1
Телефонный звонок разбудил Николаева в половине первого ночи. Пробираясь ощупью в коридор, где висел телефон, Николаев споткнулся о стул и выругался: "Выкину к чертовой матери этот телефон. Ни одной ночи не дает спокойно поспать". Впрочем, распрощаться с аппаратом Николаев собирался всякий раз, когда его поднимала с постели настойчивая сверлящая трель звонка, а это уже длилось несколько лет.
Взяв трубку, он сердито буркнул:
- Да.
- Вадим Сергеич? Это я, Воловиков. "Васькинский произвол" придется снять.
- Постой. Как снять? - Николаев окончательно проснулся.
- Кремнев был. Он настаивал.
- Кремнев прикажет тебе закрыть Америку, ты тоже мне звонить станешь? Печатать!
- Мое дело маленькое, - обиделся Воловиков. - Только вы позвоните Кремневу.
Николаев бросил на рычажок трубку. Закипело раздражение. Звонить? Чего он, этот Кремнев, отдает распоряжения через голову редактора? Не шуточное дело снять фельетон! Николаев взял трубку и вызвал квартиру Кремнева. Никто не отвечал.
Наконец в трубке что-то щелкнуло, зашипело, и знакомый баритон, только немного хрипловатый ото сна, произнес:
- Слушаю вас.
- Николаев говорит. Звонил сейчас Воловиков и передал, будто ты распорядился снять фельетон.
Кремнев после паузы насмешливо ответил:
- Туго же соображает твой Воловиков. Ведь мы же с ним толковали о фельетоне больше четырех часов тому назад.
- В конце концов редактор я, а не Воловиков. Он всего-навсего дежурный и то лишь на сегодня. Секретарю горкома это необходимо знать.
- Я подозреваю, что ты недавно поругался с женой. Иначе не стал бы ты поднимать среди ночи лишь для того, чтобы наговорить дерзостей.
- Странно у тебя получается!
- Обожди! Это во-первых. Во-вторых, никаких распоряжений я не отдавал. Просто усомнился в правдивости фельетона. Васькина-то я как-никак знаю немного. А уж если бы я решил твердо, я б тебе и сказал. Твой же Воловиков, видно, мучился, мучился над тем, как понять мои слова, потом испугался и давай тебе звонить. Вообще он трусоват, как я погляжу. Фельетон писал Ромашкин?
- Ромашкин.
- Вот видишь, хоть он спрятался за псевдонимом, все равно я узнал. И фельетон такой же растрепанный, как и сам его автор.
- Я доверяю Ромашкину.
- Сколько угодно доверяй, но и проверяй. У меня тоже нет оснований не доверять тебе и все же боюсь: отсекут тебе когда-нибудь буйную голову из-за Воловиковых и Ромашкиных.
- Что ты меня, в самом деле, пугаешь? - разозлился Николаев.
- Ну, иди досыпай. Утро вечера мудренее.
- Пока, - буркнул Николаев.
Но уснуть никак он не мог. Ворочался, курил. Жена вздохнула: сам не спит и ей не дает. Будет жечь папиросу за папиросой.
Ромашкин приехал в редакцию прямо из университета. Поглядел на него Николаев, и сердце заныло: какой-то несобранный, взлохмаченный - волосы как у ежа, всегда торчком. Лицо маленькое, курносое, веснушчатое и, странное дело, казалось, состояло из двух разных половин. Посмотришь в дымчатые, бедовые глаза и оторопь берет, будто в них застыл немой вопрос: "Что, по шее захотел? Это у меня не задержится". А губы пухлые, подбородок круглый, как у девушки, даже с ямочкой. На губах всегда блуждает плутоватая улыбка. "Чудак! - словно бы говорит она. - Да я же пошутил! Разве я могу ни с того ни с сего - по шее!"
Дело, конечно, не во внешности: с лица воду не пить. Но у Ромашкина характер оказался плохой. Работал по настроению. То вдруг обуяет его жажда деятельности. Хватается за все, носится по городу, пишет, пишет. Иной раз пойдет на задание, но увлечется чем-нибудь посторонним, а потом огорченно скребет затылок: "Я ж хотел как лучше!" Или нападет вдруг на парня апатия. Ходит по редакции, словно чумной. А то сядет за стол, подопрет рукой голову, глаза устремит в потолок и грызет карандаш.
- Ромашкин, ты чего это?
- А чего?
- Работать надо.
- А я и работаю. Думаю. Возможно, в вашей редакции думать строго воспрещено? Тогда извиняюсь. Я был другого мнения, - поднимается, засовывает руки в карманы и уходит.
- Ты что с ним нянчишься? - спросил однажды Николаева Кремнев, прослышав про "художества" Ромашкина. - Место он у тебя занимает. Что, мы не найдем хорошего сотрудника?
- Человек ищет себя, нельзя его выгонять, - возражал Николаев.
- Ох, и искатели развелись у тебя в редакции! Ты тоже ищешь, что ли?
- Не смейся, пожалуйста. Потом будем смеяться, а сейчас рано.
А Ромашкин все тот же: пойдет на завод за информацией, а вместо этого надергает совсем других фактов, с разных цехов помаленьку - тут ему расскажут о безобразиях кладовщика, там пожалуются на бездушного мастера, в третьем вытащат на свет какого-нибудь пьяницу.
- Тебя же за информацией посылали, Ромашкин.
- Ну, да! Я им про информацию, а они с жалобой. Что, мимо проходить, да?
- Ну, хорошо. Вот у тебя тут целый блокнот записей, а статьи тебе не сделать.
- Не сделать, - соглашается Ромашкин. - Не свяжешь, это верно.
А тут подвернулась эта жалоба на мастера Васькина. В цехе - золотой человек, активист. А дома - куркуль, обыватель. Николаеву неожиданно пришла мысль: пусть Ромашкин разбирается с этой жалобой! Дело серьезное, щекотливое. Ромашкин пропадал три дня, а на четвертый принес фельетон, положил на стол редактору.
- Что это? - спросил Николаев.
- Читайте.
Прочитал. Даже не поверил: хлестко, хотя немного несобранно.
- Факты основательно проверил?
- Комсомольским билетом ручаюсь.
- Ну, смотри, Ромашкин! - проговорил Николаев.
И сейчас, после разговора с Кремневым, думал о Ромашкине: "Выгоню, если наврал, с треском выгоню!"
- Спал бы ты, Вадик, - сказала жена.
- Спи, кто ж тебе не дает!
- С тобой уснешь, - она поднялась, решительно забрала из его рук папиросу и приказала:
- Спи!
Он послушно, как дитя, поудобней улегся и через несколько минут заснул.
2
Утром у Николаева было скверное настроение. В редакции зашептали: "Редактор не в духе". Это значит, лучше не попадаться ему на глаза. Неудачливее других оказался Воловиков. Его первого вызвали к редактору.
Воловикова Николаев встретил хмуро:
- Ну, что у тебя там вчера?
У Воловикова было очень трудное отчество: Анемподистович. Поэтому его просто звали Иваном, хотя сам он настаивал, чтобы его величали Александровичем. Однако новое отчество не прижилось. А за глаза, с легкой руки Ромашкина, прозвали Колобком. Он и в самом деле чем-то напоминал колобка: маленький, полный, с круглым румяным лицом. Волосы всегда гладко зачесаны назад, мягко поблескивают. Воловиков чем-то их смазывал.
- Ничего, Вадим Сергеевич, - ответил Воловиков. - Это Спицын меня с толку сбил.
- Самому думать надо, Воловиков. Тогда тебя никто с толку не собьет.
- Семен Николаевич заходил в типографию прочитать фельетон. Сначала поморщился, а потом говорит: "Снять бы следовало". А тут меня отозвал метранпаж. Пока я с ним объяснялся, Семен Николаевич ушел. Я не придал значения его словам. Когда же полосы ставили в машину, Спицын мне и говорит: "Чего ж ты, Иван, делаешь? Тебе ж ясно было сказано: снять фельетон. Ты хоть редактора поставь в известность". Ну, я и позвонил.
- К фельетону руку прикладывал?
- Сокращал, Вадим Сергеевич. Не входило.
- Ну, смотри! За такие сокращения, знаешь, что бывает?
- Не входило же, Вадим Сергеевич! - слабо сопротивлялся Воловиков, обтирая со лба пот, и платочек у него аккуратно свернут, не измят.
- Посоветовался бы.
- Я ж думал: пустяковое дело.
- Хорошие пустяки! Ты же этим сокращением смысл исказил. Теперь выходит, что злополучный Васькин бандит какой-то.
- Что вы на меня взъелись! - взбеленился Воловиков. - Ромашкин заварил кашу, пусть и расхлебывает. А меня в это дело не путайте!
Неожиданная вспышка Воловикова удивила редактора. "Ох, и трус…" - подумал он.
- Иди! Обоим вам несдобровать, друзья закадычные.
Закадычные! Один другого терпеть не мог. Ромашкин - занозистый парень. А Воловиков всегда - и в жизни, и в статьях старательно и искусно избегал острых углов. Статьи у него получались обтекаемые, так что подчас трудно было разобрать: кого хвалит, а кого ругает. Зато на информациях набил руку, никто лучше не мог делать. Король информации! Потому и ценил его Николаев, держал в редакции. У Воловикова не было ни друзей, ни врагов. Даже с людьми ненавистными умудрялся ладить. Лишь с Ромашкиным сразился. Но тот колюч - вот и началась ссора. Зачем Воловиков сунулся с сокращениями? В высшей степени человек осторожный, он вообще ничего не предпринимал прежде, чем не убеждался, что ничем ему это не грозит. А здесь сорвался. Ну, и черт с ним!
Николаев взялся просматривать почту, забылся, когда позвонил Кремнев.
- Готов идти на голгофу? - спросил секретарь горкома.
- А! - раздраженно произнес Николаев. - Хоть к черту на рога.
- Тогда заходи. Васькин с утра жаловался. Сейчас придет. Эх, когда вы, газетчики, поумнеете!
- Ладно. Ромашкина брать?
- Нет, - засмеялся Кремнев. - Этот косматый разбойник пера всегда приводит меня в трепет. А каково Васькину? Он же его изобьет.
Ромашкин встретился с Николаевым в коридоре редакции. Тот все знал. Вид воинственный, волосы пуще прежнего всклокочены, в глазах светился отчаянный задор: "Я ему, этому Васькину, покажу!" А на губах маялась виноватая улыбка.
- Я с вами, Вадим Сергеевич.
- Уходи с глаз долой! - рассердился Николаев, а про себя улыбнулся, вспомнив слова Кремнева: "Разбойник пера!"