- У следователя в титуле писца бросил заниматься. Не мог. Просто, не мог от дома отойти, измучило меня мнение. Предложил мне тесть сесть в лавку, дал товару - так рублей на пятьдесят, я думаю, не больше… И стал я купцом. Сам тесть батюшка торговал в разъезде, а я в лавочке. Торговали мы с ним так месяца четыре и маленечко прожились. А как маленечко? Ничего не осталось, кругом стали чисты…
- И в это самое время произошла моя главная катастрофа. Катерина и впредь того отбивалась от дома, по вечерам пропадала. Ищешь, ищешь, бывало, - как в воду канет! Придешь назад, - она уж дома. Ну, конечно, скандалили. Каждый день скандал, бывало. Но ничего не мог сделать: такой дьявольский характер… Вот прихожу однажды вечером домой из своего пустого магазина, - Катерины нет. Дело привычное, промолчал. Однако, одиннадцать часов - нет, двенадцать - нет… Думаю себе: Господи! хоть бы придушили ее, стерву, где-нибудь - ничуть бы не пожалел!.. Нет терпения. Пошел по слободе, походил - походил, постоял около некоторых подозримых домов, вернулся - нет! Ночь прошла - нет! - Надо, - говорю, - полиции заявить: может, убили или повесили где-нибудь? Глянул так: над зеркалом бумажка торчит. Беру, - записка: "Любезный супруг, Семен Касьяныч! Читай это письмо, меня лихом не поминай. Был ты моему сердцу ближайший человек, но жить нам с тобой нечем, а с голоду издыхать нет охоты. К чему и зачем? Надо испытать до конца, каков рок вашей жизни, а придет время помирать, - не миновать день терять. Меня не разыскивай и не жди: к тебе не вернусь". И еще там что-то вроде: "целую на прощанье разочек в правый глазочек"… Одним словом, вроде смеху…
- Ну, доведись на меня, - я бы за это вожжами, - сказал сочувствующим тоном Терентий и погрозил кнутовищем в пространство: - я бы выучил вежливому обращению! У меня бы она, как на сырых яйцах, ходила…
Он странно балансировал на своих козлах, медленно раскачиваясь то вправо, то влево; иногда отяжелевшая голова его непроизвольно склонялась почти к самому хвосту серого Бунтишки, и вот-вот, казалось, упадет он под колеса, но в самый последний момент он все-таки встряхивался, выпрямлялся и восстановлял надлежащее равновесие. Пульхритудов несколько раз порывался ухватить его сзади за кушак и держать рукой, в избежание неминуемой катастрофы, но и он сам чувствовал, как неведомая сила медленно, но неуклонно тянет книзу его отяжелевшую голову, как на усталые веки опускается ласковая и коварная дремота… Смутные, пестро-слитые и рассыпающиеся звуки назойливо вьются, прыгают, звенят и перескакивают в ушах, бегут следом за тарантасом, рядом и впереди. Ровным, ритмически размеренным частым тактом хлопают копыта лошадей. А, может быть, это и не лошади? Может быть, кто-нибудь большой, лохматый, насмешливый, похожий на присяжного поверенного Бабунидзе, бежит впереди на четвереньках и хлопает огромными волосатыми ладонями о сухую, кочковатую землю, бежит и дразнится… - Ты - первобытный человек! - сказал Пульхритудов, с усилием тараща глаза в качающуюся спину Терентия: - вожжами… эх, - ты, дикарь! Тебе недоступно понимание этого великого чувства… этого всепожирающего огня…
- То есть вы, вашескобродие, это насчет того, чего мыши не едят?
- Папуас! - с сердитым отчаянием воскликнул Пульхритудов: - папуас из Новой Гвинеи!..
- Насчет баб, вашескобродие, действительно, наше понятие к образованному не подойдет… Тощи мы очень. Который ежели человек гладкий, полнокровный, то в нем жирок играет, и он мастак лясы точить. А в тощем человеке - лишь уныние духа… Где ж ему о бабьем телосложении думать?..
- И будто ты никогда не думал? - усмехнулся Пульхритудов.
- Признаться сказать, в солдатах когда был, приходилось подбирать валежник разный… Грешил… И то, бывало, норовишь к куфарцу подъехать: авось, с господского стола коклетку стибрит да покормит…
Пульхритудов рассмеялся и толкнул кулаком в спину Терентия.
- Варвар! Материалист и варвар! - захлебываясь пьяным, визгливым смехом, восклицал он: - во всем только выгоды ищет…
- А бабы, вашескобродие, - возразил Терентий не без горячности: - бабы тоже деньгу любят… За деньги они душу отдать готовы…
Товарищ прокурора вдруг остановился и изумленно выпучил глаза, точно внезапно поражен был этим открытием.
- Это - верно, - сказал он упавшим голосом, после значительной паузы.
- Это верно, - грустно повторил он, обнимая левой рукой притихшего Семена Парийского: - да, изрядно огорчила нас с тобой жизнь, Сема!..
Он нагнулся к нему, движимый приливом сострадательной нежности, чтобы поцеловать, и сперва чмокнул в котелок, отчего на губах почувствовал вкус и запах cерогo мыла, а затем уже облобызал жесткую щетину его подбородка.
- Надула, брат, нас жизнь… Самым мошенническим образом надула! - прибавил он огорченным тоном: - вот и я с урожденной Батура-Воробьевой связался… К чему? на какого дьявола кутейнику Пульхритудову понадобилась Батура-Воробьева? Прошлое ее - весьма укоризненной чистоты… Папа ее, бывший полицеймейстер, лишь каким-то чудом ускользнул от скамьи подсудимых за вымогательство, - теперь позорно влачит существование в проплеванном именьишке… Ну, зачем мне нужны были столь великолепные связи? Нет, влез, черт меня дери!..
- Обула в лапти и меня не плохо, - в тон товарищу сказал Парийский: - ежели бы она, стерва, скрылась да так бы вести о себе не подавала, - ну и черт бы с ней… Забыл, и дело с концом. А то забыть не успел, получаю письмо - через Тишку: так и так, мол, живу в Астрахани, бедствую, выручи деньжонками, сколько есть возможности. А я сам в то время без места был, у отца заместо работника жил, как необразованный дикарь, привезенный из необитаемой страны: ни одежи, ни обувки порядочной. Денег… где же я тебе возьму денег? Горсть волос с головы - только и могу пожертвовать… Однако, ляжешь ночью - глаз не сомкнешь: все она представляется, глаза ее печальные, голос ее в душу вьется, плачет, зовет… Нет терпения!.. Ну, стал следить я, куда родитель шкатулку прячет. Проследил. В одно прекрасное время вскрыл и вижу: 136 рублей бумажками и рублей двадцать серебром, мелочью. Бумажки все забрал, а из серебра не больше, как рубля четыре, - на дорогу… И махнул прямо в Астрахань.
- Разыскать ее тоже была история… Но разыскал. На рыбных промыслах работала. Ничего, веселая такая. В зубах папироска… В штанах… Там все бабы в штанах работают. В теле несколько опала, лицо худое, а удали не бросает. Встречает меня смехом. - "Имею честь", - говорит, - "привалиться, то есть приставиться, Сидор-Гаврил Иваныч! Очень рада тебя видеть, дорогой муженек, милости просим копеек за восемь!.." Ну, и разные другие слова… зажигательные… Это она могла!.. И ровно пять дней мы пожили с ней. Попили, погуляли на совесть, можно сказать. А на шестой просыпаюсь в номере, - Катерины нет. Туда-сюда - нет. Хвать за карман - ни копейки денег, даже за номер нечем отдать. Ткнулся в разные места насчет работы, - нигде не нужен…
- Вот тут-то я и зачерпнул и голоду, и холоду, и вольной босяцкой жизни… Порядок вообще известный: стал ходить на пеший базар, продавать с себя одежду. Какую продам, какую променяю, чтобы взять додачи. И очень скоро достиг, что на мне ничего не осталось, - гол, как сокол!.. Ну, побирался, конечно, приворовывал, где ловко, - около торговок больше, - в обжорках проедался. Днем еще туда-сюда, ничего, а вот ночь придет, - ну, некуда головушку преклонить… Уйдешь на мойный мост, где бабы белье моют, - холод, волна задает за рубаху. В других местах - полиция ловит. Нашел я одно хорошее место - в ларях, куда торговки днем товары свои складывают. Укромное бы местечко, но комар заедал. Ух, и здоровый комар был! Прямо - африканский комар, который железо перегрызает, как в географии учили… Да. Вот в это-то время я и подломился здоровьем, - тут от голода, тут от изнурения, бессилия…
- И дошел я до крайнего положения… Тоска меня одолела, лютая тоска… Домой тянуть стало. Уснешь иной раз где-нибудь в углу - смрадно, холодно, скверно, - и во сне приснится, что я маленький, прибег домой, и маменька-покойница меня ласкает, кренделек мне дает… Даже сердце затрепыхается! А то иной раз привидится, будто с горы глядишь: вон она - Зеленовка наша, гумна, церквочка, дома, ветлы, речка… И так все славно, тихо да светло! Так тепло, ласково, чисто!.. И как все равно встала вон там, из-под креста, маменька и ручкой зовет к себе…
- И думаю: пойду… Стыдно, до конца стыдно в этаком образе являться, но… хоть умру на родной стороне, по крайней мере!.. И трудный поход мой был… Перетощал, сил нет, в голове кружение, в ушах - шум да звон… Ляжешь отдохнуть, ну - думаешь - конец! не встану. Но как вспомнишь: домой иду! - откуда и силы возьмутся!..
- Ну, пришел. Упал отцу в копыта: батенька, простите Христа ради! - "Нет", - говорит, - "твоей добродетели ко мне я в десять лет не забуду! до самой смерти не забуду! Отсюда, - говорит, - не выскребешь"… Но, благодаря отца благочинного, - дай ему Бог здоровья, - кое-как принял, даже подпиской обязался не сгонять меня, больного…