- Эй, Голышев, выходи прощаться!.. Прощаться со мной выходи!.. - вскричал охотник, проносясь мимо высокого крыльца с перилами. И продолжал выкрикивать, описывая на нартах дугу вокруг балка: - Прощай, Голышев, не поминай лихом!.. Эй, Голышев, слышишь? Натрепало тебе дурачье, а ты и уши развесил!..
И стал Леон гонять по кругу упряжку, вобрав в свой круг и балок, и вертолет. Олени то пропадали за балком, то снова стремительно пролетали мимо крыльца, тяжело выдыхая из ноздрей густой белый пар. Нарты заносило под колеса вертолета, отбрасывало далеко от крыльца, швыряло на стволы заснеженных лиственниц, вразброс рассыпанных позади балка, с лиственниц срывались и падали на спины осеней и на охотника пласты снега и сухие ветки.
Леон видел, как вспыхнула над крыльцом лампочка и осветила выбежавших из балка людей: троих незнакомых мужиков в унтах и летных куртках, самого начальника партии Голышева, в наброшенном полушубке и в шапке-ушанке, и техника-геолога Веру, тоже в полушубке, а за ними - длинного, на голову выше всех, геолога-взрывника Федора Воробьева, выскочившего в одном свитере. Все они, оттого что не предполагали за Леоном такого ухарства, в недоумении и полном молчании стояли на площадке крыльца, а охотник, проносясь мимо них и уносясь от них, продолжал выкрикивать, балансируя на нартах и размахивая таяком:
- Прощай, Голышев, скатертью дорожка!.. Думал, Сохатый напиться не может?.. Ха-ха - Сохатый!.. - дико хохотал он. - Думал, проведешь Сохатого?.. Ха-ха, черта с два!.. Это я тебе говорю - Сохатый!.. Не будет того, чего ты хочешь! Нет того, чего ты хочешь!.. Прощай, Голышев, позабудь дорогу сюда!.. Прощай, Голышев!.. Пьяный проспится - дурак никогда! - кричал Леон, заходя на пятый круг. - Прощай, Голышев! Не слушай Мишку Архангела!.. Мишку Архангела - ха-ха-ха!.. - хохотал он, заходя на следующий круг. - Прощай, Голышев!.. Ну что, нашел золотую жилку?! - орал он, снова выворачивая нарты к крыльцу. - Нет ее, жилки, Голышев! Понял?..
Его остановил тот же Мишка, которого он поминал своим недобрым хохотом, - здоровенный мужик, комплекцией и ростом не уступавший Леону. Дом Архангелова, давно прозванного просто Архангелом, ближе прочих ломов подступал к тайге, и не иначе как поэтому хозяин, привлеченный криком охотника, и появился на площадке возле вертолета. Подходил он медленно, грузный и тяжеловесный, - в растоптанных валенках, без шапки, в распахнутой телогрейке. Остановился и ждал, когда из-за вертолета покажутся олени. И как только показались, кинулся наперехват, распоров мощной глоткой воздух;
- Кончай, Сохатый!..
Мишка повис на оленях, они проволокли его метров десять по снегу и мертво встали, а Леон слетел с нарт.
- Концы!.. - выдавил Мишка, когда оба они поднялись на ноги. И трудно спросил, пытаясь унять расходившееся дыхание: - С чего это ты так набрался? Ты мне криком своим всю обедню споганил!
И Леон ответил, тоже тяжело дыша:
- К чистому поганое не пристанет. А ты не велик сверчок, чтоб тебе споганить горшок.
- Ладно, прищеми язык, - сказал Мишка. - Я поминки сегодня справляю и тебя, Сохатый, зову!
Не заботясь, согласен Леон или нет, Мишка молча повел оленей к своему дому - единственному во всем поселке, опоясанному, в отличие от других неогороженных домов, высоченным забором с двумя рядами колючей проволоки поверху. И Леон тоже молча побрел за ним, ни разу больше не оглянувшись на геологов, продолжавших стоять на крыльце в свете озарявшей их лампочки.
Мишка отворил ворота, той же высоты, что и забор, тоже увенчанные колючей проволокой и тоже сбитые, как и забор, из туго пригнанных друг к дружке, стоймя поставленных стволов лиственниц, и ввел во двор упряжку. А за упряжкой и Леон впервые за все годы, что знал Мишку, вступил на территорию его крепости, куда никому из посторонних не дозволялось входить ни при какой погоде.
Оставив оленей нераспряженными, они поплелись к стоявшему посреди двора дому, неказистому и приземистому, с малыми оконцами и низкой входной дверью, словом, не шедшему ни в какое сравнение с добротным забором и воротами. Все окна светились, и на них четко вырисовывались черные прутья решеток, а двери были обиты железом, отчего строение это весьма походило на тюрьму-каталажку.
Из холодных сеней они сразу попали в кухню, где топилась плита, и у плиты, растянувшись на крашеном полу, грелись две крупные, явно не чистых кровей собаки. В общем-то и не понять было, какую смешанно-перемешанную породу они собой являли: один пес был буро-рыжего окраса, другой - тоже пятнистый, белый в темных подпалинах. Стол у зарешеченного окошка был застелен белой скатертью, отороченной шелковой кремовой бахромой, на столе стояли тонкие полустаканчики с золотистыми ободками, наполовину отпитая бутылка водки, вспоротая банка свиной тушенки, помещенная на плетенной из лозы подставке, мелкие тарелки, - все так чисто и опрятно кругом выглядело.
- Вот, Пальму поминаю, - сказал Мишка, мотнув головой на стол, и жалобно скривился всем своим широким лицом в коричневых конопатинах. - Схоронил сегодня. В гробу схоронил, по-человечьи… Где теперь такую гончую взять? С этими, что ль, на охоту пойдешь? Это ж не собаки - шавки кухонные!.. - пнул он валенком пятнистого пса. И вдруг плюхнулся на табуретку и завыл, длинно и по-бабьи вытягивая "у-у-у".
Собаки подняли морды и уставились преданными глазами на хозяина. Неслышно отворилась дверь, и на пороге комнаты встала Мишкина жена Иза - белолицая, коротенького росточка татарочка в малиновом атласном халате, с черной косой на пышной груди.
- Миша, зачем ты опят плакаш? - спросила она мягким голосом, обратив к нему черные матовые глаза, которые даже мельком не коснулись Леона, точно того и не было на кухне.
- Пальму жалко, - всхлипнул Мишка, перестав завывать. И сказал ей: - Уйди, Иза, мужики тут…
- А ты не будиш ищо плакат? - спросила она, не отрывая от него мягких черных глаз.
- Не буду, - ответил Мишка, размазывая пятерней слезы по широкому конопатому лицу. Лицо у него было гладкое и не требовало бритвы, так как природа отчего-то не наделила его мужской растительностью.
Иза улыбнулась ему, обнаружив своей улыбкой две скрытые ямочки на пухленьких щеках.
- Садись, Сохатый, - сказал Мишка, хотя тот уже сидел на другой табуретке у стола. - Помяни и ты мою Пальму.
И только после этих слов Мишка сбросил с себя телогрейку, но не повесил ее, а подстелил под себя на табуретку. Тогда и Леон стянул с головы малахай, обнажив скудлатившуюся гриву пепельных, слегка тронутых сединой волос, сразу же начавших распрямляться и наползать ему на выпуклый лоб.
Мишка плеснул в полустаканы водки и выпил первым, не чокаясь с Леоном. Гость тоже выпил, взял кусок хлеба, посыпал солью и стал жевать, выказав тем самым пренебрежение к тушенке и вяленой рыбе, имевшимся на столе.
- Обидно мне, ух, обидно! Своими руками - такую собаку уложить!.. - Мишка опять плаксиво скривился, собрав в гармошку кожу вокруг губастого рта, точно снова собирался завыть в голос. Но не завыл, напротив - зло шарахнул кулаком по столу, потом схватился рукой за рыжие патлы и, сильно подергав себя за голову, сказал: - Гад я, чистый гад! Не прощу себе! Но и они гады, Сохатый! Дай только поймать - убью-у-у!.. - И снова грохнул кулаком по столу.
Леон угрюмо молчал, продолжая жевать хлеб, сдобренный солью. Но тут опять неслышно отворилась дверь, и на пороге снова встала в своем малиновом халате Иза. Но теперь Мишка сразу увидел ее и, не дожидаясь, пока она что-то скажет, сказал сам.
- Ну, чего тебе тут, чего? Чего опять пришла? - спросил он ее каким-то слезливо-заискивающим голосом. - На него посмотреть, на Сохатого? Он что, понравился тебе, а?
- Я толко на теба смотру. Но зачем ты сильно кулак бёш? - мягко ответила она.
- Ну, не буду, не буду… Уйди, - просительно сказал ей Мишка.
И опять она согласно кивнула, улыбнулась Мишке, показав две свои ямочки на румяных щеках, и пропала за дверью.
Леон знал, что случилось прошлой ночью в Мишкиной крепости, какую поднял Мишка ружейную пальбу из сеней и как уложил ненароком одним из выстрелов свою любимицу Пальму, выскочившую из дому в то время, когда Мишка стрельбой отпугивал от ворот невидимых двуногих противников. Пальма смешалась с кучей Мишкиных дворняг, стороживших снаружи его дом и затеявших вдруг, среди ночи беготню и лай во дворе, и была жестоко наказана за это шальной пулей. Все это Леон узнал еще, днем в поселковом магазине, еще до того, как заехал по поручению старого эвена Матвея Касымова в его пустовавшую избу захватить для старика табачку, запасы которого хранились на печи. Там, в нетопленной избе Матвея, и напился Леон в одиночку, а после уж взыгравший хмель погнал его на оленях к балку Голышева, чтобы заказать всей братии Голышева дорогу в здешнюю тайгу.
Леон никак не мог предположить, что повстречается в поселке с Мишкой, а тем более не мог представить, что будет самим Мишкой введен в его крепость, чтоб помянуть застреленную Пальму. Застреленную из-за, этой самой Изы, из-за жены своей, татарочки, из-за ревности своей неслыханной.
Сегодня выпало Леону впервые видеть Мишкину жену, и был он все же не настолько пьян, чтобы не разглядеть ее как следует и не подумать про себя, что ни белое лицо ее с ямочками на круглых щеках, ни черная коса на пышной груди, ни глаза бархатные - не стоит все это высоченного забора с колючкой, решеток на окнах, сторожевых собак и стрельбы по ночам.