Наташа была дома - в окне светился огонек. Он не успел открыть дверь - она уже стояла на пороге в стареньком халатике, с непреднамеренно большим вырезом и внимательно смотрела на него. Потом она, видимо, определила в каком он настроении, крепко поцеловала в губы, приподнявшись на цыпочки, и пошла в дом, молча приглашая за собой. Он вошел, мягко опустился на диван, откинулся на спинку и закрыл глаза…
Наташа захлопотала вокруг него, но делала все будто бы неспеша и оттого еще более удивительно быстро. Она стащила с него сапоги, принесла таз, плеснула в него воды, добавила горячей из чайника, сама переставила его ноги с пола в воду, потом сняла кепку, стащила куртку и нерешительно взялась за сумку. Бутылки звякнули. Он открыл глаза. Она поставила сумку на пол рядом со спинкой дивана и принялась хлопотать дальше…
Познакомились они давно, когда все еще не остыли от войны, а она была совсем девчонкой, училась в техникуме, жила в общежитии. Он долго и красиво ухаживал за ней, казалось, вот-вот поженятся, но ничего не произошло. Он переехал далеко, сначала добирался на свидания к ней на двух электричках, потом стал появляться реже, потом убыл в другие места, престал писать и… через полгода случайно встретил ее там, от себя недалеко. Это было удивительно для огромной России. Снова их роман оживился… и снова повторилось то же самое, точь в точь. Как по написанному плану…
Слава корил себя за то, что морочит голову женщине, страдал от своего обмана, но ничего не мог поделать. Он даже мог сказать ей: "Я тебя люблю"! Но сказать: "выходи за меня" или " давай поженимся"! - никак не получалось. Машка Меламид вставала перед глазами, и в нос ударял ее сладкий запах - тогда он слабел, дотрагивался до нее, чувствовал, как судорожно сжимается что-то внутри его в этот момент, и все остальное растворялось, переставало существовать. Происходила мгновенная аннигиляция всего мира - оставались они двое. И он никак не мог переступить этот момент и ничего не мог объяснить ни Наташе, ни другим женщинам. А, впрочем, многих других больше устраивало именно то, что они знали: он никогда им такого не скажет - замуж, любовь…- есть мужик, да какой! - и хватит… у каждого своя жизнь… Когда Наташа во второй раз возникла через несколько месяцев после его переезда возле него, он понял - это совсем, совсем другое… может, она его любит не меньше, чем Машка…
Да, Наташа - другое дело. Она была из тех женщин, которые знают, что нравятся всем с первого взгляда. И где бы она ни жила - умела по возможности красиво одеться, чтобы нравиться - это нужно было прежде всего ей самой. Она была на двенадцать лет его моложе. Конечно, у нее были мужчины, и многие в противовес Славе звали и звали ее замуж, но сначала она ждала - "не тот, не тот" подсказывало ей что-то внутри, а с тех пор, как познакомилась со Славой, с ней происходило совершенно то же самое, что с ним и Машей. Он теперь стоял поперек ее дороги к другим мужчинам, и она ничего не могла поделать с собой, даже когда человек ей нравился, и она убеждала себя, что пора уже остановится и устроить свою жизнь. А то еще чуть - и будет поздно.
- Почему ты не женишься на мне? Дай, я тебе хоть дочку рожу… шептала она ему после того, как первый голод страсти был удовлетворен.
- Опять?
- Ну, я же женщина! Я тебе это только что доказала! Чем я тебя не устраиваю? Говори, пропащая душа! - она жарко навалилась на него сверху. - Молчишь? По бабам лучше таскаться.
- Ты же знаешь, что это неправда…
- Знаю. - Согласилась она. Но бабий век…
- Наташа. Обещаю - вот сделаю одно дело - и все решим.
- Какое дело? - Он молчал и гладил ее по руке выше локтя - кожа была такой нежной и натянутой, что казалось сейчас заскрипит под ладонью…- эх ты, разведка… как ты живешь. Как ты живешь, если никому ничего сказать не можешь?
- Мне это не нужно. Ты мне завтра купи билет до Терпугова.
- До Терпугова?
- Да. Я вернусь недельки через полторы. На обратной дороге все решим. Обещаю. Это закон такой - до вылазки никогда ничего не загадывать, слышишь?
- Слышу, Смирнов, слышу. И не кури в постели.
- А ты не боишься, что я от твоих всяких требований и условий ни на что не решусь?
- Не боюсь. Они тебе нужны. Как всякому нормальному человеку. Ты даже не понимаешь, как соскучился по этому…
Утром Наташа ушла на станцию и взяла билет на вечерний поезд - до Терпугова была короткая ночь пути. Она часто брала билеты в кассе для своего начальства, и поэтому ее появление на вокзале не вызвало ни вопросов, ни удивления.
Соломон
Слава остановился на пустыре и оглянулся. Ничего не изменилось вокруг. Может быть, он казался не таким большим… но те же запахи… тонкая прелая горечь осени… дымка между сосен над крышами домов… бурьян в рост заборов… пусто, как всегда, и как всегда перестук электрички и отзвука эхо. Оно будто переспрашивает, а колеса все повторяют одну и ту же формулу: "тяни-тяни-тяни… тяни-и". В здании, где они учились, была обычная средняя неполная школа. В доме, где жили, - теперь "Медсанчасть". Он постоял, пока собирались к первому уроку…- ни одного знакомого лица. Учителя все были новые - ничего удивительного. Он послушал звонок, потом хлопнули распахнувшиеся фрамуги на солнечной стороне, и все вокруг стало тихо…
На другой стороне станции тоже все было, как прежде. Милиция выкрашена в яркосиний цвет… добавилось палаточек вдоль дороги… новый магазин… в магазине мелькнули несколько знакомых лиц продавцов, но он решил пока не заводить разговора…
Наконец, он добрался до Советской, на которой была синагога. Два раза прошел улицу, не мог ничего понять и, наконец, остановился против пустого участка, заросшего травой. Забор висел криво на сгнивших столбиках, кирпичные столбы ворот рассыпались грудами бурого цвета и поросли лебедой и вьюнком - даже следов дома, стоявшего здесь, не осталось… сзади послышались шаркающие шаги. Сукин стоял, не оборачиваясь.
- Ви, молодой человек, что-то ищете, так я могу вам сказать, что ви это не найдете…- Слава обернулся на голос. Рядом стоял маленький, толстый человек с неожиданными кудряшками вдоль большой лысины. Он уже все сказал, а теперь шлепал мокрыми толстыми губами.
- Да?!. - не то утвердительно, не то спрашивая, произнес Сукин.
- Я же вижу. - Уверенно продолжил толстенький. - Я не знаю, зачем вам синагог, потому что ви не а ид, но синагог сгорел, когда тут были непорядки…
- Непорядки? - Невольно повторил Сукин.
- Да. Так ви не знаете… были… теперь уже можно сказать… лучше не говорить, но можно… а чтобы не стоять, так пойдемте в дом и скажите мне, почему мне ваше лицо что-то напоминает…- Сукин внутренне улыбнулся, напрягся и, глядя в голубые мутноватые глаза собеседника, произнес: Их вейс нит.
- А за ер аф мир! - обрадовался толстенький, - Эр редт аф идиш! - и ускорил шаг.
В на другой стороне улицы чуть наискосок от того места, где они стояли, Сукин нашел все, что искал. Соломон знал все новости, потому что все происходило на его глазах. Он никого не обвинял, не называл никакие имена и не проклинал судьбу. Он просто рассказывал медленно и неотвратимо, как течет время. Казалось, он никогда не остановится, и запасов его памяти хватит на столько лет или даже больше, сколько он уже прожил на этом свете.
- …сожгли синагогу… избили раввина, и он умер потом… может быть, и не от побоев, но, когда так истопчут душу, то она может не распрямиться, и тогда Б-г забирает к себе, чтобы разогнуть ее. А его дети чудом смогли уехать в Израиль… а он остался, потому что Соня болела очень, и не было время ждать… это же случай… а теперь он уже восемь лет один… и, конечно, про детей знает только через окольные пути. Потому что они боятся ему писать, чтобы не навредить, а что можно навредить человеку, который живет на семьдесят рублей пенсии и уже ничего не может бояться… даже смерти… но Б-г почему-то не забирает его к себе и к Соне.
Сукин слышал и не слышал, он просто находился внутри этого словесного потока и думал о своем: как удивительно судьба сдвигает обстоятельства его жизни, что он всегда оказывается в нужном месте в нужное время… это еще с войны осталось неразрешимым удивлением его жизни… и еще он думал о том, что в каждом крутом повороте его жизни евреи играли какую-то особую роль, и, если говорить о Б-гом избранном народе, как написано в Торе, то его жизнь это подтверждает полностью, и все это совершенно необъяснимо, если отказаться от участия в нем каких-то высших сил…
- И когда они пришли ко мне, сломали забор и стали орать и размахивать топорами… они же все пьяные были… так я вынул "лимонку" и на глазах у них вытащил чеку и сказал им, что еще шаг и все - больше они уже кричать не будут, а чтобы им не было обидно, так мы вместе ляжем в одну могилу…
- Лимонку? - переспросил Сукин. - Откуда у вас лимонка?
- Во-первых, - опять зажурчал Соломон, - я был старший десятки в ОСАВИАХИМ и у нас были учебные пособия, а во-вторых, ой, во-вторых… сколько меня потом таскали в эту милицию, и какие они обыски мине устроили… так это особенный рассказ… но Петра Михайловича вашего я хорошо помню. Но когда позакрывали все газеты и убили Михоэлса, так ясно стало, что уже тут жить не надо, но…- он горестно всплеснул руками… если бы я был гусь, я бы полетел…
- Какой гусь? - Не понял Сукин.
- Ну, не гусь так утка, я знаю? Скворец! О! Скворец - они раньше всех прилетают…