Никанор шел рядом, чуть наклонив голову в фуражке, будто задумался, и казалось, косил он не спеша и легко. Но так казалось: тягуче и напористо шипела его коса.
- За отечество старался, - сказал он. - Святое дело.
И зубы, ядрена мать, скалить тут нечего.
"Жик", - ответила блеснувшая коса Кирьяна. Он спешил, чтоб не отстать от отца, торопливым было и дыхание.
Но он знал: это пройдет. Руки ныли и словно бы сохли, хоть останавливайся.
"Ш-ш-ш, жик, ш-ш-ш, жик", - разносилось над лугом.
Все дальше и дальше медленно уходили они в глубь луга.
Рядами лежала скошенная трава. Роса стекала, в изумрудно-матовой зелени полыхали малиновые клевера, белые ромашки и донники в золотистых сережках.
Никанор остановился, бруском поточил косу.
Кирьян уходил вперед, мокрый до пояса. Налипла на сапоги и галифе нарезанная трава. Под рубахой горячо от пота.
Но вот и Кирьян остановился, достал из-за ремня брусок. Поставил косу, чуть наклонив ее, чтоб удобнее было точить. Текла по холодному лезвию зеленая кровь травы.
"Ш-ш-ш", - зашипела опять коса Никанора.
"Чек-чек-чек", - жестко заскрежетал камень по лезвию.
За лугом распалялась заря. Прямо из травы вырывался пламень с мигающей пепельной тусклинкой. Облака в высоте уже горят, а солнце еще где-то за землей, но чувствуется, как быстро приближается оно: заря дрожит, рубипово отблескивает низ ее, и вот над краем четко прорезался диск и медленно стал выкатываться; отделился от земли свежий багрово-красный шар, и сразу ветром затеплило в лицо Кирьяна, будто бы кто близко-близко Дышал перед ним.
"Киря, перевези".
"Киря, перевези… Киря", - шептала Феня, и радость пронзила ее так сильно, как бывает во сне, когда будят душу видения нежданных желаний.
Так это и есть сон!
Она раскрыла глаза. Лежит на сенном матрасе, там, где легла вчера. Одна, никого нет. Из-под застрех сквозит с росистой свежестью травы смолистая горчинка дымка.
Печи уже растапливают. Пора вставать. Вспомнила сон и улыбнулась: почудится же такое!.. К чему бы это? Задумалась, стараясь угадать судьбу, которая, потревожив так, казалось, ждет где-то с загадкой часа своего. Ведь бывает же - сбываются сны.
"Нужен-то он мне", - подумала Феня о Кирьяне…
А как хорошо было! Не знала прежде, что такая радость бывает, чтоб вот так сладко прознобило каким-то легким светом.
"А корову не проводила. Проспала", - спохватилась Феня.
Торопливо оделась и вышла во двор. Коровы нет - пусто в хлевке: пастух сам вывел. Не слышала даже, так заспалась.
Дворик сумрачен, огорожен бревенчатыми стенами с крышей. Тут и хлевки и сарай для сена и дров. Митин отец строил - Жигарь, как его звали на хуторе, плотник, золотые руки были. Три года тому назад, зимой, пропал по пьянке. Нашли его у дороги. Валялся на снегу полушубок, а сверху - шапка. В одной рубахе стоял, обняв березу, прижавшись щекою к стволу ее, опустив заиндевелую голову. Хоть и пьяный замерз, а не верилось, чтоб среди стужи такую любовь себе нашел, что до смерти выстоял в обнимку с березой.
Два креста на погосте - отца и матери. А третий крест Митя сам на своей жизни поставил, будто бы с каким-то отчаянием губил себя, так подметили люди, как среди ненастья своего гулял и веселился. С чего бы такое?
Кто разберется в чужой душе! Глубока она, да и темна, как речная яма.
Но не вечно молчит душа: терпит, таится, да вдруг тайное и вскрикнет из нее.
Скажет еще Митя свое, будет такая исповедная минута его…
В избе Феня постояла перед зеркалом, накинула на голову косынку, чуть открыв над лбом как солнцем раззолоченные волосы - вьются в ветреном пламени рябиновой ее косынки.
На крыльце кто-то застучал. Это бригадир Никита Мазлюгин.
Вышла Феня. Ясно-то как!.. Ярчат на огороде подсолнухи, а за гарью иван-чай в малиновых отсветах мокрых цветков.
Никита перед крыльцом, стоит, глядит на ее ноги, на которых сонно млеет тепло раннего утра. Отвел глаза.
- Сегодня на ночь хлебозаготовку в Павлиново повезешь. Катька Стремпова поедет да я с Кирькой.
- Косить мне, дядя Никита, - возразила было Феня.
- А государство что жевать будет? Смотри! - пригрозил и снова взглянул на ее ноги, в которых словно что-то вздрогнуло: отступили они. - Кваску нет?
Вошел в сенцы.
Никите под пятьдесят, кряжист, закурчавлена черная борода, скулы в смуглистом румянце, темные глаза с каким-то лютым блеском в косых зрачках.
Феня подала ему ковш с квасом.
Никита подул на всплывшую плесеньку: старый квас, перекис.
- Косить, дура, какого-нибудь парня привадила бы, - и припал к ковшу, от которого поднималась по лицу тень, остановилась у век и дрогнула, метнулась от глаз, высмотревших на стене зарубку. Была эта зарубка похожа на крест с кривым и темным зенком сучка.
- Что за клеймо? - спросил Никита.
- Не знаю, - ответила Феня, хотя знала, что это Митя топором след оставил, чтоб был тут вместо него этот след и глядел… Изба тогда затряслась, как ударил.
Никита поставил ковш на лавку.
- Митрию твоему пить нельзя было.
- Хоть кому, толку-то мало.
- Кому и ничего бывает, - сказал Никита и вдруг, оскалясь, крепко схватил за бока Феню и сразу отнял руки, попятился, заметив, как она взяла ковш.
- Иди, дядя Никита, а то как звездану, что и государства не хватит, так ты полетишь отсюда!
Никита рассмеялся. Зубы как из кафеля, литые.
- Звездани. Да только направление дай куда-нибудь в теплые края. Лимонов тебе оттуда привезу. Будем вместе чай пить и на сеновале прохлаждаться. Или звездани уж куда-нибудь к самородным россыпям. Шапку золота привезу-да в Москву отсюда. Одену, обую, в театр будешь ходить и курятину каждый день есть, вином запивать. А то без направления звезданешь еще в Ледовитый океан. Придется у какого-нибудь медведя белого медведицу отбивать, секретно говоря, для обогрева. Так что убери этот свой ковш от греха подальше и на конюшню давай. Буланчика возьмешь себе на двор. Чтоб накормлен, напоен был, - приказал Никита. - А то, момент, подкосится среди дороги.
Феня вывела коня из конюший. Села верхом и по тропке среди ольховых кустов, с которых стрекала холодком роса по коленкам, спустилась к Угре, где уже звенело в пригретой траве.
На самой середине реки плавится солнце, сверкуче жгут воду огненные стрелы.
"Как счастье, что всем кажется, а не возьмешь", - подумала Феня, глядя на солнце в реке.
Конь напился, постоял в воде, от которой проскальзывала по телу дрожь. Буланчик заржал от радости, вспомнив далекую волю с материнским теплом: так вот похоже ласкает эта вода в ярких зеленых пятнах от отражавшихся в ней кустов. Но еще радостнее Буланчику от рук Фени: она погладила его жесткую гриву.
Давно не баловали его так. Вздохнул и, боясь, что сейчас на него крикнут, как кричали всегда, стал выбираться из воды, - круто, рывком вымахнул на берег.
Прискакала на коне Катя.
- Вечером в Павлиново едем! - осаживая коня, крикнула она и спрыгнула на землю, босая, в цветастой юбке и в майке с короткими рукавчиками.
- Ты рада? - спросила Феня, любуясь ее радостью, как словно бы видела перед собой ребенка.
- Я люблю ездить.
Катя искупала коня. Потом привязала его за повод к кусту, где трава была посочней и погуще, со сладким луговым горошком. Сама решила искупаться.
Разделась за кустом и, прижимая к груди руки, вошла в воду. Коса топорщилась озорной метелкой в изгибе спины, где плавно размыкались бедра, еще тонкие, стройные и гибкие, будто стянутые тетивой.
Катя подхватила косу, увязала ее под косынку, и все тело словно бы посветлело-обнажилась высоко шея с ложбинкой, из которой ржисто расколашивались волосы.
Окунулась и поплыла к середине реки, где плавилось солнце.
Феня хотела уже уехать, но задержалась: интересно было, как доплывет Катюшка до солнца.
Доплыла она, тронула зиявший из воды жар, и сразу огонь рассыпался, и вот снова сомкнулся. Качается жар у самого лица, слепит вспышками.
- Окунись в него! - с улыбкой просит Феня. Сама окунулась бы в это солнечное, загаданное ею счастье, да какое это счастье на текучей воде. Вот уж загадала!
А Катя окунулась в солнце, заплескалась. Сверкают брызги по смеющемуся лицу.
- Как хорошо-то! Плыви сюда! - зовет она Феню.
Феня тронула коня. Вынеслась на бугор.
Увидели с молотилки рябиновую косынку ее.
- Чего-то Фенька на коню сегодня красуется?
- А чего ей, дети, что ли, малые плачут?
- Зато муженек слезками умывается.
- Не пей! В лавке, как в своей, вольничал.
- В своей бы так не вольничал.
Старший из мужчин - стоял он на помосте перед грохочущим зевлом молотилки, куда подавал снопы, - сказал весело:
- Теперь своя только баба осталась. Да и та равноправная и сознательная, даже ночью газеты читает. Агитировать ее надо, чтоб спать ложилась.
Смех на молотилке. Грохочет барабан, перемалывая снопы. Течет душистое, восковистое, как соты, зерно из желобка.
- Она и агитацию твою не слушает, - продолжал старший. - А все читает.
- А как же быть? - сразу подхватил мужичонка, вилами отгребавший от молотилки солому.
- Недельку-другую ты ее не обнимай, сама агитировать начнет.
Еще пуще хохот. Даже на хуторе слышно… Не знает Феня, что так смеются на молотилке, но весело и ей от этого смеха с задористо прорвавшимся вдруг женским голосом:
- Дайте днем бабе газетку-то почитать. А ночью милости просим на подушечку, без агитации, хоть до петухов!..
Феня поставила коня во двор.