- Но горькая жизнь моя в настоящее время. Отец грызет, как ржа железо, каждым куском попрекает. Как за стол, так за меня. Молчишь, - он начнет, из евангелия: "ни гласа, ни послушания". Станешь говорить в оправдание себя, - вот ты грубишь: ты много ешь, у тебя волчья утроба… За каждый кусок тянет, за мирской кусок!.. Уйти бы, - да некуда. Писал Рогачев Осип из Екатеринослава: приезжай, тут при полиции в писцы поступишь, а потом, может, в сыщики переведут; жалованье приличное, а если отличишься, и награду дадут, рублей до ста можешь получать… И поехал бы да не на что, ни копья денег нет, и не в чем: разут, раздет…
Как-то неожиданно выросли вдруг с боку две большие телеги и медленно проскользнули мимо по вспаханному полю, черные и странные. Угрюмо-молчаливые, сонные люди, сидевшие, свесив ноги, на передках, равнодушно поглядели на тарантас Терентия Прищепы. Терентий равнодушно поглядел на них и, проводивши их глазами, уверенно сказал:
- Яичники. Яйца повезли на станцию.
Месяц поднялся выше, звезды побледнели и как будто стали реже. В твердом и ясном лунном свете все та же, черная и молчащая, лежала степь. Какие-то кустики - бурьян ли, или терновник - вырастали временами из ее темного лона и подходили к дороге. Потом расступались и убегали назад. Золотистая лента бесконечно змеилась среди вспаханных полей, бежала вперед и ныряла в белый, мглистый свет, заткавший горизонт. Похоже было, что подымается там, на краю света, огромный снежный сугроб и подпирает собою небо.
- Да… - проговорил грустным, пьяным голосом Пульхритудов, качая головой: - да… да… Гляжу кругом: все - как встарь, тот же простор, то же молчание… Лишь мы - не те. Не завидна твоя жизнь, Семен Касьяныч… Но когда я додумаю о своей, то в результате четырех десятков лет тоже вижу одну жалкую нелепость… Когда-то настойчиво карабкался вверх… ведь как изгибался, голодал, мечтал о лучшем! Выслуживался… Работал… много даже работал!
Влажным взглядом он посмотрел на осовевшего, с усилием старавшегося понять его товарища, который, в знак сочувствия, сейчас же склонил голову набок и скорбно приподнял брови.
- Иной вопрос, какая работа, кому она нужна была? Но работал!.. И в результате - вероятно, останусь вечным товарищем прокурора… Люди, которые подметки моей не стоят в смысла деловитости, шутя догоняют и обгоняют меня, а я все на том же месте топчусь и… состою в услужающих у супруги своей, урожденной Батура-Воробьевой… Минутами, брат, такая тоска гложет сердце, такой стыд сжигает… так жалко прошлого… выразить не могу! Редко, но… бывают такие мучительные минуты. И, сказать откровенно, я от души завидую - не тебе, конечно… нет, брат, тебе не в чем позавидовать, кажется… а вот - старому товарищу нашему - Терентию Прищепе! Человек он цельный…
- Нашли кому завидовать, Василий Астафьич! - отозвался смеющимся голосом Терентий: - человек весь век за ребро висит, а вы ему завидуете…
- Я неповрежденной душе твоей завидую… душе первобытной твоей! - назидательно-разъясняющим тоном сказал Пульхритудов: - жаль, мы с тобой на разных языках говорим. А, может быть, это и лучше… Так, я о душе, о внутреннем мире твоем, - пойми! Не о внешних условиях твоей жизни, - это, брат, не столь существенно! Да ведь, если уж как следует вникнуть, то все на свете относительно… Может быть, ты даже богаче по сравнению со мной!..
- Бога-ач! х-ха!..
Терентий искренне рассмеялся и покрутил иронически головой.
- Мое богатство, Василий Астафьич, вот какое: жена, трое детей малых, - в погонцы еще не годятся (постарше были - перемерли от глотошной)… Бабенка у меня лядащая, хворая. Детей подсыпает, а помочь от нее плохая. И весь капитал мой - вот: пара лошадей… Да разве это лошади? Английские мыши, а не лошади! А земли кругом - две с четвертью…
- А ты культуру повысь, - доброжелательно посоветовал Пульхритудов, - окучивай, пересаживай… Пишут, что урожаи могут быть баснословные!
Терентий не понял и равнодушно возразил:
- Этого я не могу знать.
- Учись! - переходя в строго наставительный тон, воскликнул Пульхритудов.
- Учиться-то бы учился, а где свободный доступ? - возразил Терентий с безнадежностью: - да и дорого, надо окупить права… Вам хорошо говорить: учись…
Пульхритудову послышался упрек в последних словах и некоторая враждебность. Он хотел тотчас же опровергнуть эти угрюмые соображения, но при всей своей привычке препираться, при всем умении своем опрокидывать противников!.. - в судебной зале ему приходилось не без успеха состязаться и со светилами столичной адвокатуры, - тут он не умел подобрать возражений.
- Окупить права… Что это значит, - не совсем понятно, - думал он тяжело и медленно: - Сказал бы я тебе, друг, что права не окупаются, а приобретаются силой. Но, во-первых, я знаю соответствующие статьи уголовного уложения, а во-вторых… холопы, брат, мы с тобой, рабы от рождения и до смерти… И вечно ты, брат, будешь возить на своих английских мышах меня, стоящего на страже твоей законопослушной нищеты и безвыходности, даже Семена Парийского, который мечтает о должности сыщика, и… всякую иную сволочь… А я буду на своей шее возить прыщавых лицеистов и юнцов со связями, тонко воспитанную супругу, ее поклонников и… тоже всякую сволочь… Холопы мы, брат, извечные!..
Прошли по сердцу ненавистные, мучительно раздражающие воспоминания о людях, обогнавших его по службе, и неудержимо потянуло излиться в протестующих жалобах, громить подлейший порядок, сквернословить, плевать… Но ведь не поймут?
- Холопы, брат, мы все, рабы! И рабская участь нам до гроба! - сказал он горьким, раздраженным тоном: - права окупить… Разве права окупаются? Их взять надо!
- И возьмем! - с неожиданной решительностью сказал Терентий.
- Кто? ты, что ли?
- Мы!.. А то что же? Дойдет точка - на уру пойдем и возьмем! - пьяно-отважным голосом воскликнул Прищепа: - разве я не человек? И я жить хочу… Возьмем! Екзамент выдержим! - самоуверенно прибавил он.
- Мякина несчастная! Ты?… на уру?..
Пульхритудов остановился, подыскивая уничтожающие выражения, чтобы передать ими всю степень своего пренебрежения к способностям Терентия Прищепы и ему подобных добыть штурмом права.
- Ты точнейшее подобие своих английских мышей! - сказал он, раздельно и с ударением выговаривая слова, и, с горечью жалости, слышалось в них озлобление: - Как они, сии убогие клячи, ни к черту не годятся, так и ты, и все, тебе подобные…
- Английские мыши? - оскорбленным тоном воскликнул Терентий, быстро полуобернувшись к своим пассажирам: - вы как об них понимаете?
Он дернул вдруг коротко, почти незаметно вожжами, и лошаденки сразу встрепенулись.
- Английские мыши?! - повторил он с неожиданным и неудержимым задором: - я вам покажу, что такое английские мыши!
- …рррьо-о-от-т!.. У-у-у!.. - крикнул он новым, неузнаваемо громким голосом, гикнул и поднял руки с натянутыми вожжами.
И тотчас же тарантас сорвался с места так неожиданно-стремительно, что Пульхритудов ударился головой о грядушку и вместе с болью почувствовал, что с головы слетела фуражка.
- …рррь-о-от-т! - раздался опять бешеный, одушевляющий, залихватски-гулкий крик, и широкой, горячей волной отлила кровь от сердца и пронизала тело странная боль, как будто кто-то отдирал кожу на голове и на спине. Напряжение жуткого, неопределенного ожидания чего-то необыкновенного и страшного сжало вдруг все тело Пульхритудова, точно в комок.
- У-и-их, в-вы-ы ы… - гикнул новыми тонами голос Терентия. Он стоял на козлах, его метало из стороны в сторону; было удивительно и странно, как он держится. Тарантас подскакивал, как перекати-поле, гонимое степным ветром, звенел, отбивал отрывистую трель, перелетал через борозды и канавки, поддавал в живот жестокими толчками, бросал из стороны в сторону, запрокидывал назад, швырял вперед. Котелок Парийского один раз попал прямо в губы товарищу прокурора, и снова на языке почувствовался вкус серого мыла. Семен кричал что-то, но в громком, разливистом, торжествующем грохоте бешено несущегося тарантаса чуть лишь слышалось какое-то хриплое кряканье: - р-р-ря… кр-р-ря… Он судорожно хватался за козлы и старался достать Терентия, и перед Пульхритудовым метались ноги его в одних чулках, без калош.
- Стой, подлец! сто-ой! - крикнул и Пульхритудов, но едва сам расслышал слабо плеснувший звук своего голоса.
Рогатое деревцо на миг мелькнуло в глазах и растопыренными ветвями как будто хотело удержать его. И снова ничего, пусто, - одно жуткое, бесполезное ощущение стремительного, грохочущего полета под уклон, вниз, в черную темь зияющего оврага, над самым краем которого, распластавшись в воздухе, неслась пристяжная.
Тряслась от бешеных звуков, грохотала и откликалась гулким звоном вся таинственная, широкая, черная степь, вся, до самого горизонта, где упирался в небо огромный сугроб мглисто-белого лунного света.