Николаев, выйдя из редакции, проникся уважением к Ромашкину: оценил его благородный порыв. Что бы могло произойти с Ромашкиным в кабинете Кремнева, если бы он оказался не прав? Страшно подумать. Не побоялся - сам напрашивался идти. Одно из двух: либо Ромашкин уверен в правоте, либо, в худшем случае, хотел принять вину на себя, выгородив редактора.
Кремнев встретил редактора насмешливой улыбкой, но руку пожал крепко, по-дружески. За последний год Семен здорово поседел: волосы стриг накоротко, под бокс, даже виден был бугроватый череп. Седина, однако, заметна: словно эту умную голову крупно посолили. Нос орлиный, а глаза в мелких сеточках морщин смотрят задорно.
- Ты чего на меня уставился? - спросил Кремнев.
- Гляжу вот: голова седая, а на щеках румянец, как у девушки.
Кремнев засмеялся:
- Не подлизывайся! Будет тебе сегодня на орехи, в этом-то я уверен. Не знаешь ты Васькина.
- А ты знаешь?
- Три года вместе солдатскую лямку тянули, строгий был комроты. Ого!
- Было. А теперь?
- Ну, теперь твой Ромашкин расписал лучше некуда, - опять засмеялся Кремнев.
- Может, он прав?
- Черт его знает! - посерьезнев, просто признался Кремнев. - Последние годы встречался редко и то где-нибудь на торжественных собраниях, мимоходом. Мне ведь одинаково будет неловко. Прав Ромашкин - неловко за Васькина. Все-таки солдат он был подходящий и мужик свойский, не раз из беды выручал. Прав Васькин - неловко перед ним, больно за газету. Зря сам не разобрался, без газеты!
Рубанул рукой Кремнев, и стальная нотка зазвучала в голосе, глаза посуровели.
Николаев готов был резко ответить, но появилась секретарша и доложила, что в приемной Васькин.
- Зови, - Кремнев сел, и глаза его снова приветливо светились.
Николаев на миг зажмурился. Каков он, этот Васькин? Как это ни странно, но он не знал его, хотя о Васькине писали в газете немало. Юркий, медлительный? Большой, маленький? Толстый, тонкий? Как будто это имело значение.
Вошел высокий, плечистый человек, с добродушными крупными чертами лица. Перевалистой, неторопкой походкой, по которой нетрудно было угадать человека, привыкшего быть в центре внимания, Васькин прошел к секретарскому столу, протянув через чернильный прибор большую, в рыжих волосах руку. С лица не сходила радостная улыбка - рад, рад встрече с сослуживцем. Пожимая руку Кремневу, Васькин басом пророкотал:
- Здоровенько жили, Семен Николаевич. Вид усталый, но выглядишь молодцевато. На плечах, почитай, целая армия.
- Знакомьтесь, - сказал Кремнев, показывая на Николаева. - Это наш редактор.
Васькин живо обернулся и весело прорычал:
- А-а! Тот самый, что наводит страх на обывателей? Наслышан! Что ж, рад познакомиться, - он пожал руку Николаеву.
Все трое сели. Николаев и Васькин друг против друга. Наступила неловкая пауза. Николаев посматривал на Васькина исподлобья, и против воли рождалась к этому большому, неторопливому человеку симпатия.
- Так уж мы, грешные люди, устроены, - забасил Васькин, поглядывая на секретаря горкома. - Сколько раз собирался к тебе, Семен Николаевич, зайти так, попросту, затащить к себе и за рюмкой поговорить о друзьях-товарищах. Не забыл, наверно?
- Нет, - улыбнулся Кремнев.
- А помнишь под Ковелем мы с тобой в переплет попали?
- Еще бы! Если бы не ты, туго бы мне пришлось!
- Вот я и говорю. Есть что вспомнить. И не мог к тебе собраться. Все что-то мешало.
Васькин достал платок, не торопясь, громко высморкался и продолжал:
- И никогда не думал, что приду к тебе не как фронтовой товарищ, а как жалобщик. Или еще хуже, как проходимец. Нет, ты посмотри на меня хорошенько - разве я похож на проходимца? - и Васькин обиженно засмеялся.
- Полноте, Андрей Петрович, - возразил Кремнев. Николаеву было стыдно. Он приготовился драться. А на него не обращали внимания. Не спрашивали. Его просто били, вежливо, рассчитанно.
- К сожалению, так. Правильно, у меня есть свой дом, маленькое хозяйство. Разве это возбраняется, а? Семен Николаевич?
- Нет, - качнул головой Кремнев.
- Ну, вот, - Васькин достал из кармана пиджака газету, развернул ее, и Николаев заметил, что почти каждая строчка фельетона подчеркнута красным карандашом. Живого места не осталось.
- Я привык к точности. Тут сказано, будто у меня полный двор живности. Даже если бы это было так, разве плохо? А у меня каких-то несчастных двадцать кур, коровешка с теленком да две свиньи.
Николаев насторожился, хотел было спросить: "А зачем вам столько? Вы ж прилично зарабатываете?", но промолчал. Молчал и Кремнев.
- Дальше. Написано, будто я у квартирантов обрезал свет. Неправда. Не я обрезал. Электрики сняли проводку в связи с ее непригодностью. Я себе направил, они не хотят. Ждут, что я им это сделаю. Пусть сидят без света.
- Позволь, - не утерпел Кремнев, - а какую они квартплату платят?
- И здесь неточность. Не двести, а сто восемьдесят рублей. У меня документы есть.
- Сколько же у тебя квартирантов?
- Двое. Две комнаты сдаю: старуха живет и один рабочий с нашего завода.
- Ну, хорошо, - посуровел Семен Николаевич. - Продолжай.
- Тут написано, будто я заставлял старуху лазить через окно. Будто я нарочно закрывал ворота на засов. Вымысел. Было всего два раза по недоразумению. Я считал, что она дома.
- Но она же, видимо, стучалась, - сказал Николаев. Васькин постепенно тускнел в его глазах.
- Возможно. Но у меня был включен приемник. И потом контузия, плохо слышу. Семен Николаевич помнит, когда меня контузило. Шарахнуло тогда не дай бог.
- Сколько же лет той старушке? - перебил его Кремнев, и Николаев почувствовал в его голосе стальные нотки.
- Кто ее знает.
- Под семьдесят, - уточнил Николаев.
- Возможно. Или вот…
- Обожди, Андрей Петрович, - снова перебил Кремнев. - Я что-то не пойму. Ты опровергать фельетон пришел или подтверждать.
- Я пришел с просьбой, - с достоинством произнес Васькин, - оградить меня от незаслуженных наскоков, чтобы меня не позорили перед людьми, чтобы не оскорбляли меня. Я имею пять правительственных наград, я лучший мастер на нашем заводе…
Кремнев поморщился и жестко сказал:
- Знаем. Но как же ты мог заставить семидесятилетнюю женщину лазить через окно, издеваться над ней?
- У нее, Семен Николаевич, два сына погибли в Отечественную, - вставил Николаев.
- Это же позор!
- По недоразумению, Семен Николаевич.
- Как же так, Андрей Петрович? - устало спросил Кремнев.
- Я требую, чтобы горком разобрался, только мальчишек ко мне больше не присылайте.
- Хорошо, - тихо произнес секретарь горкома. - Мы разберемся.
- Вот это правильно, - повеселел Васькин, и опять это был добродушный, улыбчивый человек. Он попрощался и вышел все той же неторопливой походкой уверенного в своей непогрешимости человека. Николаев проводил его взглядом и, когда за Васькиным закрылась дверь, задумчиво произнес:
- Такой представительный, симпатичный на вид дядька, а нутро-то гнилое.
- Философ, - едко усмехнулся Кремнев. - Оставь меня одного. Не до тебя.
Николаев не обиделся, приподнял на прощанье руку:
- Пока! - и вышел.
В редакции постоял в раздумье возле своего кабинета: что-то не хотелось туда входить. Прошел по коридору, взялся за ручку двери, ведущей в общую комнату, где занимались Ромашкин и еще два сотрудника, один новичок, только недавно принят, а другой старожил, и остановился: услышал голос Ромашкина. Неловко редактору подслушивать разговоры, а тут не утерпел.
- Из института ушел, а от тебя, уважаемый, и вовсе уйду. И покатился наш Колобок дальше искать медовую жизнь. Катился, катился и вот прикатился на стройку…
"Ах, стервец, - улыбнулся Николаев. - Новенького просвещает своей сказкой. Я тебе покажу!", но с места не сдвинулся, слушал чуть надтреснутый тенорок Ромашкина:
- "Колобок, Колобок, - сказали ему на стройке. - Останься у нас. У нас ты много заработаешь". Остался Колобок, да скоро ему здесь не понравилось, дальше катиться задумал. Его никто не держал, он все же заявил: "Я от папки ушел, я от мамки ушел, я из института, я из многотиражки ушел, а от тебя, уважаемый, подавно уйду". Катился, катился и к нам в редакцию закатился. А редактор здесь добренький, хоть и хмурость на себя напускает. Понравился Колобок редактору, тот и говорит: "Оставайся у нас, Колобок. У нас жить можно, не покаешься". Остался Колобок.
"Ну, и стервец!" - покачал головой Николаев и, резко отворив дверь, шагнул в комнату.
Разговор оборвался, усердно заскрипели перья. Ромашкин поерошил шевелюру и уставился на Николаева своими свирепыми глазами.
- Ты эту сказку брось рассказывать, - с нарочитой серьезностью произнес Николаев. - Нехорошо. Ты ж ни черта не понимаешь.
- А вы разве слышали? - простодушно спросил Ромашкин и вдруг улыбнулся. Миновала гроза - это он понял сразу, если редактор, вернувшись из горкома, начал с пустяков.
- Иди-ка, Ромашкин, на завод, нечего стул просиживать. Дам тебе кое-какие факты проверишь и напишешь. Ясно?
- Есть! - быстро отозвался Ромашкин Николаев вернулся в свой кабинет. Рабочий день, обычный день небольшой городской редакции продолжался.
