Марат, подперев подбородок острым кулаком, смотрел в костер, словно только там он мог получить для Андрея ответ. Как от брошенного в воду камня все шире и шире расходятся круги, так и от вопроса Андрея мысли Марата охватывали все больший и больший круг событий. Собрание актива в бригаде... Знамя за успехи... Вывезенный зернофураж... Пересыхающая на корню кукуруза - не на чем силос возить к траншеям... Потом - зима... Отощавший скот, падеж... И так - в колхозе, в районе, в области... "Перестройка сельскохозяйственных органов полностью оправдала себя. Читайте газеты, Лаврушин!.."
- Ответить тебе, Андрей, очень нелегко... Я лично думаю так: в науку о космосе идут те, кто умеет дерзать, кто талантлив. Иначе нельзя.
- А в животноводство - такие, як ты. - Василь не на шутку ревновал: видел, что Граня то и дело останавливала на Андрее долгий внимательный взгляд.
- Бережко, как всегда, острит... Наверное, что-то не так у нас на селе делается.
- Верно говоришь. Сельским хозяйством зачастую руководят люди не по призванию, а по должности. Его поставили - он и вертит всем мозги. А мы, в меру трусости и равнодушия, поддакиваем или помалкивем.
Вербовый сушняк постреливал в костре, словно тыквенные семечки на раскаленной сковороде. Где-то рядом заворковал проснувшийся в гнезде вяхирь. Всполошно каркнул на вершине осокоря грач. И бормотала в омутах, зловеще хлюпала вода.
Василь поднялся и начал заводить патефон.
- Вечно ты, Марат Николаевич, своими разговорами настроение испортишь! Поменьше надо у себя и у других в середке копаться, тогда воно легче...
Что ж ты, белая береза,
От корня качаешься?..
Марат посмотрел на Граню, которая начала укладывать посуду, на задумчивого Андрея, усмехнулся:
- Отчасти, наверное, и ты прав. Хуже всего быть интеллектуальным рахитиком, когда ум развит, чувства обострены, а воли, таланта - шиш! - Он тоже встал. - Что ж, домой, пожалуй, пора?
...Андрей долго стоял на берегу и слушал удаляющиеся всплески весел. Было ему грустно и тоскливо.
3
После купанья, после тыквенника с каймаком здорово дремалось. Думать ни о чем не хотелось - хотелось спать. Сквозь ресницы Андрей сонно наблюдал за сестренкой. Варя набирала в рот воды из кружки, мельком оглядывалась на Андрея - не разбудить бы! - и, яблоками надувая щеки, прыскала на свое школьное платье. Подбородок становился мокрым, на нем повисала прозрачная капелька. От усердия забрав зубами нижнюю губу, Варя начинала гладить, утюг шипел, чугунная крышка позвякивала, а из продушин красно проглядывали угли. Приятно тянуло древесным дымком - как от рыбацкого костра.
За лето Варька сильно подросла. Андрей очень жалел, что классная руководительница запретила ей носить высокую, как у фельдшерицы, прическу. С прежней прической Варя как-то была приятнее. А сейчас за ее ушами торчали два пропеллера из голубых лент.
Надо бы включить радио, послушать известия, да лень было тянуться к репродуктору. Он стоял на подоконнике и, включенный на один провод, пищал заблудившимся комаром. Из-за двери доносился говорок Фокеевны. С Еленой Степановной она сидела за чаем.
С величайшим убеждением в необходимости порученного дела ходила Фокеевна по Забродному и посыпала, опрыскивала хлоркой отхожие места. Утицей заплывала она во дворы, выполняла работу и везде, где можно, вела беседы - сначала о гигиене в быту (с мухами борись, кума, они где хошь червей наплюют, они - первопричина всяческой заразе!), а потом - что бог на душу положит.
Зашла и к Ветлановым. Елена Степановна пригласила чаю выпить.
- Ну, если уж так приглашаешь - налей чашечку. - Щурко обвела комнату взглядом - печь с приставленными к ней ухватами, посудный шкафчик, плакат сберкассы на стене, где полотенце вешают, намытые до желтизны полы. - Чисто у тебя - сдуть нечего.
Степановна пододвинула к ней стеклянную вазочку.
- Кладите варенье, Фокеевна. - Не любила она, когда в глаза подхваливают. - Свежее, из ежевики.
Та долго колотила ложкой варенье в чашке, затем схлебнула и, подержав во рту, оценила:
- Хорошее. - После второго глотка сообщила, как о решенном: - Астраханкины расходятся.
- Да неужто?! - не поверила Степановна, скрипя полотенцем о вымытую тарелку. - Такие тихие, ласковые старики...
- Выгоняла корову, заглянула к ним, а там! Уж она его костерила - страшно как! Все выговор ему выставляет: пьяница, поблуда бездомная, зрить тебя не могу боле! Съякшались с моим Стигнеичем, хлещут водку - и все тут.
Веселая словоохотливая Фокеевна омраченно уставилась в окно. Чай давно остыл, а она все дула и дула сморщенными губами в чашку, держа под нею горстку - чтобы не капнуло на иссиня-белый халат. Степановна не тревожила ее, тихо ставила в шкафчик чистые тарелки и чашки. Заговорила Фокеевна негромким, подвявшим голосом:
- Уж до коих разов думала: надоел, как чирей надоел, выгоню, брошу! Летось, в середине, примерно сказать, июня насовсем было к сыну в Саратов уехала. Жила хорошо, сахарный кусочек ела. А все же не вытерпела, вернулась! Жалко мне его, сердягу, и так у него вся жизнь сломленная. Они ж дружки были с моим-то, с первым.
- Правда, дружба у них была закадычная...
- Оба отчаюги были, у! Особенно мой, Леонтьевич. Гранька вся в него. Кабы не война...
Да, если б не война... Ни одна семья в Забродном не осталась обойденною ею: в каждый дом принесла она горе и слезы. У Фокеевны муж не возвратился, у Мартемьяна Евстигнеевича, у стариков Астраханкиных - дети, Савичев пришел калекой, Ветланов - тоже... Если б не война!
- Мам! - высунулась в дверь Варя. - Остальное все гладить?
- Гладь, дочка.
- Большина-то какая! - повздыхала Фокеевна. - Граня как раз такая была, когда она у тебя нашлась... Уж Леонтьевич над Аграфеной - м-м! Души не чаял. - Лицо Фокеевны стало мягким, светлым, волосатые родинки ничуть его не безобразили, наоборот, придавали ему выражение доброты и мудрости. - В девятнадцатом годе, как сейчас помню, у Клавдеечки Столбоушиной вечерка была. Отворяется дверь, а в ней - красногвардеец отпускной, звезда на буденовке, шинель до шпор гремучих. "Дозвольте взойти, девушки?" - "Взойдите!" Кинул шинелку на кровать и прямо ко мне. Как прилип, так и не отстал до конца. Пляшет, а светлые кудерюшки-кудри и не шелохнутся, а зеленые глаза с меня не сводятся.
Фокеевна заметила, что на столе уже не шумит самовар, что хозяйка уже перетерла и убрала посуду.
- Поди, надоела тебе со своими баснями? Человек любит, чтобы его слушали. Всяк любит вспоминать прошлое, особенно молодость неворотную... Пошел он меня провожать и, стыдно вымолвить, грех умолчать, наотмашь: "Васюничка, вы меня извините, но я вас сейчас..." В лоскуты порвалась отбиваючись, а что сделаешь?! Да и ничего, двадцать два годочка любохонько прожили. Кому медовый месяц, кому - полумесяц, а нам пчелки всю жизнь мед таскали...
Из горницы выкралась Варя, в коричневом платье, в белом переднике с крылышками. В руке - портфель.
- Нарядная-то какая! - заметила Фокеевна. - Прямо как из сундука.
- Мам, я ухожу. - Конопатый нос высоко смотрит, в голенастой фигурке - важность, капелька неосознанного еще кокетства. - Обедать не хочу, мам, у меня полный живот витаминов.
- Ну, иди, иди, да смотри мне там!..
Варя повела острыми плечами и удалилась с таким видом, что можно было подумать: о чем речь, мама, ты же меня знаешь!
- Сто сот стоит девчонка, сто сот! - восхищалась Фокеевна. - Всегда поздоровается, поклонится... Глянь, пыль взнялась! Приехал кто, что ли?
Мимо окон мелькнула тень, и в кухне появился Савичев.
- Давно кошка умылась, а гостей насилу дождались. - Степановна обмахнула стул. - Садись, Кузьмич, чайку заварю нового...
Савичев отказался.
- Мне бы Андрюшку. Дома?
- В горнице. Разбудить?
- Я лучше сам.
Пока женщины строили догадки, зачем понадобился парень, мужчины вошли в кухню. Андрей растирал пролежень на щеке.
- На Койбогар съездим, - пояснил мимоходом Савичев. - Дело к Базылу есть.
- Так вы и меня! - засуетилась Фокеевна. - Меня возьмите...
- Это зачем?
- А как же! Гигиена в быту - залог здоровья. Проверю, посмотрю... Увидишь, Степановна, докторшу, скажи: уехала, слышь, санитарка.
В пятиместном "газике" их уже поджидали. Потеснив Осипа Сергеевича, Фокеевна и Андрей разместились сзади. Председатель втиснулся меж сиденьем и баранкой. По правую руку от него очень прямо сидел Заколов.
Роста Владимир Борисович был малого, возможно, поэтому он и кепку носил на самом затылке, искусно, даже щеголевато заламывая ее. "Кепка с заломом!" Андрей знал, что это шутливое прозвище Заколов получил не столько за манеру носить головной убор, сколько за неумеренную страсть к рисовке, особенно после избрания секретарем партбюро. Новую должность он связал с новыми причудами. Он обзавелся зеленым офицерским кителем. В нагрудный карман натыкал полдюжины карандашей и авторучек, их наконечники блестели, как газыри на черкеске. Даже в самые жаркие дни Заколов ходил при галстуке.
Выехали за поселок. Савичев прибавил скорость. Он весь подался вперед, прижимаясь грудью к баранке. На его стриженый затылок коробом насунулся пиджак.
"Почему они все молчат и не глядят друг на друга? - недоумевал невыспавшийся Андрей. - Точно судиться едут! А зачем я им понадобился? Павел Кузьмич даже не объяснил толком..."
Локоть Василисы Фокеевны больно давил в бок. Андрей отодвинулся к холодной металлической дверце и от нечего делать стал смотреть по сторонам.
Слева отступали, пятились распаханные поля. На вороной пашне сверкала паутина, тонкая и редкая, как седина в бороде Мартемьяна Евстигнеевича.