* * *
Мы сидели на чурбаках под облетевшей бояркой с шафраново-красными, кривыми, заскорузлыми ветвями. Палые ее листья - совсем еще свежие, багрово-желтые, и давнишние, уже почерневшие, - ровным слоем покрывали площадку с вытертой бурой травой, обрывки влажных, сальных газет, серое большое кострище… Полуобгоревшие дрова с черными, обугленными концами, прибитая зола с пятачками от крупных, с боярки, дождевых капель, слипшиеся листья - все это напоминало об ушедшем лете, о неведомой жизни, что совсем недавно теплилась тут.
- А Ванюшка - это дед Ваня?
- Да. Он тогда чуть помоложе тебя был.
- Что - и ниже меня?
И вновь на лице сына засветилась мечтательно-отрешенная улыбка, а глаза опять подернулись каким-то светлым туманом.
Отдохнув, опять пошли мы в гору, - по лесу, по узкой тропке, что была вся в острых коровьих следах. По кустам валялись грязно-желтые кудели повилики, черная, побитая недавним ночным морозцем крапива пряно пахла свежестираными простынями; в вершинах молодых дубков, то голых, темных, то с рыжими, необлетевшими кучерявыми листьями, свистел-пел ветер, гремел коробочками дикого хмеля… Деревья расступились неожиданно, и сразу увидели мы с бугра пройденный путь: балку, пруд, половину леса; впереди - хутор с разбросанными домами, среди столетних дубов, в окружении нестареющих лип, маленький прудок посредине хутора, заросший по бокам ивой и чаканом, а за плотиной - вербой.
* * *
Текло все, снег был как каша-затируха, пар поднимался от пригорков, от крыш, от мерина, от рук. Он поднимался, сизо-голубой, к белесому небу, клубился в вышине, - солнце купалось в нем, промывало, ясное, свои оченьки, - и серебряным колокольцем - ярко, малиново, ликующе дилинькал жаворонок, и верещали воробьи, возясь в блескучей луже. Ванюшка ехал с отцом на санях, пахло кислой шерстью от отцовского полушубка, от саней - оттаявшим лыком, из лога, что за прудом, - тоненько, еле слышно - распустившейся вербой (ее заросли стояли там цыплячьим выводком); вековые дубы с бархатной, набухшей корой почернели, женственные липы сделались коричнево-красными, цвета кирпичной пыли, и наносило от них баней. К пруду шли лошади, разбрызгивая жидкий снег, хватая его мохнатыми губами. В овраге, возле пруда, они пили, сгрудившись, из старой колоды с изгрызенными краями. На вздувшемся, синюшном льду конюх дед Балкан в пестром от заплат тулупе черпал из агатово-голубой проруби воду, расплескивая, носил ее в бадьях к поилке, - и видно было даже отсюда, как трясется от натуги его коричневая шея… Напившись, лошади поодиночке поднимались назад к конюшне, - некованые, они часто осклизались, ноги их при этом смешно разъезжались - кузнеца еще осенью забрали на фронт.
Возле школы встретили баб, шедших со свинарника. Лица у них дубленые, обветренные, руки у всех большие и красные как гусиные лапы; у одной, самой молодой, Шурки Тихониванчевой, на щеке родинка с копейку, - когда улыбается, на родинке появляется ямочка.
- Куды это ты, Андрей Максимыч? За Марией своей следом, что ль? Так не догонишь уже… - смеются бабы - зубы у всех как тыквенные семечки, а десны арбузные - и еще что-то говорят и говорят, смеясь, и не обидное вроде, а Ванюшка почуял, как закипает отец.
- Теперь не догонишь… Васька-летчик уже небось про самолеты рассказывает… На поправку, слышно, после ранения приехал. С орденом!
- Ну так что ж… - отвечает отец. - Если и повидаются - греха в том нет. Все ж таки первый муж… - а самого чуть не трясет, и желваки на скулах перекатываются.
Ушли бабы, говоря о чем-то, смеясь. Отец дернул вожжи, потом обернулся, посмотрел вслед бабам и потрепал Ванюшку по плечу.
- Ничего… брешут бабы… язык без костей…
Показался скособоченный амбар, возле которого суетились люди, стояли возы. Левый задний угол амбара провис - подтаяла под сваей земля, дубовый столбик выперло в сторону, и угол осел. Доски пола разошлись, перерубы развязались, и зерно огромной желто-золотистой лужей расплылось по снегу, стекло в овраг. Из оврага слышался гомон - там собирали в ведра, в кошелки серую кашу из снега, грязи и пшеницы, подавали наверх, а тут перекладывали ее в мокрые темные мешки и на санях отправляли сушить. Среди народа меж возов сновал парторг, однорукий дядь-Саша-Гамаюн, с болтавшейся за узкой спиной винтовкой. Такая же винтовка лежала у отца в ногах, в сене, старая, с поцарапанным прикладом. Оружие выдали всем коммунистам сразу после того, как область была объявлена прифронтовой зоной. И каждую ночь по очереди коммунисты охраняли конюшню, свинарник и амбар с семенами от диверсантов, которые представлялись Ванюшке сутулыми, небритыми мужиками с огромными мешками в паучьих свастиках - такими их рисовали на плакатах.
Отец остановил мерина. Долго глядел в сторону амбара… Это несчастье произошло в его дежурство, прошлой ночью. Он вздохнул с каким-то всхлипом, провел узловатой рукой по лицу; и так Ванюшке стало его жаль - хоть плачь, и понял вдруг, что отцу сейчас очень тяжело и нужно его отвлечь от дум.
- Пап, глянь, сколько грачей!.. Ты мне собьешь одного из винтовки?
- А?.. Что?? Грача? Грача… Конечно… Конечно, сынок. Только вот патроны я забыл. Сбегай принеси… Они там, на грубке.
- Знаю! - обрадованно крикнул Ванюшка и припустил по лужам. Солнце тысячами голубых искр разлеталось перед глазами, - а он, завернув набок голову, будто закусив удила, представлял себя конем, стройным, серым, в яблоках, донцом с длинной гибкой шеей, с точеными копытами, - как у милиционера товарища Зуева… Прибежал, запыхавшись, - дома никого не было, пахло кислой опарой, пыхтевшей в дёже, маслеными блинами, телком, - прямо в сапогах залез на печь, взял две обоймы - патроны были горячие и колючие. Поколебавшись, стащил из стопки на загнетке румяный, ноздреватый блин; съел на бегу, воровато оглядываясь: не видит ли бабка? Встретил по дороге Кольку-Копытка. Показал ему патроны.
- Видал? Мне отец сейчас грача подстрелит. Из винтовки!
- Залива-ай…
- Принесу покажу…
* * *
Мы шли по щербатой улице. То там, то тут стояли брошенные, разваливающиеся дома, попадались и вовсе одни фундаменты, и только запущенный, одичалый сад с багряным ковром да заросший коричнево-бурым чертополохом огород напоминали, что тут когда-то жили люди. Каменное здание школы разобрали, валялись на этом месте горки позеленелой известки да уцелело крыльцо, сложенное еще до войны из светло-красного кирпича; оно было усеяно свежей подсолнечной шелухой. Клуб, похожий на ригу, был заколочен, изгородь вокруг него подрыла свинья. Пройдя по улице, вышли мы к конюшне с просевшей, похожей на седло, крышей; рядом с конюшней когда-то стояла кузня - отец в ней работал, - сейчас об этом напоминал лишь холмик ржавой земли. Но пахло здесь по-прежнему: аммиаком, железом и овсяной соломой. Однако лошадей на варке, огороженном слегами, истертыми до блеска, изгрызенными, было мало, да и те какие-то невзрачные, облезлые, худые - "нестроевые", как сказал бы отец. А раньше, еще на моей памяти, кроме обычных коняг, были у нас и "орловцы", и "донцы", и "метизованные". Неужто эти клячи со всеми признаками вырождения - потомки тех коней?!
Возле конюшни встретили женщину, шедшую на свиноферму, откуда слышался визг свиней, шум дробилки, откуда пахло молочными поросятами и пареной пшеницей. Женщина скользнула взглядом по мне и не угадала.
- Здравствуйте, теть Шур!
Женщина подняла лицо - родинка на коричневой щеке почти не заметна, - и светлые глаза ее загорелись узнаванием.
- Приехал, значит… Давно уж тебя… Давно. Ты же… Ты же Терентьев?.. - вырвалось у нее, и лицо засияло, а на родинке появилась еле заметная ямка. - Вишь, голова еще не совсем дырявая - вспомнила тебя… А ведь уехал ты совсем мальцом. А это сынок твой, стало быть? Похож, похож.
Она умолкла на какое-то время, потом произнесла в задумчивости:
- Стало быть, в гости приехали… А к кому?
- К деду Андрею.
- К какому Андрею? A-а… Это к тому, что?.. - не договорив, опустила голову. - Ну, своди… Покажи… Это хорошо.
И ушла, хлопая голенищами резиновых сапог.
* * *
Поодаль, за изгородью конюшни, черно-синий клювастый грач сосредоточенно ковырялся в навозе. Отец выстрелил - Ванюшку ударило по ушам, запахло кислым дымом, - грач, подскочив, ткнулся в снег, раскинув крылья, разинув большой клюв, из которого закапала алая, яркая на снегу, кровь. Ванюшка кинулся, схватил грача - он был теплый, но голова уже безжизненно болталась. И восторг, и жалость, и непонятный страх, и любопытство - все одновременно почувствовал Ванюшка, держа в руках грача.
- Пап, а ему сейчас не больно? Глянь - кровь…
- Нет, сынок, он теперь ничего не чует… - сказал отец, погладил Ванюшку по спине, и вдруг наклонился и поцеловал сухими, воспаленными губами. - Ну, беги…
- А ты еще стрелять не будешь?
- Нет, не буду… Я мерина распрягу.
Ванюшка бежал через Палыванчев огород, по меже, - восторг победил в нем все другие чувства, хотелось поскорее показать добычу Кольке-Копытку. Он уже представлял Колькины расширенные глаза, прикидывал, станет ли Колька меняться на взаправдашний солдатский котелок, - и вдруг что-то остановило. Ванюшка обернулся: отец выламывал зачем-то палку из плетня, потом, ссутулившись, зашел в конюшню… Ванюшка обернулся, увидел все это, и вновь побежал, и через минуту уже торговался с Колькой, и не слышал выстрела, не видел, как на измазанной навозом попоне выносили из конюшни отца.