Она сдержанно улыбнулась, возвращая их отношения в изначальное русло, а потом, держа осколки в пригоршне, вышла, оставив Дубровского сидеть на полу. Он в последний раз мельком оглядел стол и, не обнаружив того, что искал, решил, что дела могут и подождать.
Владимир почему-то вспомнил Лару, которая осталась в той, предыдущей, нормальной жизни. Они с Ларой никогда не наряжали елку, да и, кажется, ни разу не праздновали Новый год вдвоем.
Когда он нашел Машу, она уже выставила на холодном полу гаража картонные коробки и теперь проверяла надписи и наклейки на них, пытаясь найти нужные.
Дубровский молча встал рядом и стал следить за тем, как ее пальцы перебегают от крышки к крышке.
– Старые вещи много говорят о человеке, – задумчиво сказал Владимир. – Гораздо больше, чем новые…
Дальше они уже искали вместе. Маша бережно раскладывала найденные вещи на бетонном полу. Вскоре Дубровский натолкнулся на большой деревянный ящик, битком набитый разномастными детскими игрушками – солдатиками с потерянными конечностями, затертыми плюшевыми зверями, игрушечными танками и пушками, стреляными гильзами и погонами разных родов войск.
– Откуда это? – спросил Владимир.
Маша заглянула в коробку из-под его руки.
– Мои, – с ностальгической теплотой сказала она. – Мне папа приносил. Я их очень любила в детстве.
– Серьёзное, я смотрю, у тебя было детство.
– Ещё бы оно не было серьезным с моим-то папой… – пробормотала Маша.
В следующем ящике обнаружились спортивные принадлежности всех мастей – начиная с баскетбольного мяча и кончая шлемом от формы для фехтования. На дне лежал кожаный футляр с новенькими теннисными ракетками, которые, видимо, еще ни разу не использовали.
– Играешь? – спросил Дубровский, сжав в руке холодную ручку ракетки.
– Папа хотел, чтобы я училась, но как-то… – Маша покачала головой. – Даже корт построил. В поле!
И засмеялась.
– В поле?
– Это ж папа, ты ж его уже знаешь, если что решил, то выпьет обязательно. Решил, что в поле, значит, в поле.
– А ты в отца?
– Не знаю, я в маму, наверное, – сказала Маша. – Я ее не видела никогда. Она во время родов умерла. Такая вот я была – только вылезла и сразу… Хотя не знаю, может, и в отца…
Она нахмурилась и замолчала, думая о чем-то своем.
– Хочешь, научу играть? – неожиданно для себя спросил он.
– Сейчас? – удивилась Маша. – Снег же.
– А что, весны ждать будем? – сказал Дубровский и тут же подумал, что понятия не имеет, как и где встретит эту весну.
Корт и правда находился посреди поля и почему-то был очищен от снега. Но сетка давно сгнила, и от нее осталась только веревка со неровной серой бахромой. Снег лежал до самого горизонта, а в лицо бил холод.
– Готова? – крикнул Владимир, пытаясь перекричать ветер.
Маша кивнула, но отбить верно не смогла – мяч улетел за пределы площадки и упал в глубокий снег.
– Так, а кто бегать за мячами будет?! – с шутливой серьезностью спросил Дубровский.
– Я не умею, предупреждала же, – в тон ему ответила Маша.
– Это совсем не так сложно. Смотри.
Он бегом пересек площадку и, вложив в Машину руку ракетку, попытался ей объяснить, как бить правильно, однако следующий ее мяч улетел куда-то назад, даже не в сторону сетки.
– Ты слишком сильно замахиваешься, – сказал Владимир, и, встав сзади, взял ее за запястье. – Вот так, – куда тише произнес он и описал Машиной рукой правильную траекторию. От воротника ее куртки почему-то пахло апельсином, а ее распущенные волосы лезли Дубровскому в нос.
– Поняла? – шепнул Владимир. – Теперь попробуй правильно отбить…
Маша с готовностью ударила по мячу что есть мочи – тот взмыл в небо и снова исчез в поле. Маша с Владимиром, задрав головы, следили за тем, как он делает дугу, а потом падает вниз.
– Потрясающе, – сказал Дубровский, заглянув в сумку. – Мячи закончились.
– Ищет учитель! – засмеялась Маша. – Как научил, так я и отбила!
– Так, отлично, будем учиться на снежках.
Он быстро наклонился, и, слепив крепкий снежок, бросил им в Машу, попав ей прямо в плечо. Она закричала, изображая возмущение, а потом кинулась к сугробу, чтобы тоже зачерпнуть снега. В снежки Маша играла куда лучше, чем в теннис.
Вскоре они выбежали в заснеженное поле – Маша неслась впереди, то и дело оглядываясь через плечо, а иногда останавливалась, чтобы слепить очередной снаряд. Владимир через раз проваливался в снег по самое колено – шапка его сбилась, а руки покраснели от холода, но он не мог вспомнить, когда в последний раз ему было так хорошо. Как дети, они носились друг за другом, раскрасневшаяся Маша хохотала и бросала слова в воздух, и они эхом отдавались в подступающем лесу. Подлесок начинался с мелкого кустарника, и, убегая от Дубровского, Маша зацепилась курткой за колючую ветку – ткань разошлась, и из пуховика полезла начинка.
Где-то через полчаса они очутились на проселочной дороге. Маша уперлась руками в колени и тяжело дышала и смеялась, а щеки у нее розовели.
– Пойдем, – сказала она. – А то ты без пальцев останешься.
Дубровский сунул руки в карманы пуховика и зашагал за ней. Стояла мертвая тишина, и вокруг не было видно ничего, кроме белого поля и темной линии построек Покровского на горизонте.
– Почему ты сюда вернулась? Лондон – хорошее место, живое, модное… – спросил Владимир.
– Не знаю… растерялась. Учеба кончилась, а я не знала, что дальше делать. Не придумала. У всех проекты какие-то, идеи. А у меня… ни-че-го. Тошно стало, смотрят все на меня, как на богатую дочку, бессмысленную. А я и есть богатая дочка. Вот и вернулась – у меня ж тут дом. Папа.
Она говорила легко, точно в шутку, но за этими словами слышалась тяжелая печаль. Слово "дом" в ее исполнении превращалось в ругательное.
– Какой "дом"? Ты же не хочешь здесь жить.
– Не хочу… Правда, – согласилась Маша. – Но потом, когда начинаю думать, где жить, что делать… От себя не убежишь…
– А быстрее бежать надо, – сказал Дубровский.
И чуть не сказал: "Бежим со мной!" Чуть не сказал: "Ни у тебя, ни у меня нет дома, так отправимся вместе на его поиски". Но не посмел.
– А ты не суетись… Маркуша, – Маша говорила точь-в-точь как Троекуров. Ей не хотелось говорить о серьезном.
– Не понял, что за менторские нотки? Я попрошу! – шутливо возмутился Дубровский и пихнул Машу локтем.
– Не дождёшься!
– Требую сатисфакции!
Дома они отогревались горячим чаем, сидя в гостиной перед телевизором. Маша сидела с ногами на диване и, уставившись в экран, сонно моргала, а Владимир рылся в своем ноутбуке у журнального столика.
– На тебя хандра наваливает иногда? – вдруг спросила она.
– Ты это к чему?
– Так, интересно стало, как у вас с этим делом обстоит…
– Где у нас? – поинтересовался Дубровский.
– Не где, а у кого. У мужчин. Вот ты какую хандру предпочитаешь? Импортную или отечественного производства? А?
Любую самую серьезную тему Маша умела свести к шутке.
– Всякую беру. Самая дешёвая – китайская.
– И самая некачественная.
– Так и есть. Купил я как-то фунт китайской, так, попробовать – не понравилось: неглубокая, постоянно хочется похихикать, а то и просто поржать, всё интересно, реальность какая-то выпуклая…
– А если вдруг действительно нападёт? Настоящая? – спросила Маша уже совсем другим тоном.
– Я же тебе сказал уже. Я бегаю.
– Куда?
– В том-то и дело, что никуда. Прихожу в спортзал, становлюсь на дорожку и бегу. На месте. В спортзале. Что, хандра навалилась?
– Да нет, я так… Вот ты уедешь, и нагрянет…
Маша смотрела не на него, а куда-то в сторону. Между бровей у нее пролегла тонкая складка.
Владимир захлопнул крышку ноутбука, и тут ему пришла в голову дикая мысль. А что, если и правда предложить ей уехать вместе? Ее ведь ничего здесь не держит. У него больше нет никаких обязанностей. Они могут уехать куда захотят – да хоть в другую страну, на другой континент.
– Мы с тобой вот тут сидим, разговариваем… – Дубровский уже не мог отогнать внезапно настигшую его фантазию. – Я лет сто уже вот так вот просто ни с кем не разговаривал… Не общался…
– А сто лет назад – с кем?
– Сто лет назад… Сто лет назад меня ещё на свете не было.
Маша печально усмехнулась – словно она прекрасно все понимает и думает о том же, о чем и Владимир.
– А знаешь… – начала она с хитрой улыбкой. Дубровский смотрел ей в глаза, ожидая, что же она скажет, но тут что-то на телеэкране привлекло его взгляд.
Поперек мутного, но цветного изображения бежала ярко-красная полоса с надписью "Специальный выпуск новостей". В еле слышном бормотании телевизора явственно проступили озабоченные интонации.
– Подожди… – он схватил пульт и сделал громче.
– …Есть человеческие жертвы, – не без торжественности вещал диктор. – Погиб инкассатор, забиравший двухдневную выручку из пункта обмена валюты, а также сопровождавшие его два работника охранного предприятия.
Тут на экране появился моложавый репортер. За его спиной виднелось хлипкое двухэтажное здание с блеклой вывеской "Обмен валюты". На лестнице у входа что-то обсуждала группа сутулых милиционеров. Репортер сказал пару слов, и потом начал задавать вопросы старухе в большой пушистой шапке.
– …Один, тот, что в чёрной маске, всех троих пострелял, в упор, – с придыханием сказала старуха, ворочая высохшими губами. – А потом добил, когда они уже лежали. И на "Жигулях" умчались, на тёмно-зелёных…
Она говорила что-то еще, широко разевая рот, но Дубровский уже не различал слов. Он знал, кому принадлежат темно-зеленые "Жигули".