- Ну, будто не знаешь, как, значит, в чем-нибудь не уговорились, да сейчас пшик-пшик, да и в разные стороны. Так и сделала эта Леканидка.
"Очень, - говорит, - Домна Платоновна, он у меня нравен".
Я слушаю да головой качаю.
"Капризов, - говорит, - я его сносить не могу; нервы мои, - говорит, - не выносят".
Я опять головой качаю. "Что это, - думаю, - у них нервы за стервы, и отчего у нас этих нервов нет?"
Прошло этак с месяц, смотрю, смотрю - моя барыня квартиру сняла: "жильцов, - говорит, - буду пущать".
"Ну что ж, - думаю, - надоело играть косточкой, покатай желвачок; не умела жить за мужней головой, так поживи за своей: пригонит нужа и к поганой луже, да еще будешь пить да похваливать".
Прихожу к ней опять через месяц, гляжу - жилец у нее есть, такой из себя мужчина видный, ну только худой и этак немножко осповат.
"Ах, - говорит, - Домна Платоновна, какого мне бог жильца послал - деликатный, образованный и добрый такой, всеми моими делами занимается".
"Ну, деликатиться-то, мол, они нынче все уж, матушка, выучились, а когда во все твои дела уж он взошел, так и на что ж того и законней?"
Я это смеюсь, а она, смотрю, пых-пых, да и спламенела.
Ну, мой суд такой, что всяк себе как знает, а что если только добрый человек, так и умные люди не осудят и бог простит. Заходила я потом еще раза два, все застаю: сидит она у себя в каморке да плачет.
"Что так, - говорю, - мать, что рано соленой водой умываться стала?"
"Ах, - говорит, - Домна Платоновна, горе мое такое", - да и замолчала.
"Что, мол, - говорю, - такое за горе? Иль живую рыбку съела?"
"Нет, - говорит, - ничего такого, слава богу, нет".
"Ну, а нет, - говорю, - так все другое пустяки".
"Денег у меня ни грошика нет".
"Ну, это, - думаю, - уж действительно дрянь дело; но знаю я, что человека в такое время не надо печалить".
"Денег, - говорю, - нет - перед деньгами. А жильцы ж твои", - спрашиваю.
"Один, - говорит, - заплатил, а то пустые две комнаты".
"Вот уж эта мерзость запустения, - говорю, - в вашем деле всего хуже. Ну, а дружок-то твой?" Так уж, знаешь, без церемонии это ее спрашиваю.
Молчит, плачет. Жаль мне ее стало: слабая, вижу, неразумная женщина.
"Что ж, - говорю, - если он наглец какой, так и вон его".
Плачет на эти слова, ажно платок мокрый за кончики зубами щипет.
"Плакать, - говорю, - тебе нечего и убиваться из-за них, из-за поганцев, тоже не стоит, а что отказала ему, да только всего и разговора, и найдем себе такого, что и любовь будет и помощь; не будешь так-то зубами щелкать да убиваться". А она руками замахала: не надо! не надо! не надо!" да сама кинулась в постель головой, в подушки, и надрывается, ажно как спинка в платье не лопнет. У меня на то время был один тоже знакомый купец (отец у него по Суровской линии свой магазин имеет), и просил он меня очень: "Познакомь, - говорит, - ты меня, Домна Платоновна, с какой-нибудь барышней, или хоть и с дамой, но только чтоб очень образованная была. Терпеть, - говорит, - не могу необразованных". И поверить можно, потому и отец у них и все мужчины в семье все как есть на дурах женаты, и у этого-то тоже жена дурища - всё, когда ни приди, сидит да печатаные пряники ест.
"На что, - думаю, - было бы лучше желать и требовать, как эту Леканиду суютить с ним". Но, вижу, еще глупа - я и оставила ее: пусть дойдет на солнце!
Месяца два я у нее не была. Хоть и жаль было мне ее, но что, думала себе, когда своего разума нет и сам человек ничем кругом себя ограничить не понимает, так уж ему не поможешь.
Но о спажинках была я в их доме; кружевцов немного продала, и вдруг мне что-то кофию захотелось, и страсть как захотелось. Дай, думаю, зайду к Домуховской, к Леканиде Петровне, напьюсь у нее кофию. Иду это по черной лестнице, отворяю дверь на кухню - никого нет. Ишь, говорю, как живут откровенно - бери что хочешь, потому и самовар и кастрюли, все, вижу, на полках стоит.
Да только что этак-то подумала, иду по коридору и слышу, что-то хлоп-хлоп, хлоп-хлоп. Ах ты, боже мой! что это? думаю. Скажите пожалуйста, что это такое? Отворяю дверь в ее комнату, а он, этот приятель-то ее добрый - из актеров он был, и даже немаловажный актер - артист назывался; ну-с, держит он, сударь, ее одною рукою за руку, а в другой нагайка.
"Варвар! варвар! - закричала я на него, - что ты это, варвар, над женщиной делаешь!" - да сама-то, знаешь, промеж них, саквояжем-то своим накрываюсь, да промеж них-то. Вот ведь что вы, злодеи, над нашей сестрой делаете!
Я молчал.
- Ну, тут-то я их разняла, не стал он ее при мне больше наказывать, а она еще было и отговаривается:
"Это, - говорит, - вы не думайте, Домна Платоновна; это он шутил",
"Ладно, - говорю, - матушка; бочка́-то, гляди, в платье от его шутилки не потрескались ли". Однако жили опять; все он у нее стоял на квартире, только ничего ей, мошенник, ни грошика не платил.
- Тем и кончилось?
- Ну, нет; через несколько времени пошел у них опять карамболь, пошел он ее опять что день трепать, а тут она какую-то жиличку еще к себе, приезжую барыньку из купчих, приняла. Чай ведь сам знаешь, наши купчихи, как из дому вырвутся, на это дело препростые… Ну он ко всему же к прежнему да еще почал с этой жиличкой амуриться - пошло у них теперь такое, что я даже и ходить перестала.
"Бог с вами совсем! живите, - думаю, - как хотите".
Только тринадцатого сентября, под самое воздвиженье честна́го и животворящаго креста, пошла я к Знаменью, ко всенощной. Отстояла всенощную, выхожу и в самом притворе на паперти, гляжу - эта самая Леканида Петровна. Жалкая такая, бурнусишко старенький, стоит на коленочках в уголочке и плачет. Опять меня взяла на нее жалость.
"Здравствуй, - говорю, - Леканида Петровна!"
"Ах, душечка, - говорит, - моя, Домна Платоновна, такая-сякая немазаная! Сам бог, - говорит, - мне вас послал", - а сама так вот ручьями слез горьких и заливается.
"Ну, - я говорю, - бог, матушка, меня не посылал, потому что бог ангелов бесплотных посылает, а я человек в свою меру грешный; но ты все-таки не плачь, а пойдем куда-нибудь под насесть сядем, расскажи мне свое горе; может, чем-нибудь надумаемся и поможем".
Пошли.
"Что варвар твой, что ли, опять над тобой что сделал?" - спрашиваю ее.
"Никого, - говорит, - никакого варвара у меня нет".
"Да куда же это ты идешь?" - говорю, потому квартира ее была в Шестилавочной, а она, смотрю, на Грязную заворачивает.
Слово по слову, и раскрылось тут все дело, что квартиры уж у нее нет: мебелишку, какая была у нее, хозяин за долг забрал; дружок ее пропал - да и хорошо сделал, - а живет она в каморочке, у Авдотьи Ивановны Дислен. Такая эта подлая Авдотья Ивановна, даром что майорская она дочь и дворянством своим величается, ну, а преподлая-подлая. Чуть я за нее, за негодяйку, один раз в квартал не попала по своей простоте по дурацкой. "Ну, только, - говорю я Леканиде Петровне, - я эту Дисленьшу, мой друг, очень знаю - это первая мошенница".
"Что ж, - говорит, - делать! Голубочка Домна Платоновна, что же делать?"
Ручонки-то, гляжу, свои ломит, ломит, инда даже смотреть жалко, как она их коверкает.
"Зайдите, - говорит, - ко мне".
"Нет, - говорю, - душечка, мне тебя хоша и очень жаль, но я к тебе в Дисленьшину квартиру не пойду - я за нее, за бездельницу, и так один раз чуть в квартал не попала, а лучше, если есть твое желание со мной поговорить, ты сама ко мне зайди".
Пришла она ко мне: я ее напоила чайком, обогрела, почавкали с нею, что бог послал на ужин, и спать ее с собой уложила. Довольно с тебя этого?
Я кивнул утвердительно головою.
- Ночью-то что я еще через нее страху имела! Лежит-лежит она, да вдруг вскочит, сядет на постели, бьет себя в грудь. "Голубочка, - говорит, - моя, Домна Платоновна! Что мне с собой делать?"
Какой час, уж вижу, поздний. "Полно, - говорю, - себе убиваться, - спи. Завтра подумаем".
"Ах, - говорит, - не спится мне, не спится мне, Домна Платоновна".
Ну, а мне спать смерть как хочется, потому у меня сон необыкновенно какой крепкий.
Проспала я этак до своего часу и прокинулась. Я прокинулась, а она, гляжу, в одной рубашоночке сидит на стуле, ножонки под себя подобрала и папироску курит. Такая беленькая, хорошенькая да нежненькая - точно вот пух в атласе.
"Умеешь, - спрашиваю, - самоварчик поставить?"
"Пойду, - говорит, - попробую".
Надела на себя юбчонку бумазейную и пошла в кухоньку. А мне-таки тут что-то смерть не хотелось вставать. Приносит она самоваришко, сели мы чай пить, она и говорит: "Что, - говорит, - я, Домна Платоновна, надумалась?"
"Не знаю, - говорю, - душечка, чужую думку своей не раздумаешь".
"Поеду я, - говорит, - к мужу".
"На что, мол, лучше этого, как честной женой быть - когда б, - спрашиваю, - только он тебя принял?"
"Он, - говорит, - у меня добрый; я теперь вижу, что он всех добрей".
"Добрый-то, - отвечаю ей, - это хорошо, что он добрый; а скажи-ка ты мне, давно ты его покинула-то?"
"А уж скоро, - говорит, - Домна Платоновна, как с год будет".
"Да вот, мол, видишь ты, с год уж тому прошло. Это тоже, - говорю, - дамочка, время не малое".
"А что же, - спрашивает, - такое, Домна Платоновна, вы в этом полагаете?"
"Да то, - говорю, - полагаю, что не завелась ли там на твое место тоже какая-нибудь пирожная мастерица, горшечная пагубница".
"Я, - отвечает, - об этом, Домна Платоновна, и не подумала".