- Не надо мне час.
- А сколько?
- Нисколько.
- Как так?
- Очень просто. Нечего мне говорить - вчера докладывал. Вы должны знать и так, без доклада.
- Я без тебя знаю, что я должен знать. И знаю все. Но порядок такой: в докладе должен сообщить, и внутрь глянуть, и вывернуть все на самокритику. Давай!
- Все у меня благополучно.
- А я говорю, докладывай! Не мне докладывай - народу! Вот они!
И Платонов скрепя сердце, нудно, не похоже на самого себя стал отчитывать, как дьячок. И голос-то у него сделался какой-то унылый, и речь несвязная, а все-таки говорил. Стоит ли перечислять то, о чем он говорил, и так надоело!
Прохор Палыч заставлял говорить одного докладчика за другим и думал: "Я их раскачаю! Заговорят, как миленькие, разовьются!"
Катков шепнул Пшеничкину:
- Тебе, Алеша, дать, что ли, поспать сегодня? Твой доклад в самой середине, беда тебе не спавши!
- Дай, пожалуйста, Митрофан Андреевич! Умру без сна - четвертые сутки!
- Часа на два могу, а больше дару вряд ли хватит, Алеша.
- И на том спасибо! Мне больше и не надо. Я, может, до полночи еще прихвачу немного.
И около двенадцати часов ночи, когда Прохор Палыч выкликнул фамилию Пшеничкина, тот безмятежно спал, свернувшись калачиком в углу, а около него сидел и бодрствовал Катков. Когда он услышал слово "Пшеничкин", то встал и сказал:
- Мой доклад, Прохор Палыч, а не Пшеничкина, ошибочка произошла. И к тому же я приготовился.
Любил такие передовые выступления Прохор Палыч и поэтому сказал:
- А может, и ошибка, тут голова кругом пойдет. Давай!
И Митрофан Андреевич принялся "давать". Он рассказал о плане Волго-Дона, остановился на учении Вильямса, загнул о происхождении жизни на земле по двум гипотезам, коснулся трактора и описал все детали его по косточкам: лишь бы Алеша спал подольше. О работе своей бригады он почти ничего не говорил, по все, кто еще не успел заснуть, слушали его с удовольствием, а многие даже проснулись. Алеша спал сном праведника до двух часов ночи. Наконец Катков закончил:
- И так, на основе мичуринского учения, моя бригада и работает. Все!
- Весь высказался? - спросил Прохор Палыч.
- Могу и еще, но уморился, - ответил докладчик и с сожалением посмотрел на кудри Алеши Пшеничкина, раскинувшиеся на полу.
- Следующий!
Уже перед рассветом, когда загорланили по всему селу третьи петухи, приступили к разбору заявлений. Прохор Палыч обратился к бодрствующим:
- Будите! Начинаем заявления.
- Да какие же заявления? Рассветает!
- Хоть десяток, а разберем. Будите!
Народ зашевелился, закашлял, закурил, раздались сонные, но шутливые голоса:
- Вставай, Архип, петух охрип! Белый свет в окне, туши электричество!
- Аль кочета пропели? Скажи, пожалуйста, как ночь хорошо прошла! Можно привыкнуть спать вверх ногами.
- Завтра работаем, ребятки, спросонья!
- Не завтра, а сегодня.
Рявкнул колокол. Прохор Палыч объявил:
- Первое заявление разберем от Матрены Чуркиной. Просит подводу - отвезти телушку в ветлечебницу. Читай подробно! - обратился он к счетоводу.
- Чего там читать! - сказал спросонья Катков; (он тоже чуть-чуть прикорнул перед светом). - Чего читать? Телушка месяц как скончалась.
- Как это так? - спросил председатель, синий от бессонницы.
- Да так - подохла. Покончилась - и все! Не дождалась.
- Как так скончалась? Заявление подала, а померла… То есть того… Зачем тогда и заявление подавать?
- Не Матрена, а телушка, - вмешался Пшеничкин.
Но Прохор Палыч смутно понял, что в результате ночных бдений у него вроде все перепуталось.
- Ясно, телушка, - продолжал он поправляясь. - Товарищи! Телушка до тех пор телушка, пока она телушка, но как только она перестает быть телушкой - она уже не телушка, а прах, воспоминание. Товарищи! Поскольку телушка покончилась без намерения скоропостижной смертью, предлагаю выразить Матрене Чуркиной соболезнование в письменной форме: так и так - сочувствуем…
Алеша Пшеничкин не выдержал и крикнул:
- К чертям! Матрене телушку надо дать из колхоза: беда постигла, а коровы нет!
- Сочувствую! Поддерживаю, - ответил Прохор Палыч, - но без санкции товарища Недошлепкина не могу.
- Всегда так делали, всю жизнь помогали колхозникам в беде! - горячился Алеша. У него, и правда, почти вся жизнь прошла в колхозе. - Всегда так делали, а при вас - нельзя. Жаловаться будем в райком!
- Жаловаться в райком! - повторил Катков.
- Жаловаться в райком! - поддержал Платонов.
- Жаловаться в райком! - крикнули сразу все, сколько было.
Прохор Палыч громко зазвонил колоколом, восстановил порядок и спокойно сказал:
- Жалуйтесь! Попадет жалоба первым делом товарищу Недошлепкину, а я скажу ему: "Вашей санкции на телушку не имел". Все! Этим меня не возьмешь! Давай следующее заявление! Читай! - скомандовал он счетоводу.
Степан Петрович взял заявление из пачки, надел очки на кончик носа и приспособился было читать, но вдруг прыснул со смеху, как мальчишка, и сказал:
- Извиняюсь, нельзя читать! Невозможно, Прохор Палыч. Сначала сами прочитайте! Обязательно! Здесь для вас одного написано…
- Приказываю: читай!
И Прохор Палыч откинулся на спинку кресла, а от досады и на телушку, и на бригадиров, и на всех сидящих здесь решил про себя: "И слушать не буду: пусть сами разбирают! Посмотрим, как без руководства пойдет заседание: раскричатся, да еще и передерутся. Не буду и слушать!" И правда, он сперва не вслушивался, а счетовод - шестнадцать председателей пережил - не стал возражать и читал:
- "Ко всему колхозу!
Мы, Прохор семнадцатый, король жестянщиков, принц телячий, граф курячий и прочая, и прочая, и прочая, богом данной мне властью растранжирили кладовую в следующем количестве: "ко-ко" - две тысячи, "бе-бе" - десять головодней, "хрю-хрю" - четыре свинорыла. И еще молимся, чтобы без крытого тока хлеб наш насущный погноить! И призываю вас, акурат всех, помогать мне в моих делах на рукработе в руксоставе! Кто перечит - из того дух вон! И тому подобно, подобно, подобно…"
- Сто-о-ой! - возопил Прохор Палыч.
Колокол звонил. Народ встал на ноги и надевал шапки в великом недоумении от королевского послания. Только Петя Федотов сидел в уголке смирненько и, ничуть не улыбаясь, смотрел на происходящее.
- Что случилось? - спрашивали проснувшиеся.
- Где горит? - вскрикнул кто-то.
Прохор Палыч рванул бумажку из рук счетовода.
- Кто подписал? Дайте мне врага колхозного строя!
- Вы, вы… сами подписали! Ваша личная подпись стоит, - с напускным испугом говорил Степан Петрович. - Я же вам говорил, я предупреждал, я вас просил, но вы приказали. У вас же характер такой: сказал - крышка! Надумал - аминь!
Председатель остолбенел. Да и как было не остолбенеть? На послании "Ко всему колхозу" стояла его собственная подпись. Никто не мог бы скопировать извивающуюся змею вместо начального инициала "П", невозможно подделать семь колец буквы "С", а дальше - девять виньеток с двумя птичками и вокруг фамилии овал с прихвостьем ровно в тринадцать завитков. Ни один мошенник не может подделать подобной подписи или даже расшифровать ее - это невозможно! Подписал он где-то на ходу, не глядя. Но кто, кто мог подсунуть? Где этот - тот самый, которого надо раздавить? Прохор Палыч махнул рукой, чтобы все уходили.
…Деятельность Прохора Палыча в колхозе продолжалась четыре месяца. Заседание, описанное выше, было в начале пятого месяца.
В понедельник утром Прохор Палыч собрался ехать в район с крамольным посланием, доказать, что ветер дует от бригадиров, разъяснить, что ему никто не помогает, а все идут на подрыв, и снять после этого всех троих сразу. Но вспомнил: понедельник - день тяжелый, и отложил. Во вторник поехал - кошка перебежала дорогу.
"Чортова живность! Чтоб тебе пусто было! Еще попа недоставало… Этот если перешел дорогу - то все, вертайся назад! Не первый год, знаю…"
Кошка испортила все настроение, а оно и так в последние дни стояло на отвратительно низком уровне. Ехал он сумрачный, мыслей никаких не было, и в голове ничего не мелькало, кроме одной кошки.
И, странное дело, въехал Прохор Палыч в город, будто в чужой, а не в тот, что был много лет родным гнездом, где он многие организации и учреждения укреплял и где оставил по себе память на долгие годы.
Приехал и пошел прямо к Недошлепкину, чтобы с ним уже идти к секретарю райкома. И снова не повезло - чортова кошка! - Недошлепкина не было. Кабинет закрыт, а секретарь райисполкома говорит:
- Не знаю где. Второй день нету.
Не ехать же обратно - пошел один. Входит он в кабинет секретаря райкома, Ивана Ивановича Попова. Тот его встречает:
- А-а!
А Прохор Палыч и не знает, как понимать это "а-а!" Никогда такого разговора не было. Вынул платок, высморкался. Этому я сам был свидетелем, сидел в кабинете рядом с Петром Кузьмичом Шуровым, с которым я читателя уже познакомил раньше. Но Прохор Палыч не знал Петра Кузьмича и думал: "Свистун какой-то, никакого руководящего виду".
Достает Прохор Палыч "послание" и кладет на стол. Иван Иванович берется читать и… как захохочет! Хохочет, как мальчишка, снял пенсне и вытирает слезы, аж подпрыгнул в кресле и за живот, хватается обеими руками. Прохору Палычу показалось, что секретарь рехнулся умом или, во всяком случае, тронулся мозгами. Не может же так смеяться действительный секретарь райкома! Настоящий секретарь обязан смеяться так: "ха!" и подумать, "ха!" и еще раз подумать. А этот заливается слезным хохотом.