Стала Домна Платоновна смекать на все стороны и проникать всюду. Пошло это у нее так, что не проникнуть куда бы то ни было Домне Платоновне было даже невозможно: всегда у нее на рученьке вышитый саквояж с кружевами, сама она в новеньком шелковом капоте; на шее кружевной воротничок с большими городками, на плечах голубая французская шаль с белою каймою; в свободной руке белый, как кипень, голландский платочек, а на голове либо фиолетовая, либо серизовая гроденаплевая повязочка, ну, одним словом, прелесть дама. А лицо! - само смиренство и благочестие. Лицом своим Домна Платоновна умела владеть, как ей угодно.
- Без этого, - говорила она, - никак в нашем деле и невозможно: надо виду не показать, что ты Ананья или каналья.
К тому же и обращение у Домны Платоновны было тонкое. Ни за что, бывало, она в гостиной не скажет, как другие, что "была, дескать, я во всенародной бане", а выразится, что "имела я, сударь, счастие вчера быть в бестелесном маскараде"; о беременной женщине ни за что не брякнет, как другие, что она, дескать, беременна, а скажет: "она в своем марьяжном интересе", и тому подобное.
Вообще была дама с обращением и, где следовало, умела задать тону своей образованностью. Но, при всем этом, надо правду сказать, Домна Платоновна никогда не заносилась и была, что называется, своему отечеству патриотка. По узости политического горизонта Домны Платоновны и самый патриотизм ее был самый узкий, то есть она считала себя обязанною хвалить всем Орловскую губернию и всячески привечать и обласкивать каждого человека "из своего места".
- Скажи ты мне, - говорила она, - что это такое значит: знаю ведь я, что наши орловцы первые на всем свете воры и мошенники; ну, а все какой ты ни будь шельма из своего места, будь ты хуже турки Испулатки лупоглазого, а я его не брошу и ни на какого самого честного из другой губернии променять не согласна?
Я ей на это отвечать не умел. Только, бывало, оба удивляемся:
- Отчего это в самом деле?
Глава третья
Мое знакомство с Домной Платоновной началось по пустому поводу. Жил я как-то на квартире у одной полковницы, которая говорила на шести европейских языках, не считая польского, на который она сбивалась со всякого. Домна Платоновна знала ужасно много таких полковниц в Петербурге и почти для всех их обделывала самые разнообразные делишки: сердечные, карманные и совокупно карманно-сердечные и сердечно-карманные. Моя полковница была, впрочем, действительно дама образованная, знала свет, держала себя как нельзя приличнее, умела представить, что уважает в людях их прямые человеческие достоинства, много читала, приходила в неподдельный восторг от поэтов и любила декламировать из "Марии" Мальчевского:
Bo na tym swiecie smieré wszystko zmiecie.
Robak się legnie i w bujnym kwiecie.
Я видел Домну Платоновну первый раз у своей полковницы. Дело было вечером; я сидел и пил чай, а полковница декламировала мне:
Bo na tym swiecie smieré wszystko zmiecie.
Robak się legnie i w bujnym kwiecie.
Домна Платоновна вошла, помолилась богу, у самых дверей поклонилась на все стороны (хотя, кроме нас двух, в комнате никого и не было), положила на стол свой саквояж и сказала:
- Ну вот, мир вам, и я к вам!
В этот раз на Домне Платоновне был шелковый коричневый капот, воротничок с язычками, голубая французская шаль и серизовая гроденаплевая повязочка, словом весь ее мундир, в котором читатели и имеют представлять ее теперь своему художественному воображению.
Полковница моя очень ей обрадовалась и в то же время при появлении ее будто немножко покраснела, но приветствовала Домну Платоновну дружески, хотя и с немалым тактом.
- Что это вас давно не видно было, Домна Платоновна? - спрашивала ее полковница.
- Всё, матушка, дела, - отвечала, усаживаясь и осматривая меня, Домна Платоновна.
- Какие у вас дела!
- Да ведь вот тебе, да другой такой-то, да третьей, всем вам кортит, всем и угодить надо; вот тебе и дела.
- Ну, а то дело, о котором ты меня просила-то, помнишь… - начала Домна Платоновна, хлебнув чайку. - Была я намедни… и говорила…
Я встал проститься и ушел.
Только всего и встречи моей было с Домной Платоновной. Кажется, знакомству бы с этого завязаться весьма трудно, а оно, однако, завязалось.
Сижу я раз после этого случая дома, а кто-то стук-стук-стук в двери.
- Войдите, - отвечаю, не оборачиваясь.
Слышу, что-то широкое вползло и ворочается. Оглянулся - Домна Платоновна.
- Где ж, - говорит, - милостивый государь, у тебя здесь образ висит?
- Вон, - говорю, - в угле, над шторой.
- Польский образ или наш, христианский? - опять спрашивает, приподнимая потихоньку руку.
- Образ, - отвечаю, - кажется, русский.
Домна Платоновна покрыла глаза горсточкой, долго всматривалась в образ и наконец махнула рукою - дескать: "все равно!" - и помолилась.
- А узелочек мой, - говорит, - где можно положить? - и оглядывается.
- Положите, - говорю, - где вам понравится.
- Вот тут-то, - отвечает, - на диване его пока положу.
Положила саквояж на диван и сама села.
"Милый гость, - думаю себе, - бесцеремонливый".
- Этакие нынче образки маленькие, - начала Домна Платоновна, - в моду пошли, что ничего и не рассмотришь. Во всех это у аристократов всё маленькие образки. Как это нехорошо.
- Чем же это вам так не нравится?
- Да как же: ведь это, значит, они бога прячут, чтоб совсем и не найти его.
Я промолчал.
- Да право, - продолжала Домна Платоновна, - образ должен быть в свою меру.
- Какая же, - говорю, - мера, Домна Платоновна, на образ установлена? - и сам, знаете, вдруг стал чувствовать себя с ней как со старой знакомой.
- А как же! - возговорила Домна Платоновна, - посмотри-ка ты, милый друг, у купцов: у них всегда образ в своем виде, ланпад и сияние… все это как должно. А это значит, господа сами от бога бежат, и бог от них далече. Вот нынче на святой была я у одной генеральши… и при мне камердинер ее входит и докладывает, что священники, говорит, пришли.
"Отказать", - говорит.
"Зачем, - говорю ей, - не отказывайте - грех".
"Не люблю, - говорит, - я попов".
Ну что ж, ее, разумеется, воля; пожалуй себе отказывай, только ведь ты не любишь посланного; а тебя и пославший любить не будет.
- Вон, - говорю, - какая вы, Домна Платоновна, рассудительная!
- А нельзя, - отвечает, - мой друг, нынче без рассуждения. Что ты сколько за эту комнату платишь?
- Двадцать пять рублей.
- Дорого.
- Да и мне кажется дорого.
- Да что ж, - говорит, - не переедешь?
- Так, - говорю, - возиться не хочется.
- Хозяйка хороша.
- Нет, полноте, - говорю, - что вы там с хозяйкой.
- Ц-ты! Говори-ка, брат, кому-нибудь другому, да не мне; я знаю, какие все вы, шельмы.
"Ничего, - думаю, - отлично ты, гостья дорогая, выражаешься".
- Они, впрочем, полячки-то эти ловкие тоже, - продолжала, зевнув и крестя рот, Домна Платоновна, - они это с рассуждением делают.
- Напрасно, - говорю, - вы, Домна Платоновна, так о моей хозяйке думаете: она женщина честная.
- Да тут, друг милый, и бесчестия ей никакого нет: она человек молодой.
- Речи ваши, - говорю, - Домна Платоновна, умные и справедливые, но только я-то тут ни при чем.
- Ну, был ни при чем, стал городничо́м; знаю уж я эти петербургские обстоятельства, и мне толковать про них нечего.
"И вправду, - думаю, - тебя, матушка, не разуверишь".
- А ты ей помогай - плати, мол, за квартиру-то, - говорила Домна Платоновна, пригинаясь ко мне и ударяя меня слегка по плечу.
- Да как же, - говорю, - не платить?
- А так - знаешь, ваш брат, как осетит нашу сестру, так и норовит сейчас все на ее счет…
- Полноте, что это вы! - останавливаю Домну Платоновну.
- Да, дружок, наша-то сестра, особенно русская, в любви-то куда ведь она глупа: "на, мой сокол, тебе", готова и мясо с костей срезать да отдать; а ваш брат шаматон этим и пользуется.
- Да полноте вы, Домна Платоновна, какой я ей любовник.
- Нет, а ты ее жалей. Ведь если так-то посудить, ведь жалка, ей-богу же, друг мой, жалка наша сестра! Нашу сестру уж как бы надо было бить да драть, чтоб она от вас, поганцев, подальше береглась. И что это такое, скажи ты, за мудрено сотворено, что мир весь этими соглядатаями, мужчинами преисполнен!.. На что они? А опять посмотришь, и без них все будто как скучно; как будто под иную пору словно тебе и недостает чего. Черта в стуле, вот чего недостает! - рассердилась Домна Платоновна, плюнула и продолжала: - Я вон так-то раз прихожу к полковнице Домуховской… не знавал ты ее?
- Нет, - говорю, - не знавал.
- Красавица.
- Не знаю.
- Из полячек.
- Так что ж, - говорю, - разве я всех полячек по Петербургу знаю?
- Да она не из самых настоящих полячек, а крещеная, - вашей веры!
- Ну, вот и знай ее, какая такая есть госпожа Домуховская не из самых полячек, а нашей веры. Не знаю, - говорю, - Домна Платоновна; решительно не знаю.
- Муж у нее доктор.
- А она полковница?
- А тебе это в диковину, что ль?
- Ну-с, ничего, - говорю, - что же дальше?
- Так она с мужем-то с своим, понимаешь, попштыкалась.
- Как это попштыкалась?