* * *
И бывало, из фортки, с лысастого места, бьет песней.
Часами сидят они с Охленьким, гостем, когда-то бомбистом, себе самому отрезавшим мороженый палец; дымочек, клочася синьками в спокойно висящие волны, объятьем распахнутым вьется.
И - слушают песню.
Бывало -
- смеркается: -
- тени запрыгают черными кошками; черною скромницей из-за угла обнажает "Леоночка" глаз папироски; блеснет золотая браслетка; лицо, как клопиная шкурка: сквозное окно; черноглазый сыченыш сидит на коленях.
И Охленький - с нечего делать:
- Мы сделались немцами. Он - обороновец.
Тителев, переблеснув тюбетеечкой, выставит верткие глазики из кабинета; и - выкрикнет: прочное, жуткое слово.
- Русь - Рюрика? Что?… Не неметчина?… Самая… Штюрмер, Распутин - двуглавье стервятника.
В ряби тетеричные коридорчика - с "нет, я не русский" - вон вылетит.
Элеонора Леоновна - Владе: а пальцем - в окно:
- Штюрмер съест!
Из окошка же - оранжевый косяк, расколупленный красною сыпью, в синь сумерок снится.
И снится -
- Россия, -
- застылая, синяя, -
- там грохотнула
губерниями, как рыдван, косогорами сброшенный. Ветер по жести пройдет: в коловерть!
* * *
Перед тителевским домочком являлось сомнение: есть ли еще все, что есть здесь: Москва - не мираж? Под ней вырыта яма; губерния держится на скорлупе; грузы зданий проломят ее; Никанор же Иванович с Элеонорой Леоновной, с Тителевым, с Василисой Сергеевной и с братом, Иваном, -
- провалится -
- в яму!
И креп грохоточек пролетки.
Но дворник, Икавшев, всем видом гласил, что он - то, чем он выглядит: стало быть, все, что есть - есть таки?
Ветер сигает оврагами
Ты о весне прощебечешь ли мне, синегузая пташечка?
Небо - сермяжина; середозимок - не осень, а сурики, листья - висят: в сини сиверкие; туч оплывы, - свечные, серявые, - в голубоватом нахмуре; туда - сукодрал, листочес, перевертнем уносится, из-за заборика взвеявши пыль.
Надломилась известка, а где - села наискось крыша; и ломаной жестью, и дребезгом скляшек осыпалось место, где строился дом; поднялись только грязи; и снизилось
прочее все.
Никанору Иванычу делалось жутко, когда он, бывало, бросался отсюда домой, лупя -
- свертами,
- свертами; -
- плещет полою
пальто разлетное; потеют очки; скачет борзо под выезд пролеток и под мимоезды трамвая; цепляет зонтом, так не кстати кусающим, за руку: чудаковато, не больно; обертывались, провожали глазами его: гоголек, лекаришка уездный!
Расклоченный лист бороденочки - в ветер! На лицах - тревога и белый испуг; и -
- шаги: -
- шапка польская: конфедератка; рот - стиснут (его не растиснешь до сроку); и с ним: -
- раздерганец -
- летит с реготаньем; пола с бахромой; лицо - желтое, точно имбирь; в кулачине излапана шапка; - и - серь; скрыла рот разодранством платка; - и -
- под дом: почтальон:
- Тут у вас… А ему:
- Ты скажи-ка, - Россию на сруб? Почтальон:
- Тут у вас проживает Захарий Бодатум?
- Нет, ты нам скажи-ка, - на сруб?
- На обмен: расторгуемся!..
- Нечего даже продать…
Почтальон, - не стерпев, шваркнув сумкою:
- Души свои продавайте, шпионы ерманские: души еще покупают!
И шмыг под воротами…
* * *
Высверки вывесок; искорки первые; льет молоко, а не дым, дымовая труба; слышно: издали плачет трамвай каре-красными рельсами; в облаке у горизонта - расщепина; ясность, - предельная; даль - беспредельна.
Сверт: -
- уличный угол, где булочный козлоголосит хвостище:
- Нет булок: война.
- Не пора ли?
- А что?
- Знаешь сам! Поднималась безглазая смута -
- от очереди черным чертом растущих хвостов:
- Рот-от - не огород: не затворишь; сорока - вороне; та - курице; курица - улице; и ни запять, ни унять! Когда баба забрешит, тогда и ворота затявкают.
Бабы чрез улицу слухи ухватами передавали; как ржа ест железо, Россию ел слух:
- Нет России!
* * *
Трарр -
- рарр -
- барабан бил вразброд перегромами: прапорщик вел переулком отряд пехотинцев -
- раз, здрав, равв, рвв, ppp!
В пуп буржуя, дилимбей, -
Пулей, а не дулом бей!
Улица, точно ее очищали от пыли, замглев, просветилась; а пыль - в переулочный свертыш; и свивок, винтяся, бумажкой заигрывал; месяц, оранжевый шар, тяготеющий в небе, не падая с неба на землю, - висел.
Никанор вперебеги прохожих нырял, и выныривал: носом же - в шарф; шляпа - сплющена: срезала лоб; два стеклянных очка, как огни паровозика; под рукавами рука в руке - лед; сзади - кто-то несется очками
за ним
в перепыхе: затиснуты пальцами пальцы; и - запоминает.
Ему невдомек, что он память свою потерял!
Свертом: -
- первый заборик, второй, третий, пятый; и выкрупил первый снежишко; и нет ни души!
Гнилозубов второй, Табачихинский; дом номер шесть, с трехоконной надстройкою, с фризом, с крылечком, откуда Иван, брат, бывало, бросался на лекцию.
Грибиков, распространяя воняние рыбной гнилятины, там с головизною бледной прошел.
* * *
Еле помнили: бит был профессор Коробкин два года назад, - сумасшедшим, который музей поджигал; и тогда же обоих свезли на Канатчикову; а сама проходила под окнами: серое кружево на серо-перлевом; синяя шляпа, обвязанная серой шалью, зонт серо-сиреневый, сак.
И какой-то старик к ней таскался.
Все пялили глаз на проезды купца Правдобрадина, Павла Парфеныча; штука: под видом консервов заваливает астраханскими перцами он интендантство; а брюхо? Так дуется клещ.
Кони - бледно-железистые, с бледно-медным отливом; раздутые ноздри; и - ланьи глаза.
Интересом своим переулочек жил, став спиной к допотопному дому, к которому раз проявил интерес: хоронили профессора дочку, Надежду Ивановну: от скоротечной чахотки скончалась.
Во всяком семействе - свое.
А в окопах-то?
То-то: не плачь!
Так и ломит заборами ветер, летя на Москву; плющит крыши: Плющихой, Пречистенкой, Пресней -
- сигает оврагами!
Те ж статуэтки
Те ж статуэтки.
И точно лепной истукан Задопятов, Никита Васильевич, наш академик известнейший, в сереньком, - с вечной улыбкой добра возвышался из кресла и ухо котенку чесал: не несут ли ему манной кашки? И с уса висела калашная крошка.
Он к дому привадился после кончины жены.
Те ж коричнево-желтые книги пылились; с поверхности старых убранств кто-то налицемерил жилье: не профессора; пепельницы содержали окурки; за шкафом - пятно буро-черное; видно, что терли, скоблили; и нет - не затерли.
Что?
Кровь.
То же кожаный, старый шлепок на углу подоконника: им бил по мухе профессор.
Мух - нет.
- Ну куда его брать? - мотивировала Василиса Сергеевна; во-первых: Никита Васильич ходил; и - так далее:
- Ему спокойнее там.
И скучающе забормотав голубыми губами, шла к зеркалу: ей не носить ли шиньон? И косицу увертывала (это - лысинка ширилась).
- Ну, а по-моему - брать: эдак, так! - мотивировал брат Никанор.
- Он же там с Серафимой своей: как за пазухой!
У Никанора Иваныча мысль, как морской конец, ерзала:
- Поговорите-ка с Тителевым! И пошел писать: диагоналями.
Тителев этот вынырнул в разговор неожиданно; но Василиса Сергеевна думала: "Тителев" выдуман им в знак протеста, как фразы, которыми больно кололся он:
- Лоб иметь - еще не значит: быть умным…
- Кирпич написать, или - сделать из глины, - нет разницы…
- Раз бы пришел этот Тителев к вам; а то - "Тителев, Тителев"; что-то не видно его…
- А зачем ему праздно таскаться?
Тут пальцем мотая пенсне, Задопятов восстал, захромавши из кресла: он ногу себе отсидел за листанием иллюстрированного приложения:
- Довольно, друзья, - и хромал от залистанной книги к еще недолистанной; но Василиса Сергеевна его увела; вслух читала ему его собственное сочиненье: "Бальзак".
И Никита Васильевич забыл, что он - автор: не вынес себя; встал: простерши ладони, как Лир над Корделией, он возопил:
- Что за дрянь вы читаете?
А вечерами они благодушно садились за карты; и резались в мельники: сам академик семидесятилетний с ташкентским, заштатным учителем: но из-за карт вспоминали жильца этих комнат:
- Я Смайльса ему приносил!
- Незадачником был брат, Иван!