Родной для Буланчика двор: стоял тут когда-то с парой коней. Вот и ясли, где, бывало, лежало сено душистыми ворохами и тек овес из западка-оконца в стене сарая, откуда подавали корм.
Теперь пусто оконце, завито паутиной. В уголке дышит над запутавшейся мухой паук, лохматый, с черной крапинкой на спине.
Неподалеку от ворот - комяга, засохшая, с травинками, проросшими из трещин на дне.
Феня налила воды в комягу, и трава изумрудно зазеленелась, чистая, яркая.
Вот и сено хозяйка несет.
- Ешь, милый, а то сегодня ехать нам далеко, - сказала она, и конь закачал головой: понимаю, мол. Тронул губами шуршистое сено с вспрянувшей лозовой веточкой. Разлученная с землей, грустила лозинка горькою прелью.
Весь день собирали обоз. Провеяли на веялке зерно, насыпали мерой в мешки, зашили крепко. Починили и почистили сбрую, подладили подводы, дегтем смазали оси- все отмастерили, чтоб не раскосилось что среди дороги.
Дугу головного коня оплели красной лентой.
Возницы приоделись как на праздник: через деревни соседней сторонки поедут - люди будут глядеть.
Тронулись под вечер. Свернули за хутором на дорогу в сиреневой дымке вереска на вязучих песках, которые стекали в колеи от сосен, - кое-где обнажилась из-под комлей могучая связь вековых корней, угрюмо темнела из замшелых черничников.
До станции двадцать пять верст.
Ровно идут выстоявшиеся за день кони.
Головным едет Никита. За ним - Феня. Разлеглась на овчинном полушубке, который расстелила на мешках.
Хорошо так лежать, глядеть в небо. Вьются, как в далеком детстве, похожие на пушистые одуванчики облака.
"А не хотела ехать. Лежи да качайся", - подумала Феня и повыше легла, заложив под голову руки, чтоб видеть еще и Катю… Сзади она едет. Не сидится ей: то за гвоздикой спрыгнет - горит огонек в траве, а подбежит Катя - и нет, словно гаснет цветок, хоронясь так от идущей к нему погибели, то земляничник ее поманит.
Отвернет ворох шершавистых листьев и рада какой-нибудь ягодке, подсохшей в пахучем жаре. До чего же сладка такая земляника!
Последняя телега - Кирьяна. Конь привязан поводьями за тычок Катюшкиной телеги. Сам Кирьян шел по тропке, чуть отстав от обоза. Колыхались тени двигались в поле большие колеса, и большие косматые лошади там медленно махали ногами, а телеги были похожи на горы, и на одной из них силуэт женщины. Она лежит с поднятыми коленками в зареве над этой темной горой, и перед этой своей тенью в полях Феня на телеге казалась совсем маленькой, тонкой. Как береста, отсветала в закатных сумерках белая кофта ее.
Вот так бы и шел за нею Кирьян с тревогой и срывающейся в сердце радостью от безумных своих надежд, которые, чуялось ему, приближались с темнотой.
Поскрипывают телеги. Лес да поля, порыжелые овсы да лен, кусты багровых ракит у обочин да верстовые столбы в цветах горючих вьюнков.
- Кирька, будет тебе дорогу-то молотить. Ходи покурим, - позвал Никита.
Феня перебежала к Кате: скучно одной сидеть. Бросила на мешки свой полушубок, легко вскочила в телегу да свалилась на бок, засмеялась.
- Семечек давай!
"Так мне весело сейчас", - слышалось еще в ее смехе и в ее голосе.
Кирьян подсел к Никите.
- А вот немецкие ребята, слышал, едут на танках по всей Европии, шпанское пьют и баб обнимают прямо на броне, - сказал Никита и посмеялся, раскосив маслистые свои, темные, как деготь, глаза. - Воля, брат! У нас бы за это трибунал. У нас - чужое не тронь и свое не имей.
Никита достал из ватника коробку из-под ландрина, раскрыл ее. Махорка влажная и крупная, как опилки.
На крышке с внутренней стороны - двуглавый с поистершейся позолотой орел.
- Это что же, с прежних времен? - спросил Кирьян, забирая из коробки щепоть махорки.
- С тех самых, - ответил Никита и убрал коробку в карман ватника, свернул его верхом внутрь и сноровисто положил между мешками, чтоб не стряхнуло где ватник.
- Сохранилась как! - удивился Кирьян.
Никита поднес на спичке огонек к его цигарке.
- Так прежде и делали, чтоб сразу не отлетело. Старались. Не постараешься - не возьмут.
- Старались-то не задаром.
- Задаром только зуботычину дадут, а то все за деньги… Но-о-о, милый, - прикрикнул Никита на коня. - Мой еще конь, единоличный. Память, так сказать, остаток прежней жизни. Пару имел. Вот этот, какой конь был.
Зверь! Бывало, на успенье, как подсыплю ему овсеца вволю да пить дам воды с самогонцем. Не удержать, так и ярит, вожжи гудят. В церковь поехали наперегонки.
Каждый своим конем хвалится. Канава - и через канаву летит. Свист, крики, бабы платками закрываются, визжат от страсти… А теперь глянь на эту память: шкура да кости.
Никита внезапно замолчал, посапывая, сдержал себя.
Налились вены на его кулаке, в котором он сжимал плетку.
- А крепка махорка! - сказал Кирьян. - Даже на душе засаднило.
- Это с непривычки.
Кирьян бросил брызнувшую искрами цигарку.
- А коня ты зря обижаешь. Правда, уже в годах, куда-нибудь в богадельню ему пора, да брыклив больно, так и норовит вдарить. Не по-людски ты его воспитал.
Самогонкой баловал. Хорошо еще на колхозный двор свели - к трезвой жизни определили. А то сделал бы ты из него алкоголика… Верно говорю, Вороной? - сказал Кирьян. так просто, что конь словно бы понял и засмеялся по-своему - тонко и весело заржал.
- Ишь, стервец, тоже агитацию понимает! - выругался Никита и только плетью шевельнул, как конь с испугом рванулся, пошел быстрее.
Кирьян завалился на мешки. Мелькают по лицу тени от деревьев. Ветви их сомкнулись над дорогой. Дрожат среди листьев роднички ранних звезд.
- Шут с ней, с этой агитацией. Так, к слову пришлось. Не нашего это ума дело. Хлеб есть - жить можно, и государству вот подмогаем по мере сил, чтоб и рабочий класс и армия наша крепчали на страх врагам…
Ты вот послушай, какую мы тут летось комедию над волком расчудили. Вот расчудили! Попался он в картофельную яму, - оживился и повеселел Никита. Мечется там, ошалел. Прижали мы его дрючками, чтобы не кусался, и связали. Вытащили на травку. Что делать? Какая там с него шкура летом, и убивать никакого толку нет! Обстригли мы его форменным фасоном, по моде я его подровнял, только гриву для фасона оставил и кисточку на хвосте. Чистый лев! Под хвост скипидару ему плеснул, и пустили. Как чесанул! Не успели закурить, а он с другой стороны леса - круг уже дал - мимо нас только мелькнул: так его скипидаром жарило.
Еду я как-то в район по делам. В Береговой мужичок ко мне подсаживается. Топор у него. Топор на колени себе положил.
"На всякий случай, говорит. А то лев по нашей местности ходит".
"Какой лев?"
"Хыщник такой есть. Вредителями специально из клетки выпущен для уничтожения скотины и людей в нашей местности".
Посмешил меня этот мужичок. Я и говорю: "Темный, говорю, ты человек. Это ж такой хищник, что тебя и с топором и с сапогами, как слюну, проглотит. Против него только одно средство есть, как охотники рассказывают, лук с самогонкой. Только, говорю, надо успеть дыхнуть на него. Не выдерживает: аппетит у него на человечину пропадает".
Перед вечером еду назад. Гляжу, топор на дороге валяется. Поднял топор. Еще чуть проехал. Мужичонка тот идет, с одного края дороги на другой так его и бросает.
Помог я ему в телегу заползти.
"Это, кричит, ему не в Африке на угнетенные народности нападать. Я этого льва живо бабе своей на воротник пущу. Одной рукой - другую и марать не стану - подниму, а земля примет, только косточки полетят".
Луком от него разит, что слезами весь обливаюсь.
Лук - это ладно, а где он такой заразной самогонки напился: выворачивает меня от ее духа.
"Я, говорит, барды целый бочонок выпил для запаху. Это, говорит, не обязательно ее через аппарат гнать. У меня она в собственных кишках градус даст".
Подъезжаем к его двору. Слез он, пошел к избе. И надо же так подгадать, что прямо он на глаза своей бабе угодил.
"Ирод ты проклятый! Опять напился, мучитель", - крикнула, схватила чугунок с плетня да этим чугунком его и накрыла. Рухнул он, руками и коленками в землю упирается. Подхожу я. Помочь, думаю, надо. Он как схватил меня, голову и бороду мою ощупал, вцепился в волосы.
"Марья, - из чугунка он орет. - Марья, пока голову он мне не отъел, в пасти я у него по самую шею, борюсь с ним, коли его скорей вилами. Это, кричит, лев хищный, вредителями выпущенный".
"Какой я тебе лев? - вырываюсь это я и объясняю ему: - Не в пасти ты у льва, а в чугунке. Жена твоя так постаралась".
"Марья, - свое он орет, - коли скорей его, а то гриву испорчу - воротник не выйдет тебе".
Да еще пуще вцепился в мои волосы.
"А, окаянный, - баба его мне говорит. - Это ты его напоил".
Огрела она меня колом. Второго удара ждать не стал.
Хрен с ними, с волосами. Не до волос. Быть бы самому живу. Дернулся да бежать.
Баба его - за мной. Ноги длинные, молодая. Никак это скорость я не возьму, чтоб от палки ее отдалиться.
Вдарит и вдарит, как цепом. На зигзаг я перешел.
Тут уж с перерывом она молотила: раз вдарит, раз мимо.
"Убьешь, отвечать будешь, - хочу это я ее припугнуть. - Статья такая есть".
"Не убью. Будешь, змей, жить, а пить уж нет".
"Ты, говорю, лучше так на своего мужика подействуй, чтоб жил, а не пил".
"Да нет уж, пусть лучше пьет, чем после такой обработки жить ему на моем иждивении".
Вот тут я и припустил от ее палки. С разгону круга три вокруг своей избы дал, пока остановился…
Насмеявшись, вытирая мокрые от слез глаза, Кирьян сказал охрипшим от смеха голосом: