- Вот и мать ее такая же была. То тучкой ходит, плачет, а то вдруг позабудет все и соловейкой заливается - поет. Бывало Петрован-от перебьет ее на пашне - дикошарый был, ревнивый, - синяков насадит, а вечером поедут с пашни, заставит песни петь. Смотришь, она уж позабыла, уж поет. Эдак же вот засмеется, што твой колокольчик. Люди едет с пашни, думают: эк Петрован-от дружно с хозяйкой живет! Вот тебе и пожили… Тридцать лет едва стукнуло - отлетела голубка сизая… - голос бабушки Устиньи заскрипел, - Как травинка высохла. От жизни этой.
Дуня слушала старуху и сердце ее снова наполнялась тою песенной, заманчивой печалью, которую она еще тогда на полосе впервые услыхала из простых и незабываемых песен матери:
"Как у Дунюшки - много Думушки. Я куда-то с горя сподеваюся?"
И, забыв, что недавно плакала, но ярко-ярко чувствуя тот жаркий день у золотой стены пшеницы и запыленную, загорелую от солнца мать, Дуня тихим голосом припоминала мотив той песни и те самые слова:
"Я пойду-то, уйду во темны леса. Во темных-то лесах - течет реченька…"
Затихла бабушка на печке. Теплая улыбка заиграла на лице Ильи.
- Ты в леса и я за тобой! Зачнем мы там с тобой жить, поживать да добра наживать.
- Заблудимся мы с тобой, Илья Иванович.
Но Илье надоел печальный разговор и он решил развеселить чем-нибудь Дуню.
- Помню - лет тому двенадцать с тятенькой-покойничком кедровать мы ездили в Кузнецкие леса. Вот я набоялся то! Медведей там! Прямо, как коровы ходят.
Дуня звонко рассмеялась, а бабушка Устинья вытянула с печи голову.
- Чего он там опять сморозил?
Илья повысил голос:
- Бабушка Устинья! Вот ты долго живешь на свете: в Муромских лесах не бывала? В каких Илья-то Муромец жил. Помнишь, сказку-то прошлый раз нам сказывала?
- Не мели ты, безголовый, - сердито отозвалась бабушка, - Сказка дак она и есть тебе сказка.
Дуня тоже обернулась к бабушке, как к источнику разгадок:
- А я, бабонька, все думаю про то, как богатырь стоял у распутья трех дорог. Куда бы не поехал он, везде ему злосчастье… Отчего оно так, бабонька?
Бабушка вздохнула и, продолжая прясть, ответила:
- Так ему стало быть на роду написано.
- Как же так, бабонька: человек еще не родился и ничего еще не согрешил, а его уже злосчастье ждет?
- Так видно Богу надобно, дитятко…
Илья грубо перебил старуху:
- Ври, давай, на Бога-то!
- Как это так, "ври"! - закричала на него старуха, - Разве можно так-то старым людям: "ври"?!
А Илья даже рассвирепел и с обидой в голосе закричал:
- Ну, дак што на Бога-то клепать? Как што худо: так и Бог наслал!
- Не кричи, паренька-то разбудишь! Неуч неотесанный.
Под окнами избы, затем в сенях, послышался скрип снега под незнакомыми шагами. Все насторожились. Бабушка склонившись с печки, прислушалась.
- Кто ето тамотка? - сердито спросила она.
Илья, недружелюбно покосился на открывавшуюся дверь, прошептал Дуне:
- Приезжий господин идет какой-то.
Дуня встала с места и с радостным испугом переспросила:
- К нам?.. Господин?
Все замолчали. Замерли, рассматривая вошедшего Приезжего, одетого в волчью доху, в ушанку-шапку и в мягкие, высокие, остяцкие сапоги.
Илья еще не видывал таких людей, а Дуня видела таких где-то на картинке. Такие же чужестранцы на лыжах шли охотиться за белыми медведями на край света.
Дуня отошла к печке. Илья поднялся с лавки и встал у порога.
Проезжий снял шапку и лицо его, с небольшой пушистой бородкой, показалось даже знакомой Дуне. Оно напомнило ей лицо не то Князя Серебряного, не то Ухаря-Купца, опять с картинок.
- Здравствуйте! - сказал Приезжий. - А что, хозяин еще не вернулся?
В голосе его послышалась мягкая учтивость и властное спокойствие, которое напрасно представляла себе Дуня, когда читала книжку о Князе Серебряном. При этом она вспомнила о затрепанной книжке и о той плохой погоде, когда она ее читала, в праздник, прошлой осенью. Она стояла в углу возле печки и сбоку любовалась незнакомцем, который свысока взглянул на Илью, осмотрел избу и обратился к бабушке Устинье:
- А скоро он вернется?
- Да тебе, батюшка, кого надо? Петрована нашего што ли?
- Да, да. Я был у вас сегодня, да тут был только внучек твой.
- Сбегай-ка Илюша, позови его. А то ведь он там весь вечер прокалякает! - распорядилась бабушка, пряча босые ноги под подол сарафана.
Илья, недружелюбно озираясь, вышел с шапкой в руках, а бабушка Устинья обратилась к гостю:
- А ты, батюшка, из каких таких будешь? Не нагрезил ли чего наш Петрован-то? Уж не урядник ли ты, милость ваша?
Приезжий ухмыльнулся и из русой бороды его блеснули белые зубы, как у Ухаря-купца.
- Нет, бабушка, я не урядник.
В голосе его опять послышалась и густота, и сила, и мягкость, которая должна быть только у Князя Серебряного.
- То-то, по обличию-то ты будто не походишь на урядника. А то я испугалася.
- А разве он, ваш Петрован-то, в чем-нибудь виновен?
- Глаза Проезжего отыскали Дуню и улыбнулись ей улыбкой Купца-Ухаря.
- Пока еще Бог миловал, - ответила старуха. - А разве можно заручиться? Мужик же он у нас на слово востер и крут характером.
Но Проезжий уже не слушал старуху, а обратился к Дуне.
- А мы тут давеча с вашим братцем разговаривали. Он мне все подробности поведал. Я даже знаю, что вы в монастырь себя готовите. Правда это?
Дуня вспыхнула и робко вымолвила, поперхнувшись?
- Так это… Сглупа он…
А бабушка вмешалась:
- Правда, правда, батюшка! Покинуть нас все собирается. Ни замуж не пойду, ни дома жить не стану… А мы куда без нея попали? Вот парненочко у нас растет. Надо его сперва поднять…
- А почему же в монастырь? - садясь на лавку допытывал Проезжий и опытным, сжигающим взглядом сразу ощупал все стройное, высокое, спрятанное в широких складках платья, тело девушки.
Смущенная, она не находила подходящих слов для ответа, но ей хотелось как-нибудь сказать не по-простому, чтобы показать, что не такая она глупая. И ответила она краснея:
- Потому что… просвещенным людям… не находиться тут… Никакого обстоятельства.
И совсем купечески ухарские сорвались с его румяных губ насмешливые слова:
- Ах, вот как! Вы, значит, просвещенная?
И вспыхнула она стыдом, поймала эту острую его улыбку и сказала с поспешностью:
- Да уж какое наше просвещение! На смех добрым людям.
И почуяв в себе силу, досказала твердо:
- Так мало дело для себя училась.
Она выпрямилась и взглянула на Проезжего взглядом равного и независимого человека.
- Это, значит, вас братишка-то мой давеча испугался? - спросила она, чтобы больше не касаться трудного разговора.
- Да, но мы расстались с ним друзьями.
- А он чего-то плакал, про какую-то карточку болтал, будто у него соседка отняла.
- Как отняла? - даже привстав с места коротко спросил Проезжий. Неужели отняла? Соседка?
Бабушка Устинья повернулась всем телом и строго спросила незнакомца:
- Как ты сказал, не разберу я? А ты што дал-то ему?
- Да, так, пустяк. Я дал ему на сапожки. Но неужели отняла?
Бабушка Устинья шумно свалилась с печки и подбежала к гостю.
- На сапоги, говоришь, дал? А сколько дал-то? Ну-ка, говори!
Дуня дернула за рукав бабушку и прошептала:
- Бабушка! Што ты так шумишь?.. Не хорошо, ведь.
Но бабушка Устинья уже затряслась от гнева и, собирая обноски, принесенные Спиридоновной, закричала:
- Да вот она какая добрая-то стала! Ну, погоди же, погоди. Я тебя на сходку выведу да принародно осрамлю за это! А ты, барин, посвидетельствуй! Нет, нет, ты посвидетельствуй!
- Ну, что ты бабушка! Я тебе лучше дам еще пятерку.
- Пять рублей?! - заохала, как от зубной боли, бабушка Устинья.
А Дуня тормошила ее и уговаривала:
- Не скандаль ты! Не скандаль!
Старуха же отшвыривала от себя руку Дуни и кричала:
- Да как же не скандалить? Ведь это же грабеж! Грабеж!
- Ради Бога! Бабушка!.. Вот тебе десять рублей, - суя ей деньги, шептал незнакомец, - Только не шуми и меня, ради Бога, в это дело не запутывай.
Старуха взяла деньги, посмотрела их над свечкой - не фальшивые ли и, сунув за пазуху, опять стала собираться к старосте, продолжая кричать:
- Да как же можно поступиться, батюшка! Да я сейчас паренька разбужу…
- Бабушка! Отдай деньги назад! Отдай назад! - хватая старуху за руку умоляла Дуня, краснея от стыда. И почему-то вспомнилась ей песня про Ухаря-Купца и про девицу, которая "целую ночку с купцом провела, полон подол серебра принесла". - Отдай деньги! Бабушка! Стыд, ведь, это!
- Отвяжись ты девка! Што за стыд: робенок-то нагой-босой… Шутка ли - пятишницу схамкала!
И вышло так, что бабушку Устинью уговаривали сразу и Дуня и Проезжий. И стояли около нее почти рядом, когда в избу вошли Петрован с Ильею.
Малый ростом, но широкий в плечах, исклеванный оспою и плохо одетый, Петрован снял шапку и взял в горсть узенькую рыжеватую с проседью бородку. Оглядевши всех троих, он быстрым кивком головы поклонился гостю и голосом, в котором слышалась застенчивость и храбрость, громко по-солдатски сказал:
- Здравия желаю, ваше благородие, или ваше скородие, не посуди - не знаю твоего чина, отчества.
Проезжий постарался улыбнуться и ответил с той неловкостью, с которой хорошие господа обычно разговаривают с мужиками, не зная как лучше: на ты или на вы.
- Здравствуй, голубчик! А я к вам по делу.