Через три дня Сукин понял, что здесь концы оборваны, распрощался с Соломоном, оставил ему пятьдесят рублей, как тот ни отказывался, и отправился в Москву. Он сам не знал, зачем, как часто бывало в поле… забирал влево и был уверен, что прав, а потом оказывалось, что пойди он, как в сказке, прямо или направо, и не пришлось бы ему больше пользоваться своей интуицией…
Сукин трясся в общем вагоне, а не в электричке, хотя так было дольше, зато привычнее, и прямо с вокзала отправился по совсем ненужным адресам - посмотреть, где находятся "толстые" журналы. Внутрь он входить не решился, понаблюдал только за другими посетителями, и готов был поспорить, что точно определил, кто тут проситель, кто член какого-нибудь совета, а кто маститый и недопивший вчера или наоборот перепивший с радости, что напечатали. Но проверить все свои догадки он никак не мог. Вечером он отправился на окраину, нашел хибару, куда пустили переночевать, и всю ночь промучился от духоты и навалившихся снов. И сны его настолько походили на действительность, что он не пытался ни проснуться, ни, наоборот, удержаться в живом небытие. Он разговаривал со своим капитаном, а потом с Петром Михайловичем, слышал, как зовет его Мишка Фишман: "Товарищ, лейтенант, товарищ лейтенант, не поднимайте голову - тут пристреляно, я сейчас с другой стороны подлезу… только кашляните, что поняли меня!.. "И Слава кашлял во сне, потом поднимал на руки за локти Машку перед своим лицом и говорил ей такие сладкие слова, от которых ему становилось жарко, и он утыкался носом в ее шею пониже уха и начинал задыхаться… а потом тащил авоську с рукописями, и в ней звенели бутылки, а он злился, что выпили всю водку, и непонятно кто, значит, знают, где висит его "тайна". В конце концов ему стало сниться совсем недавнее. Он вызывал Соломона и просил купить ему билет до Наташи, и они почему-то ехали к ней вместе, а когда постучали в дверь, он сказал ей: "Наташа, это мой лучший друг с детства, и когда мы с тобой поженимся, пусть он живет с нами, потому что Мишка Фишман вытащил меня раненного из под огня, но только сначала мы все вместе поедем в Белоруссию и найдем Машкину могилу, потому что, наверное, ей там очень тесно, столько их в одну яму скинули"…
Через полторы недели, осунувшийся и с сумасшедшими глазами, Слава вернулся к Наташе и сказал: "Я заболел. Болеть буду два месяца. Если не прогонишь… Она накрыла ладонью его рот, наклонилась над ним, и он сквозь густую нечесанную шевелюру почувствовал, что на него капают слезы. Утром, когда она проснулась от непонятной тревоги, увидела сидящего у стола Славу, в тельняшке с растрепанной головой, низко опущенной над бумагой, и в полумраке от накрытой рубахой лампы что-то жадно пишущего на листе, положенном на газету.
Она снова быстро закрыла глаза и поняла, что если он и заболел, то сейчас нашел свое лекарство. "Дай Б-г, чтоб помогло, - мысленно прошептала она и снова уснула".
Пьеса
Когда Автор понял, что попал в безвыходное положение, было уже поздно. Татьяна сказала, чтобы он и не думал писать эту пьесу для театра, если хоть каплю уважает себя, и чтобы наплевал на заказы, расчеты и прочую ерунду, а сидел бы и кропал свою нетленку, она как-нибудь их прокормит, пока есть на свете дети и существуют кукольные театры, а то начнет делать шляпки для "дам", так заработает вдесятеро.
Тогда он поехал советоваться к маме. Сначала обошел всех знакомых и родственников, потом открыл калитку, сел на влажную скамеечку, тут же услышал мамин голос:
- Сейчас же встань, застудишь почки! - Немедленно поднялся, стянул с головы берет, положил на черную доску и снова уселся, упершись локтями в колени и подперев ладонями щеки. Мама долго молчала на этот раз. Видно, его женитьба сильно огорчила ее, даже не выбором, но неосознанной, может быть, ревностью…"кого даем - и что берем"? Она тяжело и долго вздыхала, пока начался разговор и вяло, но убедительно перешел в диалог - ей все же надо было высказаться.
- Это все сказки, про независимость, свое мнение… мнение всегда свое, но для чистоты эксперимента надо тогда писателя под колпак стеклянный… и о чем он писать будет, скажи мне, пожалуйста? Если ты живешь в стране, о чем бы ты ни писал, хоть о древнем Риме, все равно это будет твое мнение, вызревшее в этой стране и в это время, а не во времена Каллигулы и Нерона. Это в науке можно поставить эксперимент, который даст одинаковые результаты и фашисту и коммунисту… и демократу…
- Ты крамольные мысли мне внушаешь, мама!
- Я свои мысли высказываю и не внушаю, - ты же "инженер человеческих душ".
- Мама, мама, - ну, пожалуйста, - ну, я пишу, а если так случилось, то что теперь мне делать? Перестать писать - не могу, перестать публиковать - но это не писатель, как найти середину, ведь ты сама учила меня, что без компромисса не проживешь. И при этом можно остаться с чистой душой. Мама? Что делать сейчас?
- Сейчас ты должен понять, что таких ситуаций будет не одна, и решить на всю оставшуюся жизнь простой русский вопрос: "Что делать? Как быть"?
- Мне кажется, что эти стихи, которые я тебе читал, как-то связаны с твоим, ну… с Петром Михайловичем… знаешь, мне кажется, что, может, это и чушь, что это… он их писал, и если даже его нет на свете, кто-то третий инкогнито рассылает их теперь, чтобы опубликовать, но опытный человек. Ни концов не найти, ни стихов не опубликовать. И он явно понимает, что это так и есть: это "непроханже". Ну, прости за это пошлое слово - такой вот неологизм в обществе появился на кухнях…
- Знаешь, даже содержание минеральных солей в одних и тех же растениях одной и той же зоны меняется со временем, по десятилетиям…
- Я понимаю - язык ближе диалектике, потому что он ее и выражает, но это не мои дебри и не твои… что делать? Оказалось, что я не боец… Таня… категорически против… кто же даст совет?
- Насколько я помню, ты всегда избегал этого…
- Вот и изголодался по советам… по крайней мере, я поступил бы наоборот, чтоб потом было, на кого свалить…
- Хорошая мысль! Вот с нее и начни… ты ведь уже решил, что будешь писать… ну, не чувствуй себя виноватым… постарайся, чтобы это чувство исчезло к окончанию работы… твоя Таня умница - она нашла компромисс… для себя…
Но оказалось, что пьеса не желала писаться. То есть, конечно, написать ее было возможно, но это шло против воли всех, кто ее населял. Как-то плоско и натужно начинали действовать и говорить герои, и не было куража… он не знал бы, как это все сформулировать другим, но слава Б-гу, не было такой необходимости. Своим писательским шестым чувством он ощущал, что все это полная ерунда и пошлятина, и что он никогда этого не выпустит на свет божий. Почему он продолжал думать на эту тему и почему начал переносить на бумагу - этого он не понимал. Ему не снились, как обычно, его новые герои, он не спорил и не ругался с ними, и не ссорился по любому поводу. Они вообще говорили только на бумаге и не переходили за край листа, их не тревожило, что происходит вокруг, что творится с ним. Они не волновались, что он плохо выглядит, обмяк… похудел. Может, заболел и, того гляди, возьмет да помрет, и что тогда с ними будет, кто же их выпустит в жизнь на свободу? Ничего такого с ними не происходило. А значит, они просто еще не родились - это были только пробы, наброски, сборка скелета…
Договор он подписывать не стал, от аванса отказался. Коллеги, узнавшие об этом, сочли его зазнайкой с претензией на манию величия. Недели через две, когда стало ясно, что ему самому не выпутаться, Татьяна набила два чемодана "барахлом" - в одном лежали недоделанный Дракон, Солдат, Певчая птица невиданной красоты и цвета, в другом - клеи, краски, лоскуты… она разбудила его рано-рано утром и объявила, что они уезжают. Он спросонок ничего не мог понять, а тем более сопротивляться, и через двадцать минут оказался в подъехавшем такси с каким-то кульком в руках, пишущей машинкой на полу у ног и отрадной мыслью, что, наконец, ему никуда не надо будет утром идти. Четыре часа они тряслись в общем вагоне дальнего поезда. Хотя можно было бы скорее доехать в электричке, но в ней не было туалетов, и Татьяну это никак не устраивало. На вокзале их встретил рыжий человек в кепке, которая была надета на копну волос, а не на голову. Эта кепка раскачивалась и пружинила при каждом шаге рыжего. Автор настолько этим заинтересовался, что забыл обо всем остальном. Кепка, действительно, была уникальным аттракционом, тем более замечательным, что рыжий не обращал на нее никакого внимания и совершенно не беспокоился, что она может свалиться, съехать на глаза или еще что-нибудь в этом роде…