- С месяц после того я без места шатался, а затем Александр Андреич в Петербург меня перетащил. И вот тогда-то он и повинился передо мной. "Я, говорит, и невесть что про тебя, Алексей Степаныч, думал, даже целую историю из-за тебя тогда поднял, а ведь ты и в самом деле только на флейте играл… чудак!"
- Что же вы у Чацкого делали?
- В то время департамент "Государственных Умопомрачений" учрежден был, а Александр Андреич туда директором назначение получил. Ну, и меня заодно помощником экзекутора определил.
- Христос с вами, Алексей Степаныч! да разве существовал такой департамент?
- У нас, сударь, и не такие департаменты бывали! А этот департамент Александр Андреич даже сам для себя и проектировал. Ведь он, после того как из Москвы-то уехал - в историю попал, в узах года с полтора высидел, а как выпустили его потом на все четыре стороны, он этот департамент и надумал. У нас, говорит, доселе по простоте просвещали: возьмут заведут школу, дадут в руки указку - и просвещают. Толку-то и мало выходит. А я, говорит, так надумал: просвещать посредством умопомрачений. Сперва помрачить, а потом просветить.
- И успешно у него это дело шло?
- Как сказать! настоящего-то успеху пожалуй что и не достиг. Последовательности в нем не было, строгости этой. То вдруг велит науки прекратить, а молодых людей исключительно с одними сонниками знакомить, а потом, смотришь, сонники в печку полетели, а науки опять в чести сделались. Все, знаете, старинное московское вольнодумство в нем отрыгалось. Ну, и вышло, что ни просветил, ни помрачил!
- И долго у вас эта канитель тянулась?
- Нет, не долго. Всего годков с десять директором посидел. А под конец даже опустился совсем. "Опротивело!" - говорит. Придешь, это, бывало, с докладом, а он: "Ах, говорит, как все мне противно!" Или вдруг монолог: "Уйду, говорит, искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок!" И что ж бы вы думали! - на одиннадцатом году подал-таки в отставку!
- Жив он еще?
- В имении своем, в веневском, живет. И Софья Павловна с ним. И посейчас как голубки живут. Жаль, детей у них нет - все имение Антону Антонычу Загорецкому останется. Он Чацкому-то внучатным братом приходится.
- Помилуйте! - да ведь и Чацкому теперь, поди, за семьдесят - сколько же лет Антону Антонычу?
- Ему под девяносто, да он, сударь, и до ста шутя проживет. Вы его теперь и не узнаете: нисколько в нем прежнего вертопрашества не осталось, даже лгать перестал. Донос он в ту пору неосновательный на Репетилова написал - ну, его и прѐзрили! С тех пор остепенился, стал в карты играть, обобрал молодого Горича да и начал деньги в проценты отдавать. Гсперь деньжищ у него - страсть сколько! Поселился в старинном горичевском имении, всю округу под свою державу привел! Однако, как бы вы думали? - от доносов все-таки не отстал! Нет-нет да и пустит! Даже на Александра Андреича сколько раз доносил!
- Неужто ж Чацкий с ним после этого видится?
- Как не видеться? Родня-с. У Александра Андреича, с тех пор как он в узах-то высидел, и насчет родни все понятия изменились. Прежде он и слышать не хотел об Антоне Антоныче, а теперь - не знает, где и усадить-то его!
- Ну-с, а когда Александр Андреич в отставку вышел - после как?
- А после Александр Андреич Репетилова на свое место рекомендовал. Тот тоже лет с пяток повластвовал. Не притеснял и этот - нечего сказать.
- Скажите пожалуйста! И Репетилов начальником был! Ведь это почти сказка из "Тысячи одной ночи"!
- Все было! - да и чем Репетилов хуже других! Еще лучше-с. Послужите с наше - будете и Репетиловых ценить!
- Позвольте однако! Я себе даже представить не могу… ну, что мог Репетилов в департаменте делать, хотя бы и по части умопомрачений?
- А что ему делать! Пришел - и с первого же абцуга сказал нам речь: вы, говорит, меня не беспокойте, и я вас беспокоить не стану!
- Гм… а что вы думаете! - ведь это недурно!
- Прямо нужно сказать: хорошо! Потому, ежели никто никого не беспокоит - значит, всякий при своем деле находится; ни шуму, значит, ни гаму, ни светопреставления. Домашние театры он у нас в департаменте устраивал, свои собственные водевили ставил. Бывало, к нему начальник отделения с докладом придет, а он в самой середине доклада - вдруг куплетец!
- И прекрасно. Право, хорошо!
- Однако годков через пяток и он не выдержал. Не раз он и прежде проговаривался: "Слушай, говорит, Алексей Степаныч! - сам ты видишь, какой я человек! "Способностями бог меня не наградил", однако, как раздумаюсь, что и я когда-то… что у меня Удушьев приятелем был - ну, поверишь ли, так мне сделается противно… так противно! так противно!"
- Ему-то отчего ж?
- А Христос его знает! Сказывают, что прежде-то он в масонах был, а тут, как нарочно, строгий приказ вышел, чтоб те, кто в масонах был - напредь об масонстве чтоб ни гугу! Ну, он подписку-то дал да с тех пор и затосковал.
- Гм… стало быть, и в нем этот дух-то был?
- Настоящего духу не было, а душок - это точно! И представь себе, странность какая! Ведь я и до сих пор не знаю, как этого Репетилова по имени и по отчеству звать. Как прежде в Москве, бывало: Репетилов да Репетилов, так и после… Даже в формуляре значилось: Репетилов, действительный статский советник, а об имени и отчестве - ни гугу!
Этим заканчивалась первая половина молчалинской поэмы. Рассказывая об ней, Алексей Степаныч словно расцветал. Да и мне, слушая его, иногда казалось: что ж! - право, молчалинское житье-бытье вовсе еще не так дурно, как я полагал! Вот хоть бы Алексей Степаныч: он и на флейте играл, и у Чацких домашним человеком был, и с Репетиловым вместе водевили ставил… отлично! Конечно, образ и подобие божий у него, говоря биржевым языком, и доднесь находятся в слабом настроении, однако все лучше хоть и без образа и подобия божия, да в тепле сидеть и на флейте играть, нежели… Да-с. лучше-с! Покойнее-с! Вон он, поди, тысячи две рублей жалованья получает, да дом у него на Песках свой, да у каждого ребенка по билету внутреннего с выигрышами займа… И вдруг он двести тысяч выиграет? Уйдет он оттуда или останется там?
Покуда я все это раздумывал, Алексей Степаныч пристально вглядывался в меня и словно угадывал мои мысли.
- Ты об моих выигрышных билетах, что ли, думаешь? - спросил он меня полушутя.
- Нет… с какой же стати!
- Полно, брат, не хитри! Чай, думаешь: вот, выиграет этот человек двести тысяч - что он с ними делать будет?
- А в самом деле, что бы вы сделали?
- Откровенно тебе скажу: теперь хоть озолоти меня, я все тем же Молчалиным останусь, каким до сих пор был. Потому что для меня всякая перемена - мат! Я вот сорок почти лет на службе состою, а не помню дня, чтоб когда-нибудь проманкировал. Ежели даже болен, и то, хоть перемогусь, а все-таки иду, потому что знаю: не пересиль я себя, - совсем слягу! Поверишь ли: придет, это, праздник, так день-то длинный-раздлинный кажется! И к обедне сходишь, и спать ляжешь, и у окошка сядешь, и самовар раза три поставить велишь - и все никак 140 доконать не можешь!
- Да, привычка - большое дело. А впрочем, из того, что я до сих пор от вас слышал, право, еще нельзя заключить, чтоб нам худо жилось!
- Ну, со всячинкой тоже, а временами так и очень со всячинкой. Те времена, об которых я до сих пор рассказывал, были простые: и с нас меньше требовали, да и сами мы носов не задирали. Тогда, действительно, жить было можно. Одно только неудобство было - это встоячку жизнь проводить!
- Как так "встоячку"?
- А так, просто на своих ногах. Я ведь не по письменной, а по экзекуторской части больше служил, - значит, все у начальства в глазах. Ну, а как ты, позволь тебя спросить, в виду начальника сядешь?
- Стало быть, и перед Репетиловым стояли?
- Да, и перед Репетиловым. Впрочем, в то время, батенька, это не то чтоб жестокость была, а так, в голову начальству не приходило, чтоб предложить подчиненному сесть. Эти "милости просим" да "садитесь, пожалуйста" - уж гораздо позднее и обыкновение вошли.
- И то слава богу. Лучше поздно, чем никогда.
- Бог знает, лучше ли. На словах-то он "садитесь, пожалуйста", а на деле такими иголками тебе сидение-то нашпигует, что лучше бы напрямки, без вывертов, крикнул: руки по швам!
- Нуте, рассказывайте, Алексей Степаныч, что же с вами дальше было?
- А дальше - хуже. Как вышел, это, Репетилов, остался я совсем без благодетелей. До тех пор, хоть и не больно красно жилось, а все будто в своей семье был. А тут стали поговаривать, что и департамент-то наш, за вольный дух, совсем закрыть следует. И точно, целых три месяца к нам даже и директора не назначали; с часу на час мы ждали: вот-вот распустят, - как вдруг приказ: назначается к нам директор генерал-майор Отчаянный.
- Это тот самый Отчаянный, который впоследствии департаментом "Побед и Одолений" управлял?