- Ох, - вздохнула она и протянула снова: - "Подарил…"
Подарил милый колечко,
Не веле-ел его терять.
Лида замолчала. Шарифов решил, что песня уже кончилась. Но Лида вдруг тихо повторила: "Да терять…" - и запела дальше. Шарифов осторожно сел на подоконник и старался не шуметь, чтобы расслышать все слова.
…Где ж девалось то колечко,
Что сияло на руке?
Где ж девался тот дружочек,
Что словами улещал?
"Улестил…" - с горечью не пропела, а как-то сказала она, сохранив мелодию, и снова затянула:
Улестил милый словами,
Сам уехал далеко…
"А зачем ему уезжать? - вдруг подумал тогда Шарифов и тут же рассердился на себя: - Песню портишь, дурень! Слушай!" И думал: "Глупо! Никак не могу собрать мысли! А вот Лида поет. У нее мысли собраны. У нее что-то на душе".
Но вообще-то ему совсем неважно было тогда, что у Лиды на душе.
…Когда к морю подходила,
Сердце билося волной.
Лида замолчала. Шарифов подождал, не запоет ли она еще, но Лида внимательно рассматривала прорвавшуюся тапочку. Тогда он спросил:
- Что за песня, Лидочка?
Она вздрогнула, поднялась и вошла в здание. Через минуту заскрипела дверь кабинета и послышался удивленный шепот.
- Вы в темноте сидите? - Лида повернула выключатель. - Мне показалось, что у вас свет… Я тихонько пела. Больные не услышат… Это вы - над самой головой…
- Я ничего и не говорю… Что это за песня?
Лида остановилась у стола и, вглядываясь в тетрадь истории болезни, сказала:
- А… Это у нас в деревне, в Тульской области, поют. Говорят, одну женщину… давно еще… из Жукова, из соседнего села… Ее любовник бросил. Она с ума сошла и все это и пела… А может, и не так было. Она тоскливая, песня-то.
- А вы с чего затосковали?
- Я?.. - Лида скривила губы. - Я не тоскую… Чего мне? Ни хлопот… ничего…
В ее тоне Шарифову послышалась вдруг какая-то обида. И ему стало неловко, словно он был в чем-то виноват. Чтоб рассеяться, прошелся по кабинету.
- За Надежду Сергеевну писать собираетесь? - Лида перевернула страницу. - Хотя у вас все едино теперь. Что это среди ночи вы писать задумали?
- Завтра операции. Писанины хватит. А так - время сэкономлю. - Шарифову было стыдно, что он оправдывается и так неумело.
- Не здесь вам надо быть. Идите домой, нечего зря в кабинете сидеть. Ждут вас.
- Кто? - неловко и зло выдавил Шарифов.
- У Надежды Сергеевны свет все горит. Она по комнате ходит… - с какой-то неожиданной кротостью сказала Лида.
- Не надо говорить, Лидочка. Все очень хорошо. И вы… - Шарифов не нашел слова и сказал наконец: - И вы, и вы очень хорошая!
- Владимир Платонович! С чего бы это вдруг сейчас?.. - пробормотала она. Усмехнулась криво и вышла.
Шарифов очень смутился. Он сел за стол и даже положил перед собой историю болезни, чтоб сосредоточиться, но смог подумать только одно: "Завтра, вернее уже сегодня утром, когда соберутся на "летучку", на утреннюю конференцию врачи, скажу: "Еще один… неплановый вопрос… Прошу всех к нам в воскресенье. Мы с Надеждой Сергеевной женимся"".
Он тогда ни черта не понял. Ни прежде, ни тогда, ни потом.
В этой бывшей его комнате теперь ничего не было, кроме двух старых табуреток. И делать ему здесь было нечего.
Лида вышла. Он постоял бездумно, и тоже вышел и сразу снова столкнулся с ней: она бежала, видно, от самой больницы, потому что запыхалась.
- Я вот что, - сказала она. - Вот что: не уходите. Слово дайте, что не уйдете. Всем святым прошу. Ведь не увидимся. Знаю же… Вы здесь будете, так мне здесь не быть. Это если вернетесь… Не уходите. А я приду. Чтоб у меня такая память была. Вам не нужно, я знаю. Это мне нужно. Для меня. Слово дайте…
…В это время в Москве, в комнате на Можайском шоссе, Надина мама плакала, а Надя старалась сдерживаться. Они только что получили сразу и телеграмму, и его подробное письмо. Мама плакала и не знала, что делать. Она сказала про Куликова из области:
- Все сначала так говорят, а потом засудят в колонию, а у тебя пропадет молоко.
Когда мама сказала про молоко, Надя поняла, что проходит время кормления, и пошла мыть руки, но не в ванную, а в кухню. Ей нужно было увидеть Алексея Алексеевича.
Мама причитала над Витькой на всю квартиру. Она сулила ему вырасти сиротой, ни разу в жизни не увидев отца. А на кухне шипело масло, сосед жарил яичницу на ужин. Он не спросил, как обычно: "Что нового?" - не напевал сегодня и ковырялся в сковородке с крайней сосредоточенностью.
Надя мыла руки долго. Катились слезы. Поэтому она и лицо тоже споласкивала под краном. Ей не хотелось идти к Витьке и маме. Она знала, что стоит ей слово сказать - у мамы появятся боли в сердце.
Алексей Алексеевич снял сковородку с газа. Поставил на столик. Потом стал медленно оправлять засученные рукава своей белоснежной рубашки. Он наконец понял, что Надя хочет сказать ему что-то, и спросил:
- Уже все известно?
- Нет, - сказала Надя. - Это будет завтра.
Сосед ничего не ответил. Он взял сковороду за длинную ручку и стал рассматривать яичницу. Надя вытерла лицо и руки. Кран она не закрыла, и вода продолжала звенеть в раковине. Алексей Алексеевич вопросительно посмотрел на кран. Надя кивнула в сторону комнаты, где мама уже утихла.
Он сказал:
- Может быть, потом поговорим?
- Нет, - ответила Надя. - Я должна сегодня как-то ко всему подготовиться, обдумать и обговорить все, что можно. Завтра я буду плохо соображать, пока не сообщат. Вдруг и сообщат не сразу.
Она сказала "сообщат" и почувствовала, что это самое страшное: может получиться так, что сообщать будет кто-то другой, а не сам Шарифов.
- Если кончится более или менее благополучно, - сказал Алексей Алексеевич, - можно будет устроить его на работу здесь. Хотя бы в нашей поликлинике водников.
- Он не поедет, - сказала Надя. - Я знаю, что не поедет. Он будет считать это бегством оттуда, где так случилось… У вас выходной в воскресенье?
- В воскресенье дежурю. В понедельник.
- Это хуже. Я думала за воскресенье добраться туда в вашей машине. Может быть, меня не укачает. В поезде с Витькой я боюсь инфекции. Очень много людей в вагоне.
- Туда восемьсот?
- Семьсот девяносто, кажется.
- На служебной не выйдет. Сейчас с этим очень строго. У Бурвича машина. Если свободен, сам отвезет. Или мне даст машину. А бензин купим. У него иномарка. "Шкода". Очень плавно ходит. Может, и вытерпите дорогу.
- Надя! - позвала мама. - Надя!
Она вошла в комнату и стала кормить Витьку. В комнате было душно. Мама закупоривала окна, боясь сквозняков. Стекла жужжали, когда машины внизу, на Можайке, срывались с места на зеленый свет.
Надя ничего не сказала маме, но мама накапала в рюмку из аптечного пузырька, налила в стакан воды и поставила рядом с рюмкой на стол. Села и стала ждать, пока Витька насосется и они начнут разговаривать.
…От легкого ветерка познабливало. Звезды становились крупнее, бледнее, расплывчатее. Дорога, вдоль которой Шарифов бродил по сыреющей траве, была теперь видна почти до самого моста через Подкаменку - белесая петляющая лента.
Поднимется солнце. Подкатит к больнице маленький автомобиль, и Шарифов поедет отсюда. За мостом шоферу придется отчаянно сигналить: к этому времени стадо еще не свернет с шоссе. Маленький прокурор будет, наверное, говорить без умолку. Надо сделать вид, что дремлешь, хотя по такой дороге да в стареньком тряском "Москвиче" не задремлется. Шарифов пожалел, что не уехал вечерним автобусом. Интересно, когда он вернется в Белоусовку, болтливый прокурор еще будет здесь работать? Что он станет говорить тогда?
Санитарка окликнула Шарифова, когда он был метрах в двухстах от больницы. Уже совсем хорошо было видно. Он сначала не мог понять, чего от него хотят. Потом понял. Побежал. Подумал: "А что я могу? Я же не имею права…" Пошел к больнице шагом. Потом снова побежал.
После предутренней полутьмы - яркий свет лампы, белый цвет стен операционной. Даже затуманилось в глазах. Зажмурился. Потом все стало четким.
- Нарвался, - сипло сказал заменявший его хирург. - Идиотский случай… Мне Вознесенский Николай Федотыч о таком рассказывал. Он говорил: "Как войти в брюшную полость, всегда знаешь. А как выбраться оттуда - совсем не всегда". И всего-навсего аппендицит. Спайки. Инфильтрат. Запущено. Она пять дней дома лежала, да еще с грелкой. Все замуровано, а дотронешься - кровоточит.
Шарифов сначала осторожно позондировал рану длинным пинцетом. Он думал, что, может быть, удастся просто подсказать, как закончить операцию. Но разобраться было трудно. Он бросил пинцет в таз.
- Ладно. Я помоюсь. Поассистирую. А вы молчите потом, что я здесь был.
Хирург растерянно улыбнулся:
- Это, может быть, как раз в вашу пользу.
- Если вы сейчас помощь самолетом из города вызовете, вам ничего не скажут. А за меня - по шее. И вам. И мне. А мне одного суда вот так хватит. Мне запрещено. Приказ. Знаете!
- Она уже два часа на столе, - сказал хирург, - и слабая такая больная. Она сердечница. Пока прилетят - совсем отяжелеет.
Шарифов мыл руки, издали поглядывал на больную.
- Кровь переливать нужно. И наркоз… Раису Давыдовну позовите. Она не проболтается, что я участвовал в операции.
Потом было так. Кавелина - на наркозе. Ей помогала толстая Клава, она дежурила в эту ночь. Лида подавала инструменты. Все теперь шло быстрее. Лида привыкла работать с Шарифовым, без просьб знала, что будет нужно. Но он стоял слева от больной, на месте ассистента, помощника. Справа стоял заменявший его хирург.
Потом все стало понятным. Хирург растерялся с самого начала. Когда натыкаются на такой инфильтрат, на большую воспалительную опухоль, отросток в ней не отыскивают. Вводят тампон, вводят резиновую трубку, чтобы через нее вливать антибиотики прямо в брюшную полость, и рану зашивают. Хирург не разобрался сразу, да и трудно сразу разобраться, и еще, верно, не хватило духу, испугался: мол, скажут, что неумелый, не удалил аппендикса. И стал копаться в инфильтрате. Ткани травмированы. Сочится гной. Теперь тампоном не отделаться.
Он заглянул за простыню, отгораживающую от них лицо больной, но ничего не увидел. На лице была наркозная маска.
Раиса Давыдовна сказала:
- Пульс частый. Быстрей заканчивайте…
Коллега покачал головой:
- Может, теперь тампон… и зашить? Тактика-то допустимая.
Шарифов подумал: "Допустимая. Только кончится плохо наверняка…"
Он не поднимал головы, даже не видел лица хирурга, стоявшего напротив. Видел рану, свои руки с тупыми крючками-расширителями, которыми растягивал ее, видел руки того хирурга: они держали два пинцета, так и застыли над раной. В стороне, на инструментальном столике, Лидины руки: они подадут что нужно.
Шарифов спросил:
- Ну как, Раиса Давыдовна?
Кавелина сказала Клаве, чтоб ввела больной камфару и кордиамин и потом дала ей самой таблетку валидола.
Шарифов подумал: "Покурить бы…"
Вынул расширители из раны и сказал хирургу:
- Переходи на мое место. Я встану справа.
1960–1968