- Ох, Витька, Витька! Горе мне с тобой, - вполголоса сказал бригадир, глядя ему вслед. - Парень окончил семилетку, а места не найдет. В сельскохозяйственную школу отказался наотрез, в техникум ни под каким видом не хочет, а зарубил одно: в музыкальное училище. - Он помолчал. - Наверно, надо правлению хлопотать да определять его по музыкальной линии… Все равно уйдет сам. Ну, этот с большим талантом, - у него балалайка и та плачет… А все остальные тоже уходят. Как только окончил семилетку, так и до свиданья: поминай, как звали! Из всего колхоза один Петя Федотов агрономом будет, а другие - кто куда. Даже обидно: семилетка - в колхозе, а по сельскому хозяйству не учат. Только и знаний дают, как фасоль прорастает. С детства отбивают интерес от поля; выходит парень из семилетки и ни бельмеса не соображает ни в полеводстве, ни в животноводстве, ни в технике сельского хозяйства. Митрофан Андреевич с досадой стукнул блокнотом о ладонь и заключил: - Честное слово, напишу в Цека партии по этому вопросу. - Вдруг он спохватился и глянул на ручные часы. - Уже больше десяти минут торчим здесь, а он все запрягает, - и кивком головы указал на Прокофия Ивановича.
Прокофий Иванович - мешковатый, на первый взгляд, тучный мужчина лет пятидесяти, с круглым красным выбритым лицом - медленно обходил вокруг брички. Он неуклюже переставлял мощные ноги и ощупывал колеса, постромки, поправлял хомуты, трогал вожжи. Все как будто бы было в порядке, но он снова принимался просматривать, ощупывать что-то все-таки, прилаживать и поминутно каким-то полусонным голосом говорил:
- От ты, елки тебе зелены!
- Что он медлит? - спросил я потихоньку у Митрофана Андреевича.
- Ему стронуться с места труднее всего на свете.
- А вы пошевелите его построже.
- Этого нельзя. Я его отлично знаю: растревожь с утра, так целый день будет мучиться. Но уж если начнет работать, то… В общем сами увидите. - Однако Катков не выдержал и двух-трех минут и обратился к нему: - Прокофий Иванович! Что у вас там?
- Хомут, - многозначительно ответил тот.
- Что - хомут?
- Не видишь: с Великана хомут.
- Поезжайте, говорю, быстрее: спешить надо. Потник под хомут вчера подшили, подогнали хорошо. - При этом Митрофан Андреевич потрогал хомут, засунул под него ладонь. - Хорошо сидит хомут. Не задерживайтесь.
- От ты, елки зелены! У меня лошади не парные, а я сломя голову скачи. Надо все проверить, приладить и… этого… Великана посмотреть. Ты посмотри сам: может, лечить надо, а я - уеду и не узнаю. А потом ты же и скажешь: Прокофий, мол, такой-сякой. - Говорил он все это будто нехотя, с расстановками, без жестов, и, казалось, обдумывал каждое слово.
Наконец терпение бригадира иссякло.
- Да до каких же пор стоять-то будешь?
- Великана посмотри, - все так же невозмутимо отозвался Прокофий Иванович.
- Тьфу! - плюнул Митрофан Андреевич и, отвернувшись в сторону, сказал: - Веди Великана! Я и без тебя его смотрел и знаю, что с ним.
- А то при мне посмотри. Лошадь, елки зелены, любит хозяина. А я, елки зелены, должен целый день думать, что с моей лошадью. - При этом он, казалось, пытался сойти с места, но это далось ему не легко.
- Да веди же лошадь! - слегка повысил голос Митрофан Андреевич.
- Что ж ты сердишься? Тут без никакого сердца. Лошадь за мной закреплена, я на ей пять лет работаю. Как это так: сел - и уехал? Лошадь, она, елки зелены… как бы, например, к человеку приставлена.
- Прокофий Иванович! Ей-богу, не выдержу! - воскликнул Митрофан Андреевич.
После этих слов Прокофий будто и чаще зашевелил ногами, но зато шажки стали далеко мельче и никакого ускорения не получилось - одна видимость. Наконец он вывел прихрамывающего Великана. Митрофан Андреевич поднял больную ногу лошади, зажал ее меж колен и заговорил, сдерживаясь:
- Плоское копыто. Намяла под стрелкой, ковать надо на войлок.
- Вот и я так думаю. Правильно.
- Подкуем завтра утром.
- Кто?
- Кузнец, конечно.
- А кто поведет?
- Конюх.
- Не-е! Я сам. Пиши наряд! Завтра чуть свет сам поведу в кузницу.
- Ох! - вздохнул бригадир. Он написал наряд и вручил его Прокофию Ивановичу. - Ну теперь-то все?
- Все, - утвердительно ответил тот. Он аккуратно сложил наряд вчетверо, положил в полинялую кепку, надвинул ее прочно и полез в бричку. Наконец тронул лошадей, но они, чуя характер ездового, тоже не спешили. И уже через десяток метров Прокофий Иванович вдруг остановил их: - Тпрру! Емки тебе зелены! - Теперь он сдвинул кепку легонько на лоб, почесал затылок. Оглянулся на нас. Посмотрел на лошадей. И потом снова - в нашу сторону и… продолжал стоять, пока не увидел мальчика у ворот двора. - Пашка-а! - крикнул он.
- А-а?
- Иди-ка!
Мальчик подбежал и спросил:
- Чего вам, дядя Прокофий?
- Подай-ка сумку с продухцией. Вон она лежит. Заторопился - забыл.
Паша подал объемистую сумку, и Прокофий Иванович тронулся, наконец, с места.
- Как уж это начнут торопить, как начнут, то обязательно, елки тебе зелены, забудешь чего-нибудь… Но-о! Заснули-и! - Он слегка взмахнул кнутом, который у него был для видимости (лошадей он никогда не бил), и выехал за ворота.
Громкоговоритель отбивал поверку времени. Митрофан Андреевич заторопился.
- Семь, - сказал он. - Задержались немного. - Он быстро выкатил мотоцикл из сарая и сразу повеселел. - Вот машина незаменимая: "ИЖ-49". Три подарка нам от советской власти в последние годы: самоходный комбайн, мотоцикл "ИЖ-49" и… автомашина "Москвич". - Последнее слово он произнес с легким вздохом.
Никаких средств передвижения Митрофан Андреевич не хочет знать, кроме мотоцикла (хотя на "Москвич" уже собирает деньжата). Он не просто ценит мотоцикл как машину, он его любит. Вообще Катков к машинам неравнодушен. Зная эту его слабость, я прислонил ладонь к ребрам охлаждения мотора - он был горячим - и подумал: "Э-э! Да он и правда полполя объездил еще до солнца".
- А заводить будем полчаса? - пошутил я.
- Он у меня и холодный заводится, как часы. - В словах его послышались ревнивые нотки.
Митрофан Андреевич слегка - совсем маленечко - надавил педаль стартера, не прикасаясь руками к мотоциклу, и мотор заработал так, будто только и ждал хозяина: тихо похлопывая и слегка вздрагивая.
Я сел на заднее сиденье, и мы помчались в июле. Но около зернохранилища нам замахала руками, закричали, требуя остановки. Сильнее всех кричала Настя Бокова:
- Стой! Подожди! Митрофан Андрееви-ич! Сто-ой! - Она стояла в кузове автомашины и махала платком.
Мы завернули к зернохранилищу.
- Что у вас тут? - спросил Митрофан Андреевич.
- Не тут, а там, - указала рукой Настя в поле. Сильная, раскрасневшаяся от возбуждения, она была, видно, не в себе.
- Что там?
- Беда, Митрофан Андреевич…
…Отец Насти убит в боях во время Отечественной войны, мать вскоре после этого умерла, и Настя осталась десятилетней сиротой. Взял ее к себе тогда Прокофий Иванович Филькин, который после ранения остался "по чистой"; воспитывал, как мог: брал ежедневно с собой в поле, еще девчонку научил работать косой, топором, управлять лошадьми, а к семнадцати годам Настя уже умела делать любую мужскую работу. Теперь ей уже двадцать лет и она живет в своей собственной хате, что осталась от семьи. Но Прокофия Ивановича любит, как родного отца. Колхоз для нее - родной дом, но вот только не любит Настя женской работы, не любит полоть тяпкой, сажать овощи, вязать снопы; во время сенокоса она косит наравне с мужчинами, во время сева и уборки грузит зерно, иногда подменяет Прокофия Ивановича, когда тому надо отлучиться, и работает на ого лошадях. (Кроме нее, он никому не доверяет своих лошадей, а из колхоза отлучается лишь в самых исключительных случаях.) Вообще-то Настя собирается быть шофером. Сейчас она работает грузчиком на автомашине и еще с рассветом начала развозить семена по тракторным сеялкам.
- Митрофан Андреевич! Дизельный трактор стал - авария, - тихо произнесла Настя.
Первая песенница и шутница на селе, она и "барыню" откаблучит так, что парни за затылки хватаются, и "русскую" выбьет с дробью - головой закачаешь. А сейчас не узнать Настю.
Митрофан Андреевич нахмурился и посмотрел на запад, где плотные кучевые облака вылезли ватагой. Он буркнул потихоньку:
- Вот чорт возьми!
- Давай - в отряд! Скорее! - сказал я.
- Все теперь пойдет вверх ногами на весь день! - возмущался он. - Перекрестного посеяли половину, а половина осталась. Пойдет дождь - беда. - Он завел мотоцикл и с ходу набрал скорость.
Через несколько минут мы были в отряде. Тракторная будка прилепилась к вершине лощины, в затишке. Около нее стоял гусеничный трактор "ДТ-54" с отнятым картером. На гусенице рядышком сидели два тракториста: Костя Клюев и Илья Семенович Раклин. Раклин сосредоточенно курил, а Костя держал в руках аварийную деталь и поругивался про себя чуть слышно.
- Что? - спросили мы оба сразу.
- Нижнюю головку шатуна разорвало. Картер пробило, - ответил Илья Семенович.
Голос у него с хрипотцой. Он работал в ночной смене: весь вымазан в нигроле, глаза от бессонной ночи красные.
- Что ж стоять? - загорячился Катков. - Снимайте головку, вынимайте поршень. Надо шатун теперь заменять тоже… Чорт возьми, и картер везти в эмтеэс - сажать латку… Тьфу! Не меньше как на двое суток вышел из строя. Чего же стоите-то?
Илья Семенович выслушал Каткова и так же сосредоточенно и спокойно ответил:
- Авария серьезная. Без старшего механика даже бригадир отряда не имеет права разбирать трактор в таких случаях. - Он указал кивком головы на будку: - Слышите?