
Второв звал скорее Гавриилова в Петербург; письмо было радостное и возбужденное.
Гавриилову захотелось работать.
Он достал с гвоздика синий свой балахон, развел краски и, поставив холст на мольберт, сел в кресло, рассматривая начатый этюд.
Маня приотворила дверь.
- Ах, ты уже работаешь. Все равно, сейчас завтрак. Вот вода для твоей розы.
- Ты мне не мешаешь. Посиди со мной. Расскажи, как у вас в гимназии и вообще…
Маня, забравшись на постель, принялась болтать.
- Знаешь, у нас ужасный случай. У Лизы поклонник объявился. Какой-то ученик из ремесленного. Мы даже с ним не знакомы. И, представь себе, привязался! Каждый день нас у гимназии ждет и потом целый вечер под окнами ходит. Ничего не говорит, только смотрит. Говорят, у него револьвер всегда в кармане. Папа исправнику написал…
Гавриилов слушал неистощимые ее рассказы и рассеянно улыбался.
Замысел смелый, несколько смутный еще, родился в нем. Острым ножом соскоблил он все начатое и быстрыми мазками стал набрасывать новое, машинально повторяя:
- Так револьвер у него? Да, да!
Но работа не клеилась.
Улыбка женского лица напоминала Хлою, а ему нужно было что-то другое, и тот тонкий соблазн невинно-чувственной улыбки не казался ему привлекательным. Была какая-то тяжесть, мучительно вспоминалась Москва, и хотелось легкости, ясности, простоты какой-то иной.
Гавриилов досадливо замазал набросок и бросил кисть.
Маня, выложив все свои новости, засыпала вопросами:
- Ты побледнел, Миша… Ты устал? Весело было в Москве? Что Полуярков? Картина твоя будет помещена?
- Ах, нет, нет! Не надо сейчас спрашивать, - с таким несвойственным ему раздражением ответил Гавриилов, что девочка, смутившись, замолчала.
Ему стало стыдно за грубость свою, и он ласково привлек к себе сестру и, взяв за плечи, стал ходить с ней по маленькой комнате.
Стукнула в дверь Анна Михайловна.
- Завтракать, Миша.
Постояла на пороге, тонкий мундштук посасывая, пристально и как-то тревожно вглядываясь в сына, и вдруг обняла его за шею, прижала к себе и заговорила быстро:
- Мишенька, Мишенька, что с тобой? Странный ты какой-то приехал. Что случилось с тобой? Неудачи какие-нибудь или…
И, оттянув его голову, смотрела в глаза, будто угадывая какое-то смятение в нем вещим материнским своим сердцем.
- Мальчик ты мой. Боюсь я за тебя, слабенький такой, бледненький.
- Ну, что ты, мама, - стараясь улыбнуться, отвечал Миша, а самому хотелось прижаться, как в детстве, заплакать, искать защиты какой-то.
Прибежала Лиза.
- Завтракать! Завтракать! Папа уже сел и сердится.
- А ну его! - раздраженно ответила Анна Михайловна, но все же пошла озабоченно в столовую, на ходу крича что-то прислуге.