Но потом я узнала, что Вера Семеновна - ветеран нашего, нашей больницы, гемодиализа. Во всяком случае, ей первой Евгений Григорьевич сам сделал фистулу (мне, например, ее дважды делали в Институте трансплантации, и сделали неудачно: рука до сих пор вся вздутая и очень болит во время диализа). Так что к ней все проявляют почтительность как к ветерану диализа, а Евгений Григорьевич питает к ней просто слабость, подходит к первой, подходить к каждому больному и вести довольно-таки долгие беседы - поговорить, порассуждать, поразмышлять - это у него чисто русское.
Сначала-то мы с ним были на ножах. Я только что поступила к нему под начало - до этого была у Елены Николаевны, женщины мягкой, деликатной, интеллигентной. Помню, когда я, обмирая от ужаса, первый раз вошла в диализный зал и легла на ложе пыток (как я тогда думала), она спросила: "Что вы так дрожите? Чего, собственно, ожидаете? Какой-то боли?" А боли тогда еще совсем не было - потому что не было иголок, а был катетер, через который подключение к аппарату происходит вообще автоматически. И я рассказала ей, что соседка по палате буквально запугала меня этим самым диализом, уверив, что это примерно как переливание крови.
Елена Николаевна рассмеялась: "Ох уж эти больные! Они всегда такого друг другу наговорят!"
Дальше у меня с ней происходило все в высшей степени аккуратно. Правда, в какой-то момент, во время диализа, начались приступы озноба, вплоть до того, что стучали зубы, меня всю трясло, но ко мне уже бежала со шприцами медсестра Таня, отличный профессионал, и все быстро проходило. В отделении нефрологии, где я до того лежала, мне делали долгие и тяжелейшие содовые капельницы, от которых тоже трясло и после я еле двигалась, думалось - ну и ну, вот так лечение, да тут бычье здоровье нужно! Оказывается, надо было просто ввести анальгин с димедролом, что мне и делали сейчас, на гемодиализе, но там тогда почему-то никому подобное в голову не приходило - вот такие есть разные врачи в одной и той же больнице.
Выяснилось, что озноб был от неправильно поставленного катетера. Однажды в третью смену, уже чуть не в девять вечера, пришел заведующий отделением - и это был такой страшный диализ, что я запомнила его на всю жизнь: кололи прямо в вену, а не через аппарат, иголки не попадали, меня рвало, стало плохо с сердцем. Потом пришла опытная медсестра и все-таки провела мне диализ через испорченный катетер. Но после этого меня перевели в другую смену и к другому врачу.
Так я попала к Евгению Григорьевичу. Сначала у меня с ним все складывалось очень плохо. То есть никак не складывалось. Хотя я с врачами всегда тише воды, ниже травы, лежу как мышка, а он разоряется: "У вас избыток жидкости в организме, вам надо откачивать, откачивать и еще раз откачивать! Посмотрите, какие мешки под глазами!" Я не выдержала, очень уж болела рука под иголками: "Вас бы на наше место!" Но ведь и то: хозяйство у Евгения Григорьевича огромное. Медикаменты, разовое медоборудование (иглы, магистрали, шприцы, концентраты, диализаторы - все это исключительно импортное). А еще таинственные залы с цистернами, наполненными какими-то загадочными составами, - ведь аппараты надо постоянно промывать. Впрочем, больные, которые уже давно ходят на диализ, научились все делать сами: заряжать, навешивать магистрали, включать. Но по инструкции все это строго запрещено: если аппарат портится (что происходит довольно часто), то тут может быть и вина пациента. С другой стороны, все стремятся ускорить процесс, и если больные сами будут подключать аппараты, то это, конечно, упростит дело, но...
Но есть некий Мурат, инженер, этакий вальяжный восточный мужчина, чья обязанность - следить за аппаратурой. И он в случае поломки всегда найдет козла отпущения: эту смену, предыдущую (в другие три дня недели), тех же больных, ту или иную медсестру, кого угодно. Только не себя. В крайнем случае он скажет, что аппараты старые. И это тоже будет правильно. Но где же взять другие? И эти-то стоят огромных денег. А на новые нужна валюта, и валюта немалая. Мы все, диализники, буквально трясемся за свое хрупкое будущее - я уж не говорю о дамокловом мече самой болезни, который всегда занесен над нами. Но еще все эти медикаменты, аппаратура и т. д. Ведь мы пользуемся всем этим бесплатно. Долго ли еще это будет продолжаться? Где-то я уже писала, что один сеанс диализа в Ленинграде мне обошелся почти в полмиллиона рублей. А в Германии для иностранцев (без вида на жительство) это стоит около 250 долларов. Во всяком случае, такова реальная цена одного сеанса диализа. Но, естественно, на Западе все законные граждане и все жители Европейского Сообщества пользуются диализом бесплатно, за счет федеральных программ.
Так вот, ближе к делу. То есть к Евгению Григорьевичу. Когда вдруг портится аппарат, а Мурата днем с огнем не сыщешь, Евгений Григорьевич чинит его подручными средствами - отмычкой и плоскогубцами, ведь больной не должен пропускать ни одного дня диализа. Когда случается ЧП с больным - а такого сколько угодно! - он, естественно, здесь же. На моих глазах бывали жуткие случаи, требующие жесткого и немедленного вмешательства. Например, один больной, которому он только что сделал катетер и его ввезли на каталке в зал для диализа, начал буквально буйствовать. То ли это было действие наркоза, то ли неумение правильно себя вести на процедуре, но он буйствовал, пытался даже встать - это с рукой-то, подключенной к аппарату! Пока вдруг Евгений Григорьевич стремительно не подошел к больному и не ударил что есть силы по плечу: "Не двигаться!"
Была очень тяжелая больная, молодая девушка, которую на диализ мать привозила на каталке. Совершенно полубезумная особа, требующая постоянно какого-то особого надзора за дочерью и грозящая какими-то санкциями. У нас на дверях висит строгое предупреждение: "Родственникам вход строго воспрещен!" И тем не менее или в силу особо тяжелого состояния больного, или по причине хамского напора подобные вторжения все же происходят.
В этих случаях Евгений Григорьевич неумолим. Я сама видела, как он почти выталкивал (а что делать?) ту самую сумасшедшую мать. Ведь другие-то двадцать человек лежат в это время на сложнейшей процедуре. Он буквально захлопнул перед ней дверь и пригрозил вызвать ОМОН (а ОМОН у нас сидит у входа в каждый корпус).
Друг
Он приезжал ко мне каждый вторник. Все почти мои четыре месяца в больнице.
Приехал первый раз - с какими-то жалкими пакетиками красной смородины (другие приезжали с тугими связками бананов, с ананасами, с сочными грушами). Но как же я была рада этим живым, свежим, с куста, простым русским ягодам. А еще - крыжовнику и войлочной вишне (кажется, я и посоветовала ему посадить ее на даче). Он вынимал эти пакетики из штопаной-перештопаной хозяйственной сумки - ох, как она была мне хорошо знакома! - ягоды были лежалые, чересчур теплые в этот жаркий августовский день.
Но как же я была ему рада! Ему и этим тихим, вкрадчивым дарам отцветающей где-то там, без меня, земли.
Мы находили укромную полуопрокинутую скамейку возле морга, там больные боялись гулять, обходили стороной, словно сглаза боялись. Ну разве что пьяницы забредали, бутылки и кострища оставляя после себя. Иной раз кто-нибудь и возникал, но, завидев примостившуюся на скамейке пожилую парочку, корректно ретировался прочь. Иногда, напротив, мы, увидев кого-то, так же сворачивали по тропинке - ох уж эти невеселые больничные свиданки! Да и можно ли было так их назвать, если речь шла о нас, например, - у него уже внуки, у меня неизлечимая болезнь...
Да что вообще говорить обо мне? Я теперь была отрезанный ломоть, отрезанный от жизни. И всегда-то отнюдь не блистающая внешними данными, но по крайней мере в достаточной степени модно и прилично одетая, тщательно следящая за собой женщина, здесь, в больнице, безнадежно опустилась.
В больнице у нас не было зеркал, почти как в психушке. Почему, не знаю. Но, в сущности, это оказывалось великим благом для потухших, стареющих женщин - обычно мы смотрелись в окна припаркованных во дворе машин: там теперь стояли "мерседесы", "вольво", "пежо".
По вторникам я подкрашивала губы, наверное, это выглядело нелепо после бессонных ночей в душной палате, где на крайней койке у двери безобразно, некрасиво умирала от диабета совсем молодая женщина. Какие хосписы! Мы не могли добиться, чтобы такую тяжелую больную переправили хотя бы в бокс! К ней приходил и как назло сидел чуть не до ночи - просто нельзя было даже переодеться - пожилой, невысокого роста мужчина, мы думали, отец. Оказалось, муж. У этой больной был не только диабет, она была еще глухая - ей все писали на бумажке, впрочем, родные понимали ее по движениям губ. И вот ее бешено, безнадежно любил некрасивый, одышливый мужик.
К ней приходила еще и мать - женщина, как говорится, со следами былой красоты, но безумно уставшая, несчастная. Отсюда мы заключили, что и дочь, по-видимому, была когда-то недурна собой.
Женщина в больнице - это особенно ужасно. Конечно, и мужчина тоже, но женщина, которая, распадаясь в болезни, должна еще удерживать подле себя мужчину, - это невероятно тяжело. Впрочем, у всех все по-разному.
Женско-мужские отношения здесь вообще складываются своеобразно. Я видела разное. В нашей палате к одной тяжелобольной (у нее через четыре года после трансплантации отторглась почка) муж приезжал к ночи и спал на стуле возле кровати. Ее, ее стоны, было слышно, его, даже дыхание, - нет. Мы привыкли к почти незримому присутствию человека другого пола в нашей палате. Да полно, был ли вообще пол? Кажется, ничто не стирает его так, как болезнь.