- Уморил ты, дядя Никита. Это же надо так выдумать.
- Дальше слушай… Постриг волка - это ладно, Я ему еще пасть сыромятным ремнем связал, как намордником. Ни жрать, ни пить. Возле дворов ползал: пощады с голода и с жажды искал. Дикий зверь покорился, не вынес. А что человек? Секретно говоря, тоже, поди, поползет - только жить дай.
- Ползают гады с гадюками. Для них и правда твоя, - сказал Кирьян.
Никита повернулся к нему. Тень его застыла на лице Кирьяна. Он лежал на спине, раскинув широко ноги в наблещенных сапогах. На пряжке ремня синеет звезда.
Тень отпрянула.
- Не торопись, - сказал Никита.
- Нет уж, под гадючью колоду не поползу. За один денек среди этой красоты сто подколодных лет отдам.
Как шапкой, вот так и шлепну все эти сто лет за один денек где-нибудь возле Угры. Какую хочешь радость еще придумай, а нет и не будет ничего дороже денька родной сторонки.
Никита с любопытством слушал Кирьяна: речист малый.
- Какая ж она, радость, на своей сторонке без бабенки? - заметил с шуткой Никита.
- Без родной сторонки затужишь и с бабенкой.
- Тоже верно, - согласился Никита. - А не торопись.
Слова - серебряны, посулы - золотые, а на все божья воля, секретно говоря.
- Хоть чья воля, а свою и богу не отдам!
- А ежели намордник, как тому волку?
- Ты, дядя Никита, от собственного страха, случаем, зайца не обгони, а меня испытывать нечего.
А на другой телеге свой разговор, свои откровения, которые так задушевны ночью.
Сидят рядом Катюша и Феня.
Тянет с лугов прохладой, сливается с притаенным, как в мякине, теплом дороги.
В высоте светлелись какие-то далекие, неподвижные среди звезд облака, и прямо под ними фосфорически мерцал луг, и эти облака и мерцающий луг размывали мглу мутно-холодным светом, серебрились березы.
- Кто ж провожает тебя? - спросила Феня.
- А меня бесполезно провожать.
- Почему?
- Проводил - и прощай от плетня.
- Так никто и не нравится? Не поверю.
- Нравится. Только не знает он.
Феня засмеялась.
- Чудная ты, Катюшка. Разве это скроешь?
- Догадается, думаешь?
- Безусловно.
- А вот молчит. Значит, не пара ему.
- Кто же?
- Его тут нет. Далеко он. В Москве.
- Интересно, - сказала с лукавинкой Феня. - Артист, что ли, какой-нибудь? Лемешев, может?
- Нет, что ты, - с серьезностью отвела эту шутку Катя. - А тебе нравится Лемешев?
- Очень.
- И мне. Голос у него такой радостный.
Феня стряхнула с коленей лузгу от семечек и так, вроде бы между прочим, спросила:
- А Федя Невидов что, или разонравился?
Глаза Кати заблестели. Жарко стало щекам.
- Не разонравился, но и не набиваюсь, - сказала Катя про давнего дружка своего. - На военных курсах он в Москве. Будет политруком. Скоро в отпуск приедет.
- Пишет? - спросила Феня.
- Кире письмо прислал. А мне в последней строчке привет с Угрою.
- Вот намека-то и не понимаешь.
- А что?
- Как Угра, родная ты для него.
- Правда? - и радостно глянула в глаза Фени. - Какая ты… красивая… И до чего ж ты красивая!
- Спасибо за ласку. Бабам слаще меда такие слова.
- Слаще, когда милый говорит, - быстро уточнила Катя.
- Говорят, а потом забывают.
- Нет, Митя тебя всегда любил.
- От любви не загуливают, как он загуливал.
- Прости его. Мучается он теперь.
- А тебе вроде бы жалко его?
- Жалко!
- Добрая, что ль?
- Как отвязанная ты от него.
Феня усмехнулась.
- Отвязанная или привязанная, а муж он мне - вот и все.
- Не серчай, - с примиряющей лаской сказала Катя.
- В чужой жизни все разбираемся.
- Зачем я сказала?
- Не переживай.
- Ведь сказала я так, чтоб особенно ты не винила его.
- А себя винила бы?
- Не так, не так мы с тобой говорим. Феня, милая, - и Катя обняла ее, прижалась к ней, чтоб успокоить. - Не со зла сказала, а для улыбки твоей перед Митей. Как же это одного винить, раз жили вместе.
- Ладно. Может, поеду к нему, - и пристально пригляделась к Кате, заметила, как тронулась от улыбки ямочка на ее щеке. "Как улыбка-то у них похожа", - подумала Феня о Кирьяне и сказала:-Хочешь, косынку тебе подарю, зеленую с красными маками? Наденешь, когда Федя приедет.
- Что еще будет, Феня?
- Уедешь с ним. А летом - сюда купаться, загорать.
Красота! Все помаленьку разъедутся, - сказала Феня, с задумчивостью оглядывая отстающую от телеги ветлу, которая все дальше и дальше уходила в поля и вот замглела в тумане, как мглело сейчас прошлое перед Феней, от которого, казалось ей, уезжала она.
Тихо-тихо идут кони, задумались и вдруг вспрянули от песни.
Никита запел.
Голос хрипловатый, с притаенной угрюминкой, не напрягаясь, пел, как это бывает, когда поют в лад неспешливой работе.
Эх, да никто не придет,
Никто не заплачет.
Кирьян подхватил, горячо загоревал в печали этой песни его голос.
Никто не заплачет
Над моею могилой…
Один пел с какой-то хмурой покорностью перед судьбою, а другой - со всей молодой силой звал, чтоб было не так, как в песне, чтоб пришел кто-то, не забывал про горько забытого.
Над моею могилой
Слезу не прольет.
Феня и Катя молча слушали: мужская песня, солдатская.
"Нет, нет, я пришла бы, пришла бы", - уверяла кого-то Катя с мокрыми от слез глазами.
"Вот и печаль, а красота-то какая", - думала Феня, и не верилось, что пели это знакомые ей люди.
Кирьян шел рядом с телегой, держась за гребенку. Никита сидел спиною к нему, как-то сгорбясь криво.
Трепетало в полях заревцо от костра ночного, там человек на коне поднялся, стоял неподвижно, прислушиваясь к песне, как вещий и грозный призрак этих полей, в зеленых безднах которых тлеют кости и железо былых нашествий. Жадно росил ветер, горюнил с песней:
Эх, да слезу не прольет…
* * *
Приехали в Павлиново перед полуночью. Рубиново мреет огонек стрелки за станцией. Тут путь на Ельню, а дальше - сам Смоленск в блеске соборов возносит грозную славу свою.
Рядом со станцией - деревенька в кипучей зелени вете/г, желтые ромашки и мурава в проулках босоногого детства.
Кое-где опустелые избы стоят. Окна и двери крестнакрест заколочены досками, разворошена пропревшая солома на крышах.
Где ж хозяева этих изб?.. Кто уехал с близкой дороги в Москву за приманчивым счастьем, кто на стройки, а кое-кого сослали за прошлое, за выстрел из обреза в глухую ночь.
Вот и стоят одинокие избы, даже ласточки не вьют тут гнезд: пугает их чужина, милее им те окошки, где теплой печью пахнет и хлебом и гомонит семья.
Под тополями у коновязи Никита и Кирьян распрягли коней. Сложили под телеги тяжелые хомуты и седелки с парким от пота войлоком.
Стояли тут и другие подводы, в которых мужчины, попыхивая цигарками, и женщины, закутавшись в полушалки, ждали конца ночи. Ждали с истинно русским терпением, превозмогшим когда-то и века татарского ига и многие войны. И еще бог весть через какие кручины пройдет в свою даль это наше терпение с непогубимой красотою во взоре из-под простого платка.
Темнели и на лугу силуэты коней и подвод. Кто встречать приехал, кто провожать-прощаться у вагонов, а кто хлеб привез. Забота теперь - сдать. Никите на такой случаи казенную десятку выдали на поллитровку с закуской для приемщика: не подмажешь- не поедешь, как придерется, что с сором зерно, - весь день тогда на веялке маяться.
Когда кони чуть отстоялись, поостыли, повели поить к колодцу на площади.
Кирьян налил воды в комягу и сам напился из дубового, с железными обручами ведра, привязанного к колодезной цепи.
Цепь льдисто блестела на срубе.
Вода холодная, Кирьян глотал ее с края ведра. Из глубины колодца слышался устрашающий шепот от падавших капель: "Тащи… тащи…"
Напоили коней, сенца им бросили со скошенным овсом, еще не выспевшим, со сладким молочком сока в зернистых метелках.
Возле станции гуляли, разливчато играла гармонь.
Кирьян, Феня и Катя пошли посмотреть, как гуляют.
Никита остался один. Лег в телегу. Укрылся ватником. Холодило ветром с железной дороги, какая-то пустота там, будто кончался за откосом привычный мир, а дальше - зарницы тревожные, города…
- Война будет, - вдруг послышался ему женский голос.
Никита враз приподнялся.
- Это что, сорока тебе на хвосте принесла? - сказал он женщине, которая сидела рядом в телеге.
Она не ответила. Сидела неподвижно, задумавшись, глядела куда-то вдаль, даже показалось Никите, вовсе и не сказала, а так, в дремоте почудился ему голос, и еще ненастнее прозябило туманом с путей, уходящих к западу.
Никита закурил с досады.
- Что, или встречаешь кого? - спросил он женщину.
Она повернулась к нему. Лицо какое-то тихое, скорбное.
- Сына. Проедет тут с войском. В письме писал. Вот другой день жду, а чего-то нет.
- Об этом не больно-то знают, где проедут. Может, тут, может, через Дорогобуж?
- Командир. Он знает.
- Жди, раз знает… А на войну с нами духу ни у кого не хватит. Такой дух нужен, чтоб выше страха был, а то и войско не сдвинешь. Страшно с нами воевать.
- Да, говорят…
Никита на хомут сел - поближе, для большей доверчивости.
- Бабы, что ль, говорят? - сказал он с настороженностью.