Если горьковское "Знание" открывала поэма Алексея Максимовича "Человек", то в первом номере "Слова" мы найдем древнегреческий гимн "К Пану" в переводе В. В. Вересаева (он и Н. С. Клестов-Ангарский стояли у истоков всех издательских начинаний). Гимн прекрасной, разумной природе, ее вечному круговороту, ее творящему началу, некий пантеизм даже – вот что встречается в произведениях неореалистов. И у Шмелева в том числе. В повести "Росстани" (1913), например, помещенной в том же первом номере, именины героя сливаются с его поминками, но сама смерть воспринимается благостно, как некое звено в цепи вечно обновляющейся жизни. И умиротворением веет от последних дней главного героя, богатого купца, которого, между прочим, Шмелев теперь рисует с искренней симпатией. И в форме писатель близок стилю неореализма: передача в слове звука, запаха, цвета – впечатления (impression) заставляла некоторых исследователей называть этот стиль импрессионизмом. Для него же характерна и некоторая бессюжетность, отсутствие финала, ощущение мельком подсмотренной картинки жизни (как в рассказах "Волчий перекат" (1913), "По приходу" (1913), "Карусель" (1914), опубликованных соответственно в журнале "Современный мир", газетах "Речь", "Киевская мысль"). И поэтичность, напевность языка, порой переходящего в лирическую прозу, – качество, которое прекрасно схватил К. Д. Бальмонт в цикле стихотворений, посвященных "Росстаням", из книги "Ризы единственной":
Пролетьем в лето
Тих и тепел был май…
И. С. Шмелев. Росстани
Тих и тепел был май,
Тихим был и июнь,
А к июлю взмалинились грозы,
И белел по ночам
Распростершийся лунь,
Отделяясь от белой березы.
Вся река – тишина,
Серебро, колыбель,
Восполнялся покой богоданно,
И далеко в полях
Пробегал коростель,
Кликал милую он неустанно.
Как закличет дергач,
Он всю ночь пропоет,
Хоть один да за целую стаю,
А в оконце небес
Словно плавится мед,
Зори в зеркало смотрятся с краю.
Словно кто-то "Прощай!"
Не сказал, а пропел,
И звенит там в ответ "До свиданья!"
Вся истома любви,
Переплеснут предел,
Сердце хочет любить – вот страданье.
У налившейся мглы
Заострились края,
Загорелись на небе хоромы.
Что дошло, то взошло,
Первоключ бытия
Прокатил по бездонности громы.
Закрома
Ты наполнил свои закрома,
В них есть рожь, и ячмень, и пшеница,
И родная июльская тьма,
Что в парчу вышивает зарница.
Ты наполнил свой слышащий дух
Русской речью, дремотой и мятой.
Знаешь точно, что скажет пастух,
С коровенкой шутя вороватой.
Знаешь точно, что мыслит кузнец,
В наковальне метнувший свой молот.
Знаешь власть, что имеет волчец
В огороде, что долго не полот.
Ты ребенком впивал те слова,
Что теперь в повестях – как убрусы,
Богоцвет, неувяда-трава,
Свежих лютиков желтые бусы.
Вместе с дятлом ты мудрость наук
Упредил, приучившись упрямо
Знать, что верный удар или звук
Сопричислены к таинствам Храма.
И когда ты смеешся, о брат,
Я любуюсь на взгляд твой лукавый: –
Пошутив, ты немедленно рад
Улететь за всеэвеэдною славой.
И когда, обменявшись тоской,
Мы мечтою – в местах неэамытых,
Я с тобою – счастливый, другой,
Там, где помнит нас ветер в ракитах.
Капбретон, 1927
В эти годы у Шмелева постепенно крепнет чувство "народности, русскости, родного" – оно заметно и по "Автобиографии", написанной по просьбе С. А. Венгерова в 1913 году. Иван Сергеевич все чаще обращается к своим провинциальным впечатлениям, ездит по России (в 1912 году – Вологда, Архангельск). Его "неонародничество, неославянофильство" (выражение современных исследователей) еще усиливает империалистическая война 1914 года. По отношению к войне он впервые расходится с А. М. Горьким.
Первые военные месяцы Шмелев – в селе Оболенском Калужской губернии. Как вспоминал его близкий друг поэт И. А. Белоусов: "К середине лета начали ходить слухи о подготовлявшейся русско-германской войне. У моста через Протву поставили караул, в народе появились разные приметы о предстоящей войне: то куры начали петь петухами, то крест с колокольни свалился.
Иван Сергеевич жадно ловил слухи, ходил по деревням, прислушивался, сам заводил разговор и после изобразил свои наблюдения в очерке "В суровые дни"".
Цикл "Суровые дни", печатавшийся в журнале "Северные записки" (он составит потом отдельный том в дореволюционном собрании Шмелева), был признан лучшей книгой о войне. Кроме прежних тем – сострадания к обездоленным, любви к простолюдинам, живущим на земле и в согласии с законами земли, – появляется в "Суровых днях" и нечто новое. То, что как раз заметил Белоусов: интерес к знамениям, предсказаниям. Первое пробуждение мистического чувства, связанное и с общим народным отношением к войне, и с личными переживаниями Шмелева – неизбывным беспокойством за единственного сына Сергея, призванного в армию в 1915 году и отправленного на фронт в 1916-м в качестве прапорщика артиллериста. Особенно явно тревога, страшные предчувствия, предвидение проявились в рассказе "Лик скрытый", адресованном непосредственно Сергею. Шмелев писал ему на фронт: "Маме я посвятил – Челов. из реет. – тебе – Лик Скрытый. Себе – Росстани".
По письмам к сыну становится понятно настроение писателя в дни войны и Февральской революции. Он по-прежнему находится в "левом", демократическом лагере. "Проклинает старый строй", называет себя "интеллигентом-пролетарием", осуждает Корнилова, приветствует Керенского, но не сочувствует большевикам как партии одного класса, а не всего народа. Февральскую революцию, конечно же, принимает на "ура" и едет корреспондентом "Русских ведомостей" в Сибирь вместе с поездом за освобожденными политкаторжанами. Правда, в очерках о Сибири уже начинает звучать беспокойство, страх перед возможным кровавым хаосом (через несколько лет он напишет об этой поездке статью "Убийство" с иной оценкой Февраля). По письмам к сыну, а потом и по многочисленным очеркам, статьям-рассказам видно, что писатель призывает к порядку, хозяйствованию, спокойствию и примирению. В газетном цикле "Пятна"
(1917), напечатанном в тех же "Русских ведомостях". В предполагавшемся цикле "По Москве", из которого Шмелев написал только рассказ "Голуби" уже в Алуште (впервые он был опубликован в газете "Южный край" в декабре 1918-го). Шмелевы приехали в Крым в июне 1918 года, спасаясь, вероятно, и от разрухи, и от большевиков одновременно.
Все теми же призывами к миру, гармонии, красоте, здравому смыслу, чувству хозяина полны произведения Шмелева, написанные в Крыму. Это прежде всего повесть "Неупиваемая Чаша"
(1918), выпущенная впервые в крымском сборнике "Отчизна" вместе с произведениями других писателей, оказавшихся на Юге России, а там в это время блистало целое созвездие: И. А. Бунин, В. Г. Короленко, А. Н. Толстой, С. Н. Сергеев-Ценский, К. А. Тренев… Об условиях работы над "Чашей" Шмелев впоследствии вспоминал: "Писалась "Чаша" – написалась – случайно. Без огня, – фитили из тряпок на постном масле, – в комнате было холодно +5, -6. Руки немели. Ни одной книги под рукой, только Евангелие. Как-то, неожиданно написалось. Тяжелое было время. Должно быть НАДО было как-то покрыть эту тяжесть. Бог помог". Не в лучших условиях создавались в октябре 1919-го и 6 сказок – потом Шмелев публиковал их по крымским газетам (только "Сладкий мужик" впервые-напечатан в отдельном берлинском издании 1921 года).
Но, переживая в Крыму смену шести правительств, провожая сына в Добровольческую армию (по объявленной А. И. Деникиным мобилизации), мучаясь тревогой за судьбу, а потом и за здоровье Сергея, вернувшегося из Туркестана с туберкулезом, бедствуя и холодая, Шмелевы не предполагали, что самое страшное их ждет еще впереди. Действительность превзошла самые мрачные предчувствия.
Шмелевы отказались эвакуироваться вместе с войсками Врангеля. Иван Сергеевич, юрист по образованию, поверил не в возможность беззакония, но в обещания амнистии всем оставшимся в Крыму. Сергей Шмелев был арестован в первый же месяц установления Советской власти и расстрелян в конце января 1921-го; однако родители его узнали страшную правду много позже, терзаясь неизвестностью, страхом, горем и справедливо подозревая самое худшее.