В одиночку стал думать о самом страшном: неужели его могут спихнуть на пенсию? Он был из тех работников, которые проживают жизнь в работе, а когда приходит грустная пора остановиться, присесть или, не дай бог, прилечь, они об этом не умеют даже думать и отмахиваются от неизбежного, словно не зная, что от старости отбиться нельзя. Гурин просто старался об этом не думать, но сейчас уже нельзя не думать, это стоит за дверью больницы, профессор Струмилин сказал достаточно ясно. И вдруг - проблеск надежды: а может, горком партии сейчас не согласится на его уход и попросит его остаться хотя бы до лучшей ситуации с заменой? Гурину представился даже его разговор с Лосевым… Как он приходит к нему и говорит: так и так, отправляет меня медицина на пенсию. А Лосев в ответ: ну это вы, Гурин, бросьте. Удивительно, что Гурин при этом не осознает призрачности этой надежды - да разве может горком, да еще Лосев, заставить или даже просить работать больного? А вдруг профессор Струмилин ошибается? Можно ведь пойти к другим врачам. И снова Гурин будто забывает, что профессор в здешних местах непререкаемый специалист по сердечным болезням, его частенько вызывают консультировать даже в столицу республики…
Нет, лучше не думать об этом. Гурин силой заставляет себя уйти в мир воспоминаний… Как он вернулся с войны к себе домой в Москву, на Третий Смоленский переулок, - бравый лейтенант двадцати трех лет от роду. Позади - война, он прошел ее с десятого дня от начала и до последнего дня в Берлине, прошел с пехотой, пять ранений, все - тьфу! тьфу! - легкие и два боевых ордена на груди. А там далеко-далеко, еще раньше войны, - десятилетка и полузабытые мечты о будущем. Стыдно вспомнить - мечтал стать певцом, учитель музыки все твердил, будто у него прорезается дивный голос. Где он, тот голос? Погас, осип в Синявинских болотах. И вообще чушь - певец…
А осенью он уже был студентом юридического института. Почему именно юридического? Получилось вроде бы случайно - пошел в милицию получать паспорт, а там захотел с ним разговаривать начальник - седой дядька с погонами подполковника милиции. Спрашивает: куда пойдешь? А он еще и не знал, куда пойдет. Иди к нам, говорит подполковник. Очень, говорит, хорошая работа - выпалывать из жизни всякую дрянь, от которой людям невмоготу жить. И стал рассказывать, что это за работа.
Пошел он домой на свой Третий Смоленский, в свой старый московский дом с длинным коридором, где дощатый пол покосился еще до войны. Тут у него комнатуха, в которой он до войны жил у тетки. Недавно она померла, но комнату ему как фронтовику оставили, хорошо еще - никого не успели вселить… Подходит он к своей двери и видит - приоткрыта. Неужели с непривычки не запер? Да нет, вот оно - замок вырван с мясом. Быстро вошел в комнату и сразу - в угол за дверью, там - два чемодана с барахлом, которое из Берлина привез. Нет чемоданов, а в них подарки на Рязанщину - матери, сестренкам. Бросился назад в милицию…
Вскоре вернулся домой вместе с уполномоченным розыска лейтенантом милиции Володей Скориковым. Тот взглянул на пустой угол за дверью и спросил: "Вещи были хорошие?" Гурин ответил: "Для меня самые лучшие в мире. Подарки близким. Трофеи". Скориков сказал: "Пятая кража за эту неделю". Гурин спросил: "Есть надежда, что найдете?" Скориков вдруг вспылил: "Какая еще тебе надежда? Кто я тебе - волшебник? Я такой же, как ты, армейский лейтенант, только на год раньше тебя с войны списан с простреленным легким. Надежда… Надежда… Будем искать!"
Они искали вместе. И вместе стали жить в гуринской комнате, потому что у лейтенанта Скорикова жилья не было и он ночевал в отделении. Вместе они поступили в юридический институт, вместе ночами на Московском почтамте подрабатывали к стипендиям. Окончили институт и оба пошли работать в прокуратуру, оба там до сих пор и работают. А обоим им все помнится пустой угол за дверью в гуринской комнате на Третьем Смоленском, и не проходит унизительная досада, что воров так и не поймали… Но сколько с тех пор было тихой, спрятанной в душе радости, переживаемой в минуту подписания обвинительного заключения - начала торжества закона над преступностью! Ведь мало кто понимает, какая это счастливая работа - чистить жизнь от всяческой мрази! Так, уйдя в воспоминания, в приятное раздумье о счастливой своей профессии, Гурин и заснул, забыв о том страшном, что стояло за дверью больницы…
Утром его снова осматривал, выслушивал, выспрашивал профессор Струмилин. Гурин отвечал на его вопросы, не в силах подавить раздражение.
- Что это вы злитесь? Это вам вредно, - улыбнулся Струмилин, вглядываясь в его глаза. - А еще хотите вернуться к работе… - Струмилин вздохнул и, глядя в сторону, продолжал: - У меня, уважаемый, было два инфаркта, и первый такой, как у вас, - обширный. И видите - работаю. А если бы не работал, давно бы слег окончательно. Вот так, дорогой мой Сергей Акимович. Слушайте меня внимательно. Завтра мы вас отсюда выпихнем. Сразу же поедете в санаторий, а потом попробуйте вернуться к работе. Только хочу вас предупредить. Вы из той породы, что без работы дохнут. Но раз уж хотите работать, делайте это с разумом, все время помня, что у вас сердце было прострелено инфарктом. Не волноваться вы не можете, но волноваться меньше, сдерживать эмоции надо научиться. И никаких физических перегрузок! Последнее - каждый месяц свидание со мной. Режим я вам напишу особо. Все. - Профессор встал со стула, посмотрел на Гурина с хитроватой улыбкой: - Вопросы есть? Ну и прекрасно, а то меня ждет больной.
Глава четвертая
Ах, как хорошо было Лукьянчику дома после больницы! Жена - красавица его Таня - устроила ему ванну, сама его мыла, мыла и целовала. А потом угощала его ледяным клюквенным морсом. И тут же позвонил тот самый пресловутый Вязников.
- Михаил Борисович, извини меня, дурного, - просил он глухим виноватым голосом. - Наговорил я тебе тогда три короба, и все дурь сплошная. Забудь, Михаил Борисович, и знай - более верного человека у тебя нет и не будет. Прости. А если что понадобится по пароходству, только мигни - все сделаю.
- Ладно… проехало… - помолчав, сказал Лукьянчик и повесил трубку. На душе у него было легко и певуче. И вообще, в больнице можно было отлеживаться не так долго…
Лукьянчик задумался: почему это, в самом деле, Глинкин так долго держал его в больнице?
Позвонил ему на работу, и тот, не здороваясь, спросил:
- Вы дома?
- А где же еще?
- Я буду у вас вечером. - И положил трубку. Что это с ним? Будто он чего-то боялся и сейчас…
Ладно, вечером все выяснится. Лукьянчик сообщил жене, что вечером будет Глинкин.
- Мог бы хоть день без этого… желтушного, - рассердилась она.
- Ничего, Танюша, мне надо с делами разобраться, завтра уже пятница, а потом наши с тобой целых два дня… - Он обнял ее, прижал к себе: - Чего ты его так не любишь?
- Глаза у него двойные… - Она освободилась от него и ушла на кухню.
Лукьянчика немного тревожило - почему его жена так не любит Глинкина? Ему хотелось, чтобы гармония была и здесь. "Желтушный" - это, наверно, оттого, что лицо у Глинкина действительно желтоватое. А вот "двойные глаза" - это, пожалуй, зря. Они у него обладают свойством темнеть, когда он злится, это - есть, а так глаза вполне нормальные. Все-таки Лукьянчик тревожился и решил поговорить об этом с женой ночью.
Глинкин достался ему вместе с исполкомом, и поначалу он ему тоже не понравился, тем более когда узнал, что и прежний председатель с этим замом не очень ладил и однажды даже пытался избавиться от него, но вмешались влиятельные друзья Глинкина.
В Южном Глинкин не так давно, кое-кто помнит, что прибыл он сюда с какой-то высокой рекомендацией, и многим непонятно было, почему он пошел на хлопотную, и в общем, малоприметную должность зампредисполкома? Сам Лукьянчик думал об этом иначе, он очень ценил и любил власть, даже самую малую, но именно власть, а не ее бледную тень, как, например, было, когда он возглавлял строительное управление и у него не хватало власти даже уволить прогульщика. А райисполком - извините-подвиньтесь - это уже власть настоящая. И у его зама Глинкина - тоже власть, разве только чуть поменьше, чем у него. Одно распределение жилья чего стоит, какая это сладкая власть над людьми, только дураки того не понимают, - хотя дело это тяжкое, нервное, а иногда даже опасное…
Когда Лукьянчик занял этот пост, большое жилищное строительство в разрушенном войной городе только-только начиналось, многие люди жили в очень тяжелых условиях, и каждая выданная исполкомом квартира или даже комната вызывала раздоры, склоки и бесконечные кляузные письма. И вот тут-то Лукьянчик увидел работу Глинкина - быструю, уверенную, безошибочную, любую кляузу он гасил мгновенно.
Но это уже далекий вчерашний день. Глинкин теперь самый близкий ему человек во всем городе, они прекрасно делят власть и все, что она дает, а оба они убеждены, что власть должна давать. Без этого какая же она власть?
Глинкин пришел, когда начало темнеть. Как всегда - цветочки и комплименты Танюрочке. Лукьянчику стало смешно оттого, как неискусно фальшивила его жена, благодаря Глинкина за комплименты и цветы. Не знал Лукьянчик, каких сил стоило его Танечке отбиться от притязаний его зама, который, когда он лег в больницу, чуть не каждый день являлся к ней с цветами и вином; дело дошло до того, что однажды она бросилась к телефону, вызвать милицию… Только после этого он свои пылкие визиты к ней прекратил.
Но вот Таня ушла к себе, и Глинкин повернулся к хозяину дома.
- Ну, Михаил Борисович, вы здоровы? - весело спросил он, протянув руку, и Лукьянчику не понравилось, что он над ним издевается. Не дождавшись ответа, Глинкин поинтересовался: - Звонил тебе Вязников, в душу его…?