Мингалеевы работали с ожесточением, не жалея сил. Их широкая поперечная пила, насветленная до блеска, с шумом врезалась в дерево, сновала по нему от ручки до ручки с невиданной быстротой, разбрызгивая опилки, точно искры. Березин, стоя к дереву в пол-оборота, работал лучковой пилой. Он тоже работал быстро, но не спешил. Узкая лента полотна пилы, с несколько выдавшимися вперед режущими зубьями, врезалась в ствол сваленной лесины легко и плавно, постепенно погружаясь все глубже и глубже. Мингалеевы поглядывали на пилу Фетиса Федоровича, а он на их пилу, словно спрашивая: ну, чья скорее разрежет?
Но вот Аюп и Фатима отпилили чурбак, он упал, чуть откатился в сторону. Мингалеевы торжествующе взглянули на Березина, продолжавшего пилить. Однако их радость была недолгой. Через несколько секунд отвалился и чурбак, отпиленный парторгом. Березин показал башкирам на следующую зарубку на дереве, а сам отошел подальше и опять дал команду пилить вместе. Таким образом было распилено несколько деревьев. Под конец Березин отпиливал чурбаки гораздо быстрее, чем Мингалеевы. Их широкая пила, попав на смолистый и жесткий, как камень, сук начинала скрежетать, упираться и вихляться в руках; на широком полотне оседала липкая сера, а это сильно затрудняло движение пилы.
Напряженная работа длилась с полчаса. Мингалеевы обливались потом, градом катившимся со лба и висков, а Березин только разогрелся, стал красным, багровым от прилившей к лицу крови.
- Ну, как? - спросил он Мингалеевых, кладя лучок на поленницу.
- Твоя шибко силы много, - сказал Аюп.
- Нет, Аюп, тут дело не в силе. Все дело в инструменте. Лучком-то ведь работать легче, одному можно работать за двоих. Это уже испытано, доказано. Ты привык к своему старому инструменту и думаешь, что лучше его нет ничего. Вы зря силы тратите, себя не жалеете! Этой силой, истраченной зря, можно бы столько дать дополнительной древесины! У вас бы денег было больше, а у государства заготовленного леса.
Он присел на чурбак. Мингалеев примостился рядом на другом, а Фатима пошла к костру, начала собирать сучья и сжигать их.
- Отдохни, устала! - крикнул ей Березин.
- Она так отдыхает, - сказал Аюп. - Она делянка, никогда не сидит. Моя баба шибко хороший!
- Она-то хорошая, а ты нехороший. Не даешь ей самостоятельно работать лучком. Не хочешь, чтобы ей легче работалось?
- Она не хочет работать лучком.
- Ты не хочешь, и она не хочет. А если бы ты захотел, и она захотела… Эх, Аюп, Аюп! Нельзя старыми привычками жить… Все мы думаем о том, чтобы легче работать, больше давать продукции и лучше жить, а ты этого еще не понял. Тебя считают передовиком за то, что ты по две нормы выполняешь, а ты, оказывается, совсем не передовик.
- Как не передовик? Почему не передовик? Моя фотография на Доске почета висит. Значок министр давал. И Фатиме тоже значок министр давал.
- Министр наверняка не знал, что ты за старинку держишься. Ошибся министр… Силы в тебе много, Аюп, вот ты и не доверяешь легкому инструменту. Попробуйте-ка лучками пилить, а я посмотрю, что у вас получится.
- Уже пробовал!
- Еще попробуйте! Привыкнешь к лучку, так ты не по две, а по три нормы станешь давать. А разве плохо это? Тогда заработок твой подымется. У тебя сколько детей-то?
- Три.
- Вот. Трое детей, а даешь только две нормы. Ну-ка, ну-ка, берите лучки.
- Фатима! - крикнул Мингалеев и дал знак жене, чтобы подошла, взял лучок и начал распиливать хлысты на чурбаки.
- Не так, Аюп, не так! - сказал ему Березин. - Ты вали деревья с корня, а Фатима пускай обрубает с них сучки и раскряжевывает.
- Валить-то лучком шибко плохо, - сказал Мингалеев.
- Ничего, ничего! Смелее.
Аюп походил возле высокой пихты, посмотрел на ее вершину, нехотя обрубил нижние сучки, сделал подруб. Жена подошла к нему с поперечной пилой. Кивнув головой в сторону парторга, Мингалеев что-то сердито сказал Фатиме. Она ушла от него. Аюп долго приспосабливался к дереву со своим лучком: пробовал пилить стоя, пробовал с колена. Наконец, нашел нужную, устойчивую и удобную позу и быстро спилил пихту, излучавшую в свежем лесном воздухе острый аромат.
К нему подошел Березин.
- Вот видишь, как скоро свалил! - ободрил он лесоруба, поглядывая на упавшее дерево, закутанное в густую темно-зеленую шубу. - Теперь вали второе.
Мингалеев начинал быстро приноравливаться к валке лучком. А Березин ходил за ним от дерева к дереву.
- Ну, еще. Вот так.
Незаметно для себя старый опытный лесоруб приспособился к работе и, уже не слушая парторга, валил деревья подряд.
Березин направился к Фатиме.
- Ну, как идет?
- Мало-мало пилим.
- Мало-мало не надо. Надо хорошо пилить.
- Такой маленький тонкий пила, как ножик гнется. Ломать можно.
- Ты не спеши, тогда не сломаешь.
Занявшись с Мингалеевыми, он и не заметил, как в делянке появился Зырянов. Замполит долго наблюдал за парторгом, потом подошел к нему.
- Ты что же, Фетис Федорович, никак за мастера тут?
- Нет. Почему же за мастера?
- А твое ли дело - учить людей работать лучком? Занимаешься мелочами, а главного, в чем нужна твоя помощь в лесосеках, не видишь. Лучок теперь тоже не инструмент. Было бы смешно, если на теперешних стройках партийные руководители занимались тачками. Надо побольше уделять внимания передовой технике. Главное сейчас в ней… Вечерком надо будет собрать партийную группу.
- Вопрос какой?
- Вот этот самый, Фетис Федорович.
Солнце уже склонилось к горизонту и походило на большую желтую лужу, расплывающуюся вдали за вершинками тихих задумчивых елей.
- Аюп, а где тут работает Синько? Вы его знаете - такой молодой парень? - спросил Зырянов у Мингалеева, закончившего валку лесины.
- Работает тут рядом, - сказал Аюп. - Дрова мои тащил. Я заготовлял, поленница клал, а Синько дрова воровал, мастеру сдавал.
- И деньги получал? Ловко!
- Нехороший человек! Богдан Синько прогонял. Синько придет, пила ломает, сидит костер, картошка печет. Вечером его девка приходит - такой толстый, электропила работает, - вместе гуляют.
В соседней делянке Зырянов и Березин никого не застали. У высокого пня еще теплился костер, вокруг которого валялись папиросные окурки и горелая кожура от картошек. Неподалеку лежала сваленная, наполовину очищенная от сучьев седая ель. Во вновь начатой поленнице лежало до десятка нерасколотых чурбаков; на поленнице были разбросаны топор, сломанный лучок пилы и коротенькие ленточки от стального полотна.
- Вот, Фетис Федорович, какие у нас водятся еще работнички. По делянке видно, кто тут работает… А пни? Разве такие высокие пни оставляют?
- Голдырева недогляд, Борис Лаврович.
- Голдырев вообще тут ничего не видит! А ты, Фетис Федорович, куда смотришь?
- Мне за всем не углядеть. У меня только два глаза.
- У тебя десятки глаз, Фетис Федорович, - ты парторг. Ты должен все видеть, везде иметь глаза. А чем занимается Голдырев, знаешь? Нет. Мастер в рабочее время свои домашние дела справляет, в лесу показывается, как молодой месяц, а ты ему потворствуешь. Лошадей из обоза даешь ему, с лесозаготовок срываешь.
- Он у меня не просил лошадей.
- Это еще хуже. Считаешь, что кони лес возят, а они богатство Голдыреву зарабатывают. Голдыреву давно бы надо шею намылить.
- Это мы сделаем.
- Вот видишь, Фетис Федорович, оказывается, без погонялки мы еще работать не научились.
- Так ведь, Борис Лаврович, столько кругом дел, разве их охватишь все. Тем более, на Новинке мы только начинаем разворачиваться. Почти все сызнова начинаем.
- Вот и надо сразу наводить порядок. Старую язву труднее залечивать… Ну, пойдем, старина, к дому.
Они вышли на дрововозную дорогу и стали спускаться к Ульве. Над руслом реки, над поленницами, вытянувшимися вдоль ее берегов, висел густой холодный туман. На бревенчатом переходе, перекинутом через реку, они остановились и, навалившись на перила, понаблюдали за быстрой бурливой водой.
В гору поднимались молча: Березин экономил силы, потому что трудно ему идти и разговаривать, а Зырянов, поглядывая на старика, думал о своем. Вот Фетис Федорович прошел большую, трудную жизнь. Человеку седьмой десяток. А он, Зырянов, доживет ли до его лет? Ох, как хочется дожить. Ведь какой тогда будет жизнь! А все ли он, коммунист, делает для того, чтобы приблизить предначертанное Лениным будущее? Люди вроде не обижаются, но в душе-то, может быть, недовольны. Хочется к человеку подойти мягче, сердечнее, а как-то не получается. Наверное, от того, что сам не устроен. Сам, как бобыль, вроде Богданова, чем-то не удовлетворенного, ожесточенного? А как было бы хорошо, если рядом шла любимая подруга! И образ ее предстал перед Борисом Лавровичем - это была Лиза Медникова.
Поднялись на гору. Над вершинами деревьев, в густых сумерках, внизу, точно озеро, плескались яркие электрические огни.
Первым молчание нарушил Березин:
- Борис Лаврович, а вам зачем был нужен Синько?