- Нужда да горе заставит сквозь слезы шутки глотать. Горе - не пряник. Хвастать им не доводится.
Старуха помолчала в тишине избы. Задумался Илья. Затихла Дуня.
- У меня вот тоже скоро ни сил, ни голоса не хватит руганью да криком отбивать заробленное у людей.
И точно боясь, что мало остается время в жизни, а время дорого, она опять схватила прялку и прикрикнула на Дуню:
- Што же ты, девка, ручки-то сложила? Хоть бы рубашонку-то Микулке дошивала. С коих пор она валяется? Да и свеча-то зря горит.
Покорно подошла Дуня к сундуку, с печальным звоном отозвался ей затвор, и розовый, шумящий ситец взяли отогревшиеся, но еще красные от долгого рабочего дня руки. Села у стола, напротив Ильи, придвинула к себе свечу и стала шить.
Притих, залюбовавшись ей парень, но вскоре румяное, до смуглоты нажженное морозами лицо его снова заиграло в озорной улыбке.
- Помнишь, Дуня, как ты меня в Бога веровать учила?
Дуня помолчала, только слегка улыбнулась.
- А ты неужто все-таки в монашки собираешься? Ты бы сперва замуж сходила, да нагрешила бы побольше, а опосля уж и спасайся, а?.. Ххе-е-хх-а-а!..
Дуня вздохнула, помолчала, а потом с тихой грустью сказала:
- Ничего в том смешного нет, Илья Иванович, окромя горести. На свет сей, говорится, мы приходим в гости, друг с другом во Христе свидеться, а заместо того, как будто в кабак приходим.
- Это к чему же ты? - прищурился Илья.
- А так, с думушками своими разными беседую… - Дуня помолчала, - Плохо живут люди, худо им за это, а ежели хорошо, по божьему живут - и того хуже им за это.
Не понял этого Илья и даже не хотел понять. Строго-грустное лицо девушки стало для него таким желанным, таким пригожим, что не умел он ничего сообразить, кроме того, что девка больно хороша.
А голос ее говорил все новое:
- Такая дума иной раз приходит, такая горесть и обида от людей, што ни на што бы не глядела, ушла бы со свету, за гробовую доску спряталась. Да только своих родных жалко, да Бога гневить боязно.
Бабушка Устинья перебила Дуню грубым голосом:
- Нашла кому о Боге толковать. Кабы он смыслил што!
- А ты сама-то смыслишь ли? - огрызнулся парень на старуху.
- А не смыслю, дак и в разговоры с грамотеями не лезу.
- А-а! не лезешь! А как же ты век-то свой жила, ежели про Бога ничего не смыслишь?
- А это не твоего ума дело.
- Ага! Не любишь! Ты старуха да не знаешь, а я только на свет иду, еще на жеребье не был - мне и Бог простит. А тебе не простит, потому что у тебя грехов-то сколько? Ну-ка, посчитай!
Бабушка Устинья и впрямь испугалась слов Ильи и, понизив голос, залепетала:
- Пошел молоть. Будет тебе болтать непутевое…
- Ага! Боишься! - весело сказал Илья, - То-то: посиживай на печке да помалкивай.
Бабушка действительно замолчала, а Илья склонился к лицу Дуни и пытливо заглянул в ее глаза.
- Ну, ладно… Вот, примерно, ты грамотная, книжки разные душеспасительные читаешь и Бога понимаешь. А я, примерно, ничего не знаю, вовсе неграмотный. Меня куда? В ад прямо?
Дуня откинулась от работы и, посмотрев в наивное, горящее и смущенное лицо Ильи, звонко засмеялась:
- Ну, какой же ты смешной, Илья Иванович! Ровно маленький!
- Слава Богу! Просияло красно солнышко! - засмеялся Илья, - А все Бог да Бог. Не знаешь, как и подойти… Прямо Богородица! Ха-ха-ха!
Но этот смех и последние слова Ильи опять омрачили Дуню. Она тихо, почти обиженно сказала ему:
- Надо мной, Илья Иванович, смейся, а над Богородицей - не греши.
Она гордо подняла голову и дрогнувшим голосом прибавила:
- Для кого это веселье, а для кого - печаль и грех.
Но у Ильи у самого явилось что-то собственное, бурное и протестующее против этой Дуниной печальности. Он с остервенением сделал выверт рукою, точно под самый корень рубанул какое-то мешавшее ему растение.
- Это книжек начиталась ты! Я б, их дьяволов, всех изжег! Ей Богу!
Дуня не могла стерпеть и снова засмеялась, а Илья уже кричал:
- Ну чего тебе не достает, скажи на милость? Молодая, из себя пригожая… Замуж выходи и вот тебе печали никакой не будет.
- Да что ты? - лукаво прищурилась Дуня.
Илья принял это на свой счет и осмелел:
- Только, вот те, Истинный Христос: ежели ты за меня замуж выйдешь и хоть одну я книжку у тебя увижу, - изобью я тебя до полусмерти.
Дуня засмеялась громко, заразительно, а бабушка с печи промолвила баском:
- Эко похваляется. Не застрелил, а ужо оттеребил.
Между тем Дуня оправилась от смеха и нараспев сказала парню:
- Замуж я, Илья Иванович, ни за кого не выйду. И сама я знаю, што меня такую никому не нужно. А только с моими думушками я по гроб жизни не расстанусь. У меня, Илья Иванович, после книжек этих весь белый свет переменился. И никого-то мне не надо и ни к кому меня не манит, окромя… - она запнулась, помолчала и продолжала, говоря как бы сама с собою:
- Вот выйду я на огород свой летом, либо в поле и смотрю на свет Божий и вижу я Божьи чудеса, Илья Иванович. Отдыхаю я тамотко, и так-то ли мне хочется куда-нибудь в глушь, в пустыню, в келейку и там бы все молиться и смотреть бы на леса, да на поля, да на воду озерную либо на речную… Эх, Илья Иванович! Тебе смешки да шуточки, а я другой раз уйду на пашню, брожу промеж полос, а мне на ум такие-то задумные думушки приходят, што как будто не живу я, а летаю где-то высоко, высоко над белым светом.
Заслушавшаяся старуха свесила с печи руку и ткнула пальцем на Илью.
- Вот слушай да учися.
- И ты тоже! - огрызнулся парень и снова впился глазами в лицо Дуни.
А Дуня, устремивши взгляд куда-то в высоту, продолжала в полузабытье и на глазах ее блеснули слезы.
- И так мне станет славно, так радостно. И так-то я молюся Господу, што и сказать не сумею. И молюсь я просто, безмолвно и без слов и чую, будто што Господь-от тут возле меня близехонько стоит и всю душу мою видит.
Илья перебил Дуню сердито и ревниво:
- А чего же ты плачешь?
- А то и плачу, што люди благодати этой Божьей не чуют и не видят, а ежели появится какой человек понимающий дак все на него, как на злодея, либо как на дурочка…
Горько и вместе строго, задрожавшим голосом, прибавила:
- Скушно мне среди людей таких, тошнехонько и жаль мне их, несчастных, жалко всех до единого!
Вытирая слезы она стыдливо наклонилась над работой, а слезы падали темными кружками на новый розовый ситец и Дуня прятала их, все перемещала на коленях ситец, мяла его руками и не могла шить.
Задушевной теплотой пролился на нее с печи бабушкин басовитый голос:
- Всех не оплачешь, доченька, всех не спасешь. Мир велик, а горя людского - окиян бездонный. Не осушить его, не вычерпать. А с эких пор ежели обо всех будешь сокрушаться - где и слез-то набраться. Полно-ка, дитятко, будет плакать-то! Перестань!
А Дуня уже улыбалась и ответно утешала бабушку.
- Я плачу, бабонька, иной раз от радости. Пускай, думаю, меня не понимают, а мне так хорошо поплакать…
Летось иду на пашню, тятеньке обед несу, гляжу - пшеница дяди Митряя стеной стоит. Вижу уродил Бог Митрию за труд его, за бедность, за незлобивость: чистая, высокая, а колосья, как воробушки, так и летают друг подле дружки, с ветерком балуют. Зашла я в нее, стала на колени и ну молиться да плакать. Тебе вот, Илья Иванович, все смешно, а мне даже и нисколечко.
- А может быть на тебя тоска напущена? - сказал Илья с испугом.
Но Дуня продолжала тем же нежным, хрупким и волнующим голосом:
- Вспомнила я в ту-пор тятеньку, как он в тот день утром обутки свои веревочками перевязывал, а сам шутил. Маминьку-покойницу вспомнила, как она однова, незадолго перед смертью жала пшеницу, песню пела, а сама плакала…
От слез у Дуни снова задрожала в глазах свечка и голова склонилась низко над работой, но она справилась с собою, быстро вытерла глаза, выпрямилась, и голос ее стал упругим.
- Наплакалась я, встала, голова у меня даже разболелась. Вышла из пшеницы, а мимо полосы Пашка, Егора Тереньтича сын, верхом едет. И с таким соромным словом на меня: "с кем в чужой пшенице валялась?"
И плечи Дуни затряслись, упала голова на облокоченную о стол руку.
Долго молчал Илья, растроганный и кое-что понявший, а потом на Дуню же и закричал:
- А пошто все терпишь? Сказала бы мне. Я бы морду ему расхлестал всю до крови!
Дуня встала, высморкалась в фартук, обозлилась.
- Твоя мать и без того болтает, будто я твоя сударка!
- Мать? Моя? - вскрикнул Илья. - Да я за это дело и родную мать не пожалею…
Он даже встал с места и сжал кулак.
- Экой ты, Илья Иванович, нерассудный! - укрощая его гнев строго сказала Дуня, - Ты думаешь, что дракой людей на путь наставишь? А супроть матери даже и грех кулаками-то махать…
- А што же она? Меня она могет ругать сколь угодно, а про тебя напраслину я не дозволю!
И этот запальчивый крик парня теплой лаской прикоснулся к сердцу Дуни. Она опять смягчилась и снова заговорила нежным, тихим голосом:
- Не надо ни с кем шуметь из-за меня, Илья Иванович. Только славу дурную сделаешь… Над нами же смеяться будут.
- И пускай смеются! Мне тоже все равно…
Илья сел на прежнее место и проворчал сердито:
- Может я тоже печаль в себе имею да только высказать не хочу.
- А ты выскажи, улыбнулась ему Дуня.
- Смеяться станешь…
- Не стану, - протянула Дуня, а сама уже смеялась.
Даже бабушка Устинья обрадовалась этому девичьему смеху.