V
К небольшому чистенькому особняку Ксенофонт Алексеевич всегда подъезжал с особым совершенно чувством. Еще размереннее и тверже становились его шаги, когда входил он в светлую маленькую переднюю, отчетливее и чище звучал его голос в этих уютных, изысканно убранных картинами, кожаной мебелью, цветами в японских вазах, тяжелыми коврами и драпировками комнатах, где все, кроме него, почему-то говорили понижая голос.
Быстро и генеральски как-то поздоровавшись с несколькими посетителями, сидевшими в первой приемной, Полуярков прошел во вторую комнату, заставленную снимками с картин, загроможденную большим дубовым столом, на котором разложенные журналы, книги, корректурные листы, рукописи манили к новой, опьяняющей всегда Ксенофонта Алексеевича работе.
Он сел у своего стола, стоявшего у окна, с особой тщательной медлительностью распечатал письма с русскими и самыми разнообразными заграничными штемпелями от сотрудников, подписчиков, друзей и незнакомых ему далеких почитателей.
Сидя у привычного за столько лет окна с видом на снежный бульвар и старенькую церковку напротив, часто воображал Ксенофонт Алексеевич, что скипетр всего мира в руках его, и от решений его зависят судьбы народов.
Секретарь, изящный, приятный молодой человек, с сдержанной почтительностью докладывал подлежащие разрешению дела.
- Как же относительно Гавриилова, Ксенофонт Алексеевич, мы сделаем? Пустить в этот номер?
- Нет. Отложите его пока. Я еще не решил окончательно, возьмем ли мы вообще-то его. Это надо еще обдумать хорошенько, - ответил Полуярков, внезапно приняв это решение, еще сам не понимая причин своей враждебности к тому, которого так долго ждал и в мыслях любил.
Секретарь ничем не выразил своего удивления, хотя вопрос о картине Гавриилова был уже давно решен, и все эти дни Полуярков только и говорил о ней, думая, как бы лучше воспроизвести при печатании нежные, необычайные краски и тонкий рисунок художника.
Пришел заведующий типографией.
Принесли с выставки купленную Полуярковым огромную, занявшую всю стену картину знаменитого художника.
Нужно было принять нескольких важных сотрудников, к которым вставая Ксенофонт Алексеевич делал вид, что идет им навстречу, оставаясь на месте, за что этот прием уже давно получил название "министерского".
В эти часы работы, быстрых решений Полуярков как бы забывал про все, что совершается за стенами редакции. Только один раз, поднося руку к усам и почувствовав острый, знакомо-раздражающий запах духов, который всегда оставался у него после свиданий с Агатовой, он вспомнил сегодняшнее утро и весь безнадежный ужас последних дней. Но с досадой он заставил себя не думать ни о чем, кроме язвительной статьи, которую нужно было ему в некоторых местах смягчить.
Между тем в первой приемной уже собиралось обычное общество: несколько мальчиков-поэтов в серых костюмах, с томными позами дэнди, пили чай и болтали; проповедник близкого второго пришествия, румяный, с золотыми кудрями, голубыми глазами, растекался в сомнительной сладкой истории перед толстым приват-доцентом и мрачным философом в углу дивана. Молодой и неизвестный художник сосредоточенно писал своего друга, тоже неизвестного молодого беллетриста, который позировал с ленивой важностью. Два посторонних студента со стульев у дверей наблюдали это общество с завистливым подобострастием.
- Сегодня свершится! - кричал, ломаясь, Кика еще в дверях, - сегодня, братия, прибыл всемирно известный, славнейший! Смертные, через несколько минут узрите вы Гавриилова. Бойтесь, робейте и плачьте!
- Врешь, Кика! Правда? Надо сказать Юлии Михайловне, - послышались оживленные возгласы, показывающие, что о Гавриилове не раз говорилось.
- О чем это нужно сказать Юлии Михайловне?
Сама Агатова стояла в дверях, которую почтительно придерживал за ней лакей.
На ней было черное шелковое платье с длинным трэном, черная огромная шляпа с белыми перьями и только одна нитка жемчуга на шее, как четки, спускающаяся на грудь розовым коралловым крестом.
Строгость и изысканность костюма, слегка хриплый низкий голос, слишком уверенные и резкие движения придавали ей черты не то несколько экстравагантной принцессы, не то певицы с открытой сцены.
- А у нас целый заговор против вас, - заболтал Кика.
- Заговор? Эти мальчишки всегда выдумают какие-нибудь пакости! - с гримасой ответила Юлия Михайловна, высоко протягивая руку к губам здоровающихся с ней поэтов.
- Как известно, наш знаменитый, наш новоизобретенный Гавриилов прибыл сегодня. Надеюсь, вы не оставите его своим благосклонным вниманием!
- Кика, ваша наглость переходит просто в глупость!
- Он самый юный и прекрасный из смертных, как свидетельствует Ксенофонт Полуярков.
- Да, он, кажется, интересен. Хотя вы все мне надоели, и больше, по крайней мере, неделю, вы ко мне, Кика, не смейте являться!
- Пощади, жестокосердая! Минуты не могу прожить, чтобы тебя не видеть снова.
Агатова села на диван и чопорно заговорила с любезно склоняющимся к ней приват-доцентом.
Поэты сбились в кучу около Кики.
Проповедник второго пришествия, не замеченный со своими поклонами Агатовой, сконфуженно кашлял в платок.
Студенты у дверей оставались неподвижными.
Наступали ранние зимние сумерки. Лакей бесшумно спустил шторы, зажег электричество и подложил поленья в снова разгоревшийся камин.
Никто не заметил, как вошел Гавриилов и остановился у окна.
Только когда выбежавший из кабинета секретарь спросил у этого тихого, скромного мальчика в длинной, почти до колен, зеленой суконной куртке с черным кожаным поясом:
- Вам кого будет угодно видеть?
А тот ответил, слегка запинаясь:
- Видите ли, я Гавриилов.
Все замолчали и обернулись к нему.
- Вы совсем его смутили, бедного! - первая нарушила наступившее молчание Агатова.
- Вы - Гавриилов? Мы вас ждали. Познакомьтесь же, это все наши сотрудники.
Гавриилов растерянно кланялся.
Секретарь побежал доложить Полуяркову. Все подходили к Гавриилову, здоровались, осматривали его зорко и тут же делились своими впечатлениями, вполголоса, не очень стесняясь.
- Девчонка невредная! - шепнул на ухо один, считавшийся циником.
- Ломака и святоша, а обкрутит всех. Вот увидишь, что еще будет!
- Ты заметил: "наши сотрудники"? Мы, Божию милостью.
Агатова встала с дивана и сама подошла к затрудненному Гавриилову.
- Вы не обращайте на них внимания. Они большие нахалы! - сказала она и, бесцеремонно взяв его под руку, отвела к дивану.
- Дайте-ка на вас посмотреть. Какое-такое чудо заморское?
Гавриилов молчал, улыбаясь.
- Она его съест живьем.
- Подавится! - шептались, пересмеиваясь, поэты.
Секретарь доложил о приходе Гавриилова.
Полуярков наклонил голову в знак того, что он слышал, и продолжал писать. Через несколько минут он спросил:
- Кто там еще, почему такой шум?
- Юлия Михайловна. Потом еще несколько мальчиков. Я предложил бы, Ксенофонт Алексеевич, пускать их только по четвергам, а то толкучка, прямо, и все равно без дела.
- Да, да, вы правы!
Полуярков аккуратно сложил листочки статьи, сделал разрешительную подпись и, мягко ступая, вышел в приемную.
С ледяной вежливостью он поздоровался с еще не видавшими его и сказал тихо:
- Господа, я попросил бы по делам приходить в четверг. Конечно, кроме экстренных случаев. От трех до пяти, пожалуйста.
Не смущаясь обиженным молчанием, он обернулся к сидящим на диване Агатовой и Гавриилову.
- Юлия Михайловна, на одну минуту. И вас попрошу обождать, Михаил Давыдович.
Странно потеряв всю свою развязность и самостоятельность, Агатова встала и пошла за Ксенофонтом Алексеевичем, как бы ведомая чужой чьей-то силой.
Секретарь тотчас же оставил их вдвоем.
- Если ты не возьмешь назад своего решения сейчас же, ты больше никогда не увидишь меня, - сказал Полуярков, сдерживая злобу и стараясь не понижать и не повышать голоса.
- И не надо. Не хочу! Вот тебе, - быстро обернувшись от стола, у которого она перебирала какие-то книги, шептала Агатова и хотела сорвать свое ожерелье.
- Успокойтесь! - крепко сжав за руку, удержал ее движение Полуярков.
Она вдруг ослабела, побледнела и зашаталась.
- Конечно, - произнесла она с большим трудом. - Я не могу без тебя, Ксенофонт.
- Вы, кажется, обронили? - сухо ответил Полуярков, поднимая осыпавшуюся, зеленым блеском сверкающую под электричеством жемчужину.
- Я велю вымести и найти.
Он проводил ее до приемной и, прощаясь, сказал громко, при всех, кто еще не разошелся:
- Я к вам заеду сегодня, - и попросил к себе Гавриилова.
Не сажая его, Ксенофонт Алексеевич открыл ключом свой огромный портфель, вынул завернутую в синюю бумагу картину и передал ее художнику с молчаливым полупоклоном.
- Она вам больше не нужна? - спросил Гавриилов, недоумевая.
- Да, она не пойдет.
Гавриилов, не сразу находя слова, заговорил:
- Я хотел о виньетках поговорить. Видите ли, я надеялся…
Вдруг, не сдержав как бы давно накопившийся гнев, Полуярков почти крикнул:
- Нам не о чем больше говорить, - и бросил карандаш на стол по направлению к Гавриилову.
Резко повернувшись, Полуярков вышел из кабинета в маленькую боковую дверь.
Гавриилов постоял посреди кабинета и тоже вышел в приемную, ярко освещенную, но уже пустую.
Только два студента неподвижно сидели у дверей.