- Он был близок ко мне, интересовался искусством. По некоторым предметам - по астрономии, например, по естественным наукам замечательно был начитан…
- Ну, по истории никогда больше тройки не имел, - мрачным тоном сказал Мамалыга.
Иван Иваныч виновато вздохнул.
- Труженик был! - печально проговорил Авессалом, - труда не стеснялся - ни чистого, ни черного… Это, бывало, и воды, и дров принесет… Прекраснейший юноша!.. И похороны-то ему такие хорошие - дай Бог всякому: все жалеют, все провожают, пение какое, звон…
В голосе Авессалома звучало грустное и гордое удовольствие. Иван Иваныч сочувственно покивал головой, - он, сам эстет, любил красоту во всем, даже в выражении горя и печали. И был тоже доволен зрелищем юной толпы, пением, звоном, небом в белых облаках, сквозь разрывы которых порой виднелась нежная лазурь. Там, где было солнце, жидким золотом разливался свет в тонких тучках, ласково играл на парче гроба и подсвечниках, и, озаренные им, одевались в теплые тона, хорошели стены домов, церковь и верхушки берез, в которых бойко звенели синички… Была печаль красива и нарядна, как ясный вечер с тихо умирающей зарей…
- А что вообще означает этот звон? - задумчиво спросил Иван Иваныч.
- Печальную песнь, - сказал Авессалом, подумав.
- А я иной раз услышу, - сейчас мысль: ну, еще один попал в тираж… А почему иногда в три колокола, иногда в пять? И большие, и малые…
- Это уж - от звонаря…
- Тут и капитал играет роль, должно быть… - угрюмо сказал Мамалыга.
- Да и это, - тотчас же согласился Авессалом.
В узкой дорожке, среди чугунных решеток, деревянных и мраморных крестов, колони, саркофагов и часовенок, плотно сжатая толпа оттерла Мамалыгу, как он ни усиливался пробиться вперед, сдавила, прижала к старинному памятнику из какого-то серого камня. Иван Иваныч и Авессалом потерялись где-то сзади. Впереди и позади длинным, узким, волнистым ковром виднелись обнаженные головы, русые, черные, белокурые, шляпки и шапочки с лентами и перьями. Замерло движение, и стало тихо-тихо. Лишь галки переклинивались в голых ветвях старых берез, расписанных зеленым мохом и черными пятнами застаревшей коры.
Безбрежным и мудрым молчанием молчали холмики, одетые еловыми ветками, кресты с засохшими веночками, памятники с плачущими ангелами, часовенки с тихо мигающими огоньками лампадок. И безотчетный страх сжал сердце Мамалыги. Вот он итог: вечное безмолвие, покой недвижный и - ничего, ничего не надо, ни суеты, ни вражды… Все это земное кипение, борьба, усилия, жадность, мечты честолюбия - укроется навеки таким вот холмиком и камнем… И старые березы одни будут качать головами над неразумной суетой людской…
Молоток застучал по крышке гроба, чей-то плач истерический раздался. И недвижно стояла многоголовая юная толпа, завороженная этими звуками, зачарованная безбрежным молчанием могил. Вечная память… Широко растеклось, торжественно, печально… Смолкло. И слышно стало, как, осыпаясь, шуршала сырая земля…
- Товарищи!..
Голос звонкий, незнакомый, и не видать, откуда он.
Мамалыга нащупал ногой каменный выступ, поднялся и укрепился на нем, обняв одной рукой колонку, на которой было написано: "Здесь до радостного утра воскресения покоится телом, а в Бозе духом и верою купеческого сына жена Пелагея Васильевна Козлова". Посмотрел вперед, откуда долетал голос оратора, увидел пестрые ряды голов, облепивших решетки ближайших могил, и две черных шпалеры городовых. Голос оратора звучал ясно, молодо, но слова терялись среди деревьев и памятников, разбегались в разные стороны, и Мамалыга улавливал только отдельные, сердито подчеркнутые, порой страстные восклицания:
- Бездушный эгоизм!.. Бездушные автоматы!.. Мертвая буква… Человеческие запросы!.. Шпионаж!..
Вдруг там, впереди, откуда доносился голос оратора, зыбью прошел заглушенный расстоянием ропот голосов, всплеснули какие-то восклицания, всколыхнулись головы.
- А я вам говорю: пожалуйте-с? - закричал требовательный голос, похожий на шкворчанье горячего жира.
Вспыхнул яркий крик, вихрем закрутились пестрые молодые голоса, колыхнулась сильнее толпа, и волна движения докатилась до Мамалыги. В живой, пестрой лавине голов и возбужденных лиц он увидел испуганное, растерянное лицо надзирателя Семена Петровича Десницына.
- Семен Петрович! сюда! - крикнул он ему.
- И когда Семен Петрович радостно охватил руками колонку, за которую держался Мамалыга, из звонкого потока бурлящих голосов вдогонку ему долетел веселое восклицание:
- Прохвост!..
- Кто это там ораторствовал? - спросил Мамалыга.
- Это из реального один… еврейчик… - отдуваясь и отирая с лица рукавом пот, отвечал Десницын. - Переоделся, мерзавец, думает - не узнают… А я его как свой палец знаю: Анштандик…
- Ну, ну… о чем же?
- Вообще о всяких давлениях… Воздуху мало, дескать, задыхаемся…
- Воздуха захотел?
- Нету, - говорит, - воздуха. А когда помощник пристава Миловидов попросил его, - шум подняли… Вон видите: лезут. Им говорят: разойдитесь, а они нарочно прут… Голоса бурлили, сплетались, сыпались дружным каскадом, разбивались и расплетались, когда топот многочисленных ног и порывистая давка давали сзади стоящим сигнал к отступлению; снова сливались и вырастали, шумя, как ветер по железной крыше, когда волна движения круто поворачивала обратно, повинуясь звонкому, возбужденному крику:
- Товарищи! не расходитесь!..
- А я вам говорю: пожалуйте-с! - тотчас же вслед за этим призывом плескал над веселым шумом жирный голос Миловидова.
- Не расходитесь! Не имеете права!..
- Господа! будьте любезны!.. вас просят, вы должны понимать!
- Долой по-ли-цию!.. - прогудел, словно в рупор, солидный бас из отдаленных каких-то мест, запрятавшийся среди могильных памятников.
По тесно сгрудившейся толпе побежал смех, и опять стало похоже, что ветер барабанит по железной крыше и звенят веселые ручейки весеннего дождя. Спугнута мудрая тишина кладбища, светлой зыбью играют голоса юной жизни, бестолковой, не вполне чинной, неунывающей, непобедимой…
- Па-трудитесь разойтись!
- Без тебя знаем! Оратор какой!..
- И больше ни-чи-во!.. Вас просят!..
- Не толкайтесь!.. Невежа!..
- Я сам больше вашего учился!..
- Видно!..
- И беспорядков не делал!.. Потрудитесь здесь не останавливаться! И больше ничиво!.. Вы не желаете? Не желаете?! Нет?! Марчуков! Сидоров! попросите!
И снова мимо Мамалыги и Десницына понеслась шумная лавина весело возбужденных юных лиц, синих и черных фуражек, меховых и вязаных шапочек, шляпок с перьями, шляпок с лентами, - понеслась с топотом, давкой, смехом, остроумными и сердитыми восклицаниями. Из ее живой, пестрой ленты с текучим, меняющимся узором, в котором слились в одно неуловимое лицо все лица - бойкие и испуганные, юношеские и девичьи, далекие и близкие, - не было возможности, как ни присматривался Мамалыга, не только выхватить зачинщиков, но и просто отделить своего ученика от чужого. Чувство негодования на нарушителей порядка кричало в Мамалыге, но он понимал свое обидное бессилие. Он одобрительно кивал головой, увидев, как городовые, по команде Миловидова, сомкнутой колонной наперли на толпу и она, под их натиском, без сопротивления покатилась от могилы к выходу. Боевое увлечение незаметно охватило и его самого.
- Молодцы! Так, так, так! - одобрительно улыбаясь, говорил он в воздух, - так их, негодяев, так! в шею!.. в загривок!..
И вдруг, словно вихрем, подхваченный этим боевым упоением, он неожиданно для самого себя закричал:
- Господа!.. Вы называетесь образованными людьми!.. считаете себя чуть ли не солью земли, а нас бездушными угнетателями, шпионами, убийцами и тому подобное! Но оглянитесь на себя: что вы такое сами?.. Что вы сейчас делаете?.. Что вы сейчас делаете?.. Подумайте: какое место!.. Место вечного успокоения, где надо держать себя чинно, благопристойно…
Толпа на минуту сгрудилась около памятника жены купеческого сына Пелагеи Козловой, образовала живой, качающийся затор, на мгновение смолкла. С веселым удивлением сотни глаз глядели на Мамалыгу, одной рукой обнимавшего серую колонну, другой, сжатой в кулак, махавшего над головой надзирателя Десницына.
- Вместо того чтобы благоговейно помолиться о грешной душе усопшего, неразумно наложившего на себя руку, попросить Господа, чтобы в безмерном своем милосердии он простил его тяжкий грех…
- Неопалимая купина!.. - раздался звонкий голос. И стоявшая впереди других девочка с большими серыми глазами и милыми губками - верхняя слегка торчала над нижней, - в вязаной белой шапочке, с голубыми бантами в белокурых волосах, весело фыркнула и закрылась плюшевой муфтой. Это было неожиданно и обидно, - Мамалыга так ласково взглядывал на нее, вспоминая о своей дочке… Ему казалось, что в ее ясных глазах он видел такое внимание, - и вот… смех заливистый и беспощадный…
Он смолк, смущенный, - нить мыслей оборвалась… Но сейчас же, сделав над собой усилие, он оправился и вспыхнул прежним обличительным пылом.
- Товарищи!.. - с язвительной усмешкой закричал он. - Я желал бы знать, есть ли хоть что-нибудь в душах ваших чтимое, святое, неприкосновенное для глумления и заплевывания и зубоскальства?.. Я с ужасом вижу в последние годы, что мы катимся в пропасть, что за душой у вас ничего нет… Один пошлый, скверный нигилизм и - больше ничего…
- Неопалимая купина! - раздались опять веселые, приятельские голоса.
- Долой купину! - взмыл звонкий голос. И тотчас взвился над головами дружный свист, рассыпалось веселое улюлюканье.
- Господа учащиеся! - напрягая голос, кричал Мамалыга. - Вашим поведением, вашим бесчинством вы сами себе выносите приговор!..
- Купина!..