Так вот чем объяснить то знаменательное событие, что Примадонна с утра на работе! Но что-то совсем не заметно, чтоб она печалилась. Быть может, наездник ненадолго уехал?…
- А когда они снова к нам?
- Года через два, не раньше. У них уже на два года вперед расписаны гастроли.
Примадонна снова сняла туфли, стала надевать тапочки. Зазвонил телефон. Ира протянула руку и взяла трубку!
- Да?
- Мамочка, ты? - испуганный голос Светы.
- Я. Разве ты не слышишь?
- Мам, мамочка… У нас такое горе, - заплакала, зашмыгала носом в трубку Света.
- Что случилось, чего ты плачешь? - взволнованно спросила Ира.
В трубке послышалось настоящее рыдание.
- Мамочка, ты даже не представляешь, он умер, - рыдая, говорила Света. - Мамочка, ты слышишь?..
Ира вскочила со стула. Ее обдало жаром, и все поплыло в глазах: столики, стеллажи, солнце в окне, усыпанный серебряными полтинниками тополь. Все закачалось и закружилось в каком-то тумане.
- Света, что ты говоришь! - не своим голосом вскричала Ира. - Что ты говоришь!.. Боже мой, боже мой!.. Когда они позвонили? Боже мой!.. Нина Алексеевна, Павлик умер!.. Боже мой!..
- Детка, милая!.. - подбежала к ней Примадонна.
- Мам, мама, не кричи! - закричала в свою очередь в трубку Света. - Как ты такое подумала? Папа жив. Это птенчик умер.
У Иры подкосились ноги. Она опустилась на стул и глухо выдохнула:
- Господи!.. - Долго молчала, потом повторила в трубку. - О господи!..
Света тоже молчала. Всхлипыванье прекратилось, только было слышно, как часто она дышит.
- Мам, я не знаю, что с ним делать, - наконец жалким голосишком сказала Света.
- Возьми совок, выйди во двор и закопай, - глухо ответила Ира.
- Я боюсь…
Ира не дослушала - положила трубку.
- Птенец умер… на балконе. Представляете?
Несколько секунд Ира и Примадонна смотрели друг на друга. Ира видела бледное, без кровинки, лицо Примадонны с капельками пота на лбу. Примадонна видела бледное, без кровинки, лицо Иры и струйки пота, стекавшие с висков.
- Я ее сегодня выпорю. Ремнем, - угрюмо сказала Ира. - Ее никогда не пороли.
- Успокойся, детка. Она не виновата, - уговаривала Примадонна. - Ты сама так подумала.
Ира обхватила ладонями щеки и сильно сжала их.
- Господи, как я его люблю, - как-то тягуче и уж очень по-бабьи сказала она. - Вы не представляете, как я его люблю!.. Никого у меня, кроме него, не было, и никто мне не нужен…
- Ну, ну, успокойся, - погладила ее по голове Примадонна.
- Если бы он умер, я бы повесилась. Я бы не пережила этого, - скорбно продолжала Ира.
- Ну, к чему эти мысли? Не растравляй себя и не настраивайся на мировую скорбь, - сказала Примадонна, - Можно подумать, что это упрек мне: я похоронила мужа, а сама живу и не повесилась. Хотя на похоронах рыдала и падала в обморок. Тем более такая трагическая смерть. Я тебе рассказывала?
Ира отрешенно качнула головой.
- Так вот: ночью Саша уехал на аэродром испытывать новую машину, а утром в красном уголке части стоял запаянный цинковый гроб и над гробом висел его портрет. Вот все, что осталось мне от моей любви. А больше уж я никого не любила. Пыталась, увлекалась, но любить - любить не вышло.
- Я вас не хотела ни в чем упрекать, - сказала Ира. - Я говорю о себе.
- А я о себе.
Примадонна раскрыла сумочку, достала сигарету и закурила. Затянулась и, щурясь на дым, сказала:
- Может, меня кто-то и любит, а я никого. Ни-ко-го!
- Да, вас любит Кулемин, - сказала Ира.
- Куле-емин! - протянула Примадонна. Снова затянулась сигаретой. - Когда любишь человека, не отдаешь себе отчета, за что любишь. Мой муж не был идеалом: бывал и груб, и резок, и несправедлив. Но я его любила. А вот когда не любишь, тут уж точно знаешь, за что не любишь. Кулемин умен, но он сухарь, амеба. Арик не амеба, наоборот, в нем переизбыток энергии, но он глуп. Так и с другими. Сперва увлечешься, а потом разглядишь…
"Ну, наездника разглядывать не надо", - подумала Ира.
- Вот так и осекаешься, - продолжала Примадонна. - А жить монашкой не хочется. Кому это нужно? Замуровать себя в четырех стенах и наслаждаться телевизором? Нет, детка, это не по мне. И потом - не выношу телевизор, этот электрический стул по убиванию времени, а точнее - жизни.
"Во всяком случае, она не притворяется, говорит, что думает", - вновь подумалось Ире.
- Мне, детка, нравятся сильные личности. Я бы с удовольствием вышла замуж за министра или за крупного конструктора, - засмеялась она. - Губа не дура, правда? Только если он не хлюпик, конечно, и не мямля. Видишь, я не скрываю своих взглядов. Мне, например, нравится, когда мужчина хорошо зарабатывает. А если он получает копейки - это не мужчина. Положение нашей Симаковой меня тоже не устраивает. Она - кандидат наук, муж - водитель автобуса. Представляю эту семейную идиллию!
"Сейчас она скажет: "Твой Павлик…", - успела подумать Ира. И услышала:
- Твой Павлик, возможно, самый распрекрасный человек. Но школьный учитель - ей-богу, не для мужчины. Ты не обижайся, считай, что это мое субъективное мнение. Просто я так смотрю на жизнь. Пусть это цинизм, или назови как угодно, но я считаю, что живу один раз и в другой раз жить не буду. Поэтому мне вовсе-не обязательно жить так, как советовал Островский. Советчиков много, поучителей еще больше, а жизнь-то моя, и распоряжаться ею я хочу сама. И я никому не позволю лезть со своими советами. Ты, конечно, не согласна?
- Не знаю. У каждого свои мерки, - сказала Ира.
- Безусловно, - согласилась Примадонна. - У каждого свои. Я тоже так думаю. Но если мне чужие мерки не подходят, пусть не влазят и в мои.
Стукнула дверь: кто-то входил в библиотеку. Примадонна поспешно погасила сигарету, спрятала окурок в ящик стола. Она курила, но курила тайком. Может, считала это неприличным? Но почему выставлять на всеобщее обозрение всяких Ариков - прилично, а курить - неприлично?..
9
Время шло как обычно. С утра, когда читателей не было, оно тащилось медленно, с середины дня, когда народ прибывал, - убыстряло бег. Обеденный перерыв Ира провела точно так же, как в субботу: перекусила в буфете, купила Павлику сырков, сметаны, бутылочку сливок (от покупки куклы осталось - ого! - семь рублей с копейками), да еще успела съездить на ближний рынок и у молодых торговцев со смугло-оливковыми лицами выбрала шесть замечательных, крупных апельсинов.
И дальше шло как обычно. Отпускала-принимала книги, рылась в каталоге, вписывала в формуляры одно, вычеркивала другое. Но на душе у Иры держалась непреходящая тревога. То страшное душевное потрясение, какое она ощутила, услышав утром сквозь Светин плач: "он умер", давно прошло, оставив лишь где-то в самой глубине сердца ноющий осадок, заставлявший сердце больно сжиматься, стоило ей только вспомнить эти Светины слова. Но тревога ее была вызвана не этим. Вернее, не тревога даже, а общее гнетущее состояние, в каком она находилась. И она прекрасно знала, что это связано со вчерашними именинами. Думать об именинах было неприятно, более того - противно, столь тягостное чувство они оставили. И дело было не в том, что Матвей Зиновьевич недвусмысленно предлагал ей завести интрижку (а как назовешь иначе?), не в том было дело. В конце концов, наплевать на этого кондитера: мало ли на свете всяких типчиков? Дело было в самой Ире. Она все время мысленно видела себя на этих именинах, и то, какой она сама себе представлялась, вызывало в ней досаду и отвращение к себе. Эта ее льстивая улыбочка ("Ах, как вы чудесно выглядите!", "Ах, как тебе идет эта кофточка!"), это ее сольное пение и чрезмерная веселость ("Ах, как у вас весело, ха-ха-ха!.. Как я люблю ваш дом, ха-ха-ха!..") - все это живо рисовалось ее воображению, и она стыдилась себя вот такой. Но главное - как она могла обещать, даже уверять Дарью Игнатьевну, что устроит ее племянника? Как могла говорить такое: "Да, да, конечно!.. Конечно, сделаем, у меня знакомые профессора!.." У нее холодело внутри, когда она на мгновенье представляла, как отзывает в сторонку "ми в кубе" и шепчет ему: "Вы не можете устроить одного парня на физмат? Вы, конечно, понимаете, как это - устроить. Вас отблагодарят. Ну, скажем, пятьсот - шестьсот наличными". Или ловит в закоулке коридора Кулемина и шепчет ему то же самое, но при этом физико-математический факультет становится факультетом биологии. Или ловит Бабочкина и нашептывает ему о филфаке. Племяннику-то все равно, какой факультет. Бр-р-р-р, какая мерзость!..
После таких размышлений Ире пришло на ум, что приглашение на именины было неслучайным. Ее позвали с прицелом на этого большеухого племянника. И долг прощают ради этого. И сумку нагрузили ради этого… Зачем она взяла сумку? Ох, как унизительно! Надо было отказаться. Надо было прямо сказать: "Мне не нужна ваша колбаса. И буженина. И коньяк. Мне ничего не нужно!" Но ведь взяла же, взяла!..
"Ни за что не пойду больше к ним, - твердила себе Ира, испытывая жгучий стыд. - Отдать бы им долг и никогда не встречаться. Только бы отдать им деньги!.."
Конечно, Ира не сидела неподвижно у стола, отдавшись лишь своим мыслям. Она ходила меж стеллажами, отыскивала требуемые книги, отвечала, если у нее о чем-то спрашивали, звонила в другие библиотеки узнать, есть ли там нужные ее читателям книги. Словом, делала то, что положено делать. А когда у барьера становилось пусто, присаживалась к столу и даже читала. Она читала стихи молодых поэтов в последнем номере "Юности" и видела самих поэтов - в журнале были их фотографии, но мысли ее так или иначе были связаны со вчерашними именинами, а если на какое-то время и отвлекались от них, то вскоре вновь возвращались и, в общем-то, не оставляли ее в покое.