Существовала у нас еще одна пара - правда, не в стационаре, а среди амбулаторных больных. Но раньше жена, кажется, лежала у нас в палате. И потому каково же было мое изумление - а я только что поступила из другого корпуса, - когда однажды к нам в палату на шестерых ввалились в пальто, с сумками двое и вольно расположились на временно пустующей кровати.
Они начали шумно разоблачаться, переодеваться, закусывать, вынимая из бесконечных сумок бесконечные пакеты с едой и огромные термосы (теперь, когда я уже два года амбулаторно езжу на диализ, мне еще более это дико, мы обычно даже не приближаемся к стационару).
Потом она удалилась на диализ. А он как ни в чем не бывало привольно расположился на стуле посреди палаты, рассуждая громко и амбициозно про что-то в высшей степени банальное. Вот так началась моя с ним борьба. Да, с ним, конечно, не с ней же? Я узнала, что от него вот уже чуть ли не годы стонет все отделение - от его нахрапистости, грубого хамства, нестерпимой вульгарности. И как я потом узнала, и от лицемерия, бесконечного ханжества. Свою жену он всегда привозил и увозил в коляске - якобы уж такая больная - и громко рассказывал об ее успехах на кулинарной ниве - ах, мол, какие были вчера у Елены Павловны пироги, как она умеет принять гостей. "А она и дома передвигается на каталке?" - так и подмывало спросить. С некоторых пор я вообще перестала с ним здороваться. Но пара эта неотступно занимала мое воображение - что их так намертво связывает? Зачем он ездит в больницу постоянным сопровождающим, занимая, между прочим, драгоценное место в машине перевозки? И по телефону - кажется, весь наш диализ проходил под звуки его голоса, хотя вообще-то родственникам строго-настрого запрещено и входить, и тем более звонить отсюда, - угрюмо-настойчиво требовал два места: для своей шестидесятидвухлетней жены, у которой всегда давление было двести двадцать, и для себя, сопровождающего. С одной стороны, какое хамство - занимать лишнее место в машине, но с другой - зачем все-таки ему это надо? Три раза в неделю мотаться в больницу - а он еще далеко не стар, явно моложе ее, мог бы еще и работать.
Потом я узнала правду, все-таки чутье меня не обмануло: здесь, конечно, была никакая не любовь, даже не сочувствие к больному человеку и не стремление помочь, быть рядом, а просто-напросто голый грубый расчет. Она, кажется, недавно взяла его в мужья и приватизировала на его имя квартиру. Потом он все бегал к знаменитой женщине, царице в этом почечном мире, Главному нефрологу, насчет операции справлялся. Нефролог, по-видимому, терпеть его не могла (как, впрочем, и все остальные вокруг в нашем отделении), зная всю подноготную, - в больнице ведь ничего не скроешь. Последний раз она просто выгнала его из своего кабинета, куда он без спроса и по своему обыкновению нахально вкатил знаменитую каталку с женой. "Операция не показана", - сказала она как отрезала.
Вот так сложно и по-разному складывались у нас в отделении женско-мужские дела. Женщин с трудом можно было бы назвать женщинами. Мужчин, обвешанных авоськами, в тапочках и халатах, спящих на стульях, выносящих в туалет грязную посуду, вряд ли отнесешь к мужскому подвиду.
А мой приятель - мы с ним вместе работали в одной редакции, - мой приятель продолжал ездить в больницу как часы - по вторникам, вечером.
Затворница Альтоны
...Тогда же, когда я начала очень плохо себя чувствовать (особенно после фестиваля "Золотой Дюк" в Одессе - видно, этот климат мне совсем не подходил), вдруг возникло в нашем доме существо по имени Долли.
А было так. К моему дню рождения муж решил сделать мне подарок. Подарок оказался необычный, переговоры велись загодя - я ничего о них не знала. И вот буквально накануне мне вдруг говорят: завтра самолетом из Симферополя пришлют... собачку. Ничего себе собачка - щенок ротвейлера.
Сейчас даже трудно поверить, какой я устроила скандал.
- С ума сошли! - кричала я мужу. - Только собаки мне не хватало! Я - кошатница!
Всю жизнь у нас в семье, в родительском еще доме, да и потом, всегда были кошки - верней, коты. Кошатники были все: моя мать, мой брат, вся моя родня по матери, еще в коммуналке на Брестской улице, в центре Москвы. Один кот прожил у нас целых девять лет - при этом свободно гулявший, не кастрированный, этого издевательства над животными мы в семье решительно не признавали.
Любовь моя к кошкам кончилась трагическим образом. Последнее крошечное существо (принесли к нам в дом черную кошечку, не кота, - я уже тогда предчувствовала нечто смутное, тревожное - не наша масть, не тот пол), перевезенная по весне на дальнюю квартиру в микрорайоне Свиблово, соблюла закон своей звериной свободолюбивой натуры - не прижилась, не приняла нового места жительства. К тому же была весна, она гуляла на балконе, яркая, верткая, похожая на мангуста. И - сорвалась с девятого этажа.
Помучившись чуть не с год, я твердо решила: с животными - всё. Больше никогда и ни за что.
И вот на тебе - летит из Крыма собака самолетом. Беру телефонную трубку, оттуда милый женский голос: "Это Валентина Сергеевна?" - "Да". - "Мы сегодня вылетаем. Вернее, не мы, наша девочка". Я не удержалась: "Какой ужас! Ах, извините, пожалуйста! Но я совсем не готова к этому. Я как-то и не знаю, что с ней делать..." - "А мы тут вам все очень подробно написали. Вы не волнуйтесь, ради Бога! Вы ее обязательно полюбите..." И связь прервалась.
Так "это" появилось у нас в доме.
Сейчас понимаю, насколько мой муж заглядывал вперед - даже, пожалуй, в отличие от меня, он уже знал, до какой степени мои дела со здоровьем катастрофичны: страшное слово "гемодиализ" приблизилось ко мне вплотную. Надо было создавать какие-то зацепки к жизни. Потом в больнице, когда я прошла уже через тысячу испытаний, и мне стало чуть лучше, и жизнь вдруг начала ко мне возвращаться, я стала выходить, гулять, на солнышке вынимала безумно смешное фото (единственное, которое всегда носила с собой) - на нем моя Долли в трехмесячном возрасте, как раз когда ее к нам прислали. Упрямое, задиристое, но безумно жизнерадостное существо. Как нам написали ее симферопольские хозяева: "Девочка ласковая, но умеет за себя постоять". Я смотрела на эту снятую "Полароидом" картинку, и словно что-то внутри меня распускалось, отступала боль - есть кто-то, меня ждущий, нетерпеливо царапающий дверь в комнату, верящий, что я обязательно сюда, к нему, к ней, вернусь. Я считала дни, потом часы - в субботу и воскресенье больница пустела, домой уходили, уползали все, кто только может ходить и ползать, хоть как-то передвигаться. И даже без спроса, без разрешения, и даже под прямым и строгим запретом. Тогда, когда у меня в плечо было встроено некое сложное сооружение с какими-то трубками под названием "катетер". С таким-то уж точно нельзя уходить из больницы, тем более - ездить в транспорте.
Но я сбегала. И по дороге - в магазин, за крупой, за фаршем, за мясом для собаки. Я знала, что у нее, конечно, все есть. Но не могла ж явиться домой с пустыми руками - без гостинца.
В ожидании операции
Не знаю, удавалось ли кому-нибудь - впрочем, кому-нибудь, наверно, и удавалось - пережить чувства, которые одолевают человека перед тем, как лечь на операционный стол. Причем с чем-то тяжелым и, быть может, летальным.
А сейчас скажу: дни мои и месяцы (целых три!) в ожидании операции, которая пока, на данный момент, не совершилась, стали, как ни странно, самыми прекрасными днями в мои последние годы.
Когда я в первый раз отправилась к знаменитому хирургу, специалисту по поликистозу, это было в жарком московском июле. Я шла луговыми травами, огибающими страшное здание Онкоцентра, и радовалась только одному: что я скрепилась и никому, ни одной живой душе, не сказала про этот визит, пошла абсолютно одна, как всегда, независимая и самостоятельная женщина. Что будет, то и будет - я должна это принять одна и одна вынести всю тяжесть предстоящего мне решения, каким бы оно ни было.
Решение вынеслось сразу, за три минуты. "А можно отложить до осени?" - "Можно", - равнодушно и спокойно ответил хирург. Счастливая после этих ничего, в сущности, не значащих слов, почти летящая от счастья, я помчалась в редакцию: впереди были два, а то и три месяца свободы! Мне кажется, я еще никогда с таким энтузиазмом не рвалась в родную редакцию.
Здесь я сразу заявила, что беру две недели в счет прошлого года (к несчастью администрации, у меня всегда полно неиспользованных отпусков!) и уезжаю на дачу.
Признаться, я вообще никогда не отдыхала на даче, потому что никогда ее особенно не любила. Я родилась и выросла на старой подмосковной, до войны еще построенной даче - восемнадцать соток участок с настоящей березовой рощей, на берегу Канала имени Москвы. Когда, после ссоры и имущественного раздела с родней, мы с мужем приехали в это так называемое садово-огородное товарищество, а иначе говоря, курятник, я сразу придумала ему прозвище "Сабра-Шатила" (тогда как раз шла ливано-израильская война, и названия этих двух поселений были у всех на слуху). Действительно курятник: стоишь на своем пятачке, изображая дачевладелицу, и пять участков на тебя смотрят - разве это дача?
С тех пор прошли годы. Мы как-то обвыклись, муж со своим братом, бывшим геодезистом, построили на этом крошечном участке огромную по тем временам трехэтажную домину с роскошным цокольным этажом, на которую ходил смотреть весь поселок.
Но с тех пор прошли еще годы - и "новые русские" начали воздвигать кирпичные хоромы все на тех же убогих сотках; в общем, все равно дачу я не любила. К тому же на ней надо было постоянно поливать, и это было единственное, что я здесь делала.