Глава третья
Аллахверди не стал ложиться спать - всю ночь готовился в опасную дорогу в Гёрус. Как с такой ношей отвести от себя подозрение властей? "Ну, положим, одежду спрячу в большой хурд-жин. А винтовку куда? Не полено, не посох…"Долго голову ломал и завернул винтовку в кусок ткани. И опять неладно. "Нет, заметят… Скажут, что, мол, за пестрая штуковина такая… Недаром говорят, осторожность - мудрость игита…" И решил Аллахверди сложить все в мешок, засыпать углем и повезти в Гёрус, вроде бы к тамошним кузнецам.
Навьючил он на коня пару мешков, а хурджин и ружье между ними приладил, и сверху старой попоной прикрыл. Жена Аллахверди, Хатун, обычно ровная, рассудительная, тут всполошилась:
- Аллахверди, видать, ты своей рукой свой же дом решил порушить? Уж больно расхрабрился.
- Если друг в беде…
- Слишком ты разошелся, - Хатун дала волю накипевшей досаде. - То у тебя жандармы ночуют, то с гачагами якшаешься.
- Наби - не чужой. Свой человек.
- Свой - так пусть у своего очага и греется, а нашего не гасит.
- Не погаснет очаг, если светит верному другу.
- Растопчут его…
- Подадимся в горы - и там распалим свой огонь…
- Значит, за гачагами увяжемся.
- Кто насквозь промок - тому зачем воды бояться.
- А я вот боюсь. О спасении души думать надо, в Кербелу паломничество совершить, а не с гачагами мыкаться по горам, по долам.
- А Хаджар? - сурово вскинулся высоченный, плечистый Аллахверди. - А Хаджар как же?
- Ничего ей не сделается, Хаджар. Уж такой она уродилась. Мать у нее, должно, с волчьим сердцем была.
- Не с волчьим сердцем, а львиным.
- Ну, пусть… Только не всем дано быть Хаджар.
- Вот я и говорю: за таких можно и костьми лечь.
- То-то тебе не терпится буйную голову сложить, - сказала Хатун с досадой.
- В дружбе так - лучше убиться, чем отступиться. Самое скверное - друга в беде оставить!
Дрогнула Хатун, слезы в глаза, в голосе боль:
- Ну, уж если дело до того дойдет, и я в Кербелу не отправлюсь, с тобой останусь.
- У Наби - Хаджар, у меня - ты!
- Двум смертям не бывать, а одной - не миновать… Одна у нас жизнь, одна смерть. Хоть Мовлу внизу, а наш Айин - наверху, в горах!..
Глава четвертая
Хаджар, заполучив через Лейсана инструмент в "посылке" Аллахверди, стала потихоньку, по ночам разрывать земляной пол камеры, а извлеченную землю прятала по углам, укладывала и утрамбовывала до невероятной гладкости. Не могла же она сидеть сложа руки и дожидаться, когда ее в оковах и кандалах, под лязг и звон цепей, под казачьим конвоем погонят в Сибирь… Побег! Во что бы то ни стало! Здесь не удастся - сбежит из сибирской глуши. О том, чтобы руки на себя наложить, как она недавно сгоряча сказала Лейсану, и мыслей не было. Вырваться, выжить, бороться! Ей и самой было стыдно те слова вспоминать. Корила себя, казнилась и всю злость и силу вкладывала в подкоп, за который принялась. Работала ловко, дерзко, хладнокровно. Все напряглось- и мысль, и руки. И, втягиваясь в работу, крепла духом. Нельзя терять голову, нельзя. Она знала, что человеку, который пошел против самого всесильного царя, человеку, который сражается с царским воинством, мало быть сильным и храбрым, надо действовать с умом, расчетливо и трезво. Все взвесить, все предусмотреть. Иначе и самый разудалый удалец в пропасть угодит, пропадет зазря. А перед народом, перед округой, перед ашыгами, слагающими сказ под певучий саз не в пропасть падать, а грудью с врагом биться, кишки ему выпустить надобно. И уж коли назвался гачагом, бей недруга в горах, сражайся до последнего, даже в темнице. Иначе станут ли о тебе песни слагать?
Хаджар продолжала умело и проворно делать подкоп. И постепенно избавлялась от безысходности, от тоски одиночества, чем дальше копала, тем больше сил становилось. Вроде, не она одна крушила-кромсала пол каземата, а с друзьями вместе. И разве эта сила, этот дух не сильнее охранников, караульных, казаков, солдат, глядящих в оба, стоящих начеку вокруг тюрьмы? И как Хаджар ощущала вражье кольцо, так и чувствовала опору за этим кольцом, да и в самих стенах, рядом был Лейсан Наджаф-оглы, и их добровольный связной - Аллахверди, и сотни, тысячи других… И хоть невелик был числом отряд Наби - Хаджар, но был велик силой, на которую он опирался, неодолимой силой, имя которой - народ.
Хаджар, ощущая рядом эту силу, тем не менее, не хотела обязывать себя перед нею, - она хотела завоевать волю сама, не то еще пойдут толки: мол, ее спасли, похитили из тюрьмы, отбили у стражи; могли приписать подкоп заслугам мужчин-узников, которые вроде бы вызволили ее, беспомощную, беззащитную… Нет, не такая уж она беспомощная! Сама оплошала, попалась, - сама и хотела выпутаться, собственными силами. Чтобы доказать всем, и прежде всего Наби, что у нее не заемная слава. Гачаг Наби сам по себе, но и Гачаг Хаджар - не промах! И еще: чтобы помнил Наби, что она ему не только подруга сердечная, но и соратница. И ни в чем она ему не уступит - в лихой скачке, в стрельбе на скаку, в рубке, и не хуже него умеет врагов разить, темницы крушить, богатеев потрошить, не отстанет в этом от Наби, и не хочет отставать.
И потому орудовала она своей маленькой лопаткой уверенно, упорно, и сердце ее окрылялось надеждой.
А в мыслях она была уже на воле, парила орлицей, взлетала на самые-самые высокие вершины Кавказа и оттуда взирала на легендарную гору Каф… окидывала взором весь мир. Много людей было вокруг, но сердцем она видела только одного-единственного - Наби. И видела она своего Наби на Бозате, и Бозат летел и взмывал к ней, на высокую-высокую вершину…
Железные когти орлицы вгрызались в землю.
Глава пятая
Аллахверди вел коня на поводу по горной дороге, - пахло душистым чебрецом. Поднявшись до села Мовлу, затерявшегося в дубраве на горном склоне, перевалил через гребень по извилистой тропе, прошел мост, перекинутый через бурный Баргюшад, и вышел на государственный тракт, по которому сновали конные казаки и пешие солдаты. Никому из них не приходило в голову, что прячет скромный крестьянин в мешках, набитых углем. И не удивительно: уголь - обычный груз, который в Гёрус всегда возили. Уголь был нужен и кузнецам, и лудильщикам, и чайханщикам, и трактирщикам, шел нарасхват, за ценой не стояли, а взамен торговцы покупали в здешних лавках провизию, сахар, чай. Аллахверди направился сперва, как и задумал, в село Кара-виндж, расположенное неподалеку от города, и добрался до кузницы Томаса, верного человека, близкого Наби.
- Надо же, уголь! Как ты догадался, кум, что уголь у меня на исходе? Слово за слово, и стал кузнец сетовать на то, что угольщики нынче все норовят в Гёрус податься, хоть за бесценок, но там товар сбывают. Накупят разного барахлишка, напихают в хурджины и - домой. Невдомек им, что и в селе Каравиндж и кузница есть, и лавки, и базар… Не думают, что здесь можно подороже продать и подешевле купить, - сахар ли, чай ли, обувку ли… А хочешь, пожалуйста, будь гостем, ешь задарма, картошки напечем, яичек сварим, хоть мы и христиане, кяфиры по-вашему… А потом садись на коня, пой себе сейгях, езжай, куда хочешь…
Понял Аллахверди, что кузнец Томас совсем не прочь, чтоб такие заезды с углем продолжались. Но откуда было хозяину знать, что гость не был отроду ни угольщиком, ни торговцем. Аллахверди сеял-пахал, скотину держал, тем и жил. Поняв, куда гнет кузнец, он сказал, что уголь привез не продавать, а в дар, говоря по-местному "пешкеш".
- Душа моя, какой-такой пешкеш? - Томас выпучил глаза, окинув взглядом закопченные стены кузницы. - Видишь вот это горнило, кум, - я в него железо кладу, а достаю золото. Дюжину детишек вот этот молот кормит. И нет у меня нужды такой, чтобы уголь задарма брать. Ей-богу, или бери деньги, или придется тебе уголь в Гёрус везти!
- Ладно, кум, только сперва выслушай гостя.
Но кузнец все качал головой, сокрушаясь.
- Не дело, друг, в кумовстве такой пешкеш закатывать. Кум кумом, а счет счетом. А то, глядишь, у вас мусульманский бек сегодня другому коня подарил, а завтра ссору затеял, за винтовку взялся.
- А как ваши господа хорошие?
- У господ - счет копейка в копейку.
Так, за разговором, препираясь, гость с хозяином разъвьючили коня, сняли мешки и оттащили в угол.
Томас, положа руку на сердце, клялся, что задарма этот уголь не возьмет и мешки не опорожнит.
- Ладно, двойную цену с тебя сдеру! - весело отозвался Аллахверди. Умолк, прикидывая, как повести разговор о главном. Поглядел на сверток свой "пастушью дубину", прислоненную к стене. Томас прикусил губу. Смекнул, что тут дело вовсе не в угле. Он-то знал кое-что о связях гостя с Гачагом Наби. Да и сам, случалось, встречал-привечал гачагов, Хаджар принимал и провожал, честь по чести, выплескивая воду вослед. Аллахверди не раз убеждался, что Томас умеет держать язык за зубами.
Молчали и хозяин, и гость, а потом кузнец, покосившись на "дубину", спросил:
- Слушай, Аллахверди, что это за здоровенная дубина?
- Возьмешь - поймешь.
- А чего ради ты ее как невесту нарядил?
- Чтобы "дубина" свою красу сохранила. - С этими словами Аллахверди закрыл ворота и задвинул, засов. Оглядев через изгородь дорогу, вернулся.
- Чего ты озираешься? Ты в доме у друга.