- Не сердись, Нюрка. Я за всяко просто. Да и дело мое сиротское, сама видишь. А сыновья мне не пишут. Оба шоферят, в Тюмень убрались... Свое хозяйство у каждого. Да и бабы обоим попали, ах, ба-а-абы! Стары штаны на вехоть не выпросишь, - Федор воткнул папироску в кадушку с фикусом и пошел в избу.
- Надо покормить вас.
- Мы ели, - соврала Нюра и мне наступила на ногу. Но он не расслышал, уже гремел тарелками, и мы прошли в избу.
Федор повеселел:
- За вкус не хвалюсь, а горяченько да мокренько будет. - Налил две тарелки ухи с верхом. В тарелке плавали большие разваренные караси.
- Сам уж не ем - надоела уха. А че, покормушечка, грех небольшой, если выпьем с Василеем и тебе нальем?
- Ох, Федор Петрович, бога поминашь, а изменишь? - засмеялась Нюра.
- У меня свой бог, ручной, зубовской. - И он полез в тумбочку и достал поллитровку. Сверху отпито, но до середины - далеко. Разлил в три стакана, Нюре всех меньше, еле дно закрылось, но она все равно заупрямилась:
- У меня желудок, товарищи дорогие. Как бы рак не подскочил?..
Но Федор опять не стал ее слушать, весело подмигнул мне и радостно выпалил:
- Ох и рак - с боку бряк. Поехали, орава!!
- Не запряг - не понужай, - сказала тихо Нюра, но все равно подчинилась. Запрокинула назад голову и подняла стакан. Пока пила, даже не поморщилась, только цепко схватилась ладонью за кромку стола. В щеки ей кинулись пятна, и губы задергались, еле остановила их, и когда остановила - улыбнулась виновато, мучительно: - С собакой ляжешь - с блохами встанешь?
- Я-то собака?! - изумился Федор и заглядел на Нюру во все глаза.
- Ты-ы, - уже пьяно, размашисто ответила Нюра, глотнула в себя больше воздуху, аж кожа под горлом затрепыхалась, и запела:
Вот кто-то с горочки-и-и спустился-а-а,
Наверно, милый мой иде-о-от... -
и то ли поперхнулась, то ли горло напряженья не выдержало, - но только затихла. А звук от ее голоса еще долго стоял в избе, мучил нехорошим предчувствием и мешал думать о чем-то другом. И мы замолчали. Она испугалась молчанья и выглянула из-под платочка робко, испуганно, и сразу заговорила так же быстро, испуганно, что-то вспомнив из прошлых дней. И потом, наверное, обиделась на себя. Тяжело, тяжело вздохнула и опустила глаза:
- Я такая неудачница, не могу ни спеть, ни сплясать... Ожил бы Ваня, и я бы сплясала.
- А дальше-то, пой дальше, Нюрка, - торопил ее Федор, тоже уже красненький и веселый.
Но она опять задумалась, и тогда Федор поднял от стола голову, ища у меня поддержки:
- Василей, понужни ее! Кого заело? - и стал опять разливать по стаканам. - Смазку горло просит. Подлудим.
Опять выпили, и Нюра откинулась низко на стуле.
Вот кто-то с го-о-рочки-и-и
спустился-а-а, -
Наверно, милый мой иде-о-от,
На нем защи-и-и-тна гимнастерка-а-а,
Она с ума меня сведет, -
последние слова уже Нюра не спела, а выговорила быстрым, сдавленным голосом, посидела с минуту выпрямившись и зажала руками голову. Голова опустилась на стол.
- Хорошо мне с вами. А Ванечка-то... Где наш Ванечка-то? Я его перед смертью обидела. Простил ли...
- Не реви, Нюрка, не собирай на себя. У каждого свое горе. И не кичись! - сказал Федор громко, решительно, но Нюра еще сильней затряслась. И тогда он безнадежно махнул рукой. - Эх, вы, народец. Мертвых ищем, а живых не берегем... - сказал он про себя потихоньку, но мы услышали.
Потом Федор снова взглянул на Нюру:
- Маруська передавала: ты возле могилы разных дерев насадила и сама там обитать сутками. Все идет к тому, что сдуришь. Не перва и не последня.
- Как это? - опешила Нюра и подняла шею. В глазах у ней нарождался какой-то далекий, страшный испуг и двигался, двигался к нам.
- А вот так. Соскользнешь с копытцев и посадят тебя в хитрой дом. Руки-ноги свяжут и - под контроль. До ветру захошь - горшок сунут. Поужинать - только каша, че попросишь - не ответят. Никого к тебе не допустят...
- Ладно вам, мужики. Там у нас ниче не осталось? - усмехнулась Нюра. - Подымем за хитрой дом.
- Все допили, дожевали, - сказал Федор и потряс у нее перед носом бутылкой.
- А я для смеху. Было бы - не дотронулась, - усмехнулась она опять горько и безнадежно, откинула назад голову:
Вот кто-то с горочки-и спустился-а-а...
- Выключай патефон! Давай-ко лучше о деле. Надо бы Василея отправить, да ладно при нем, - он отвернулся в сторону, собрал брезгливо кожу на лобике и замотал головой, как от боли. И вдруг глаза закрыл на секунду и выпалил: - Нюрка, ты мне бабу в своих Грачах не подыщешь? - и опять головой замотал и поморщился.
- Какого возрасту? - сказала Нюра спокойно, точно не удивилась, не испугалась вопроса.
- Лет возле сорока, А попозже - не надо. От них козлом прет, - он завозился на стуле, устраиваясь поудобнее. Устроился и сразу вцепился в меня глазками, потом в Нюру уперся взглядом, покрякал. Нюра выдержала с достоинством этот взгляд. И так же спокойно сказала:
- Любишь молоду косточку. А старых-то куда? В большой короб да на свалку. Эх вы, мужики-и, безголовьё вы - вот вы кто. Ишь научился - козлом, козлом! Зато в стареньких-то - душа, отстоялась она, затвердела, а ты бери да владей. Я так понимаю, товарищи дорогие. Ну для че тебе бабу, Федя? Ну разъясни? - Она назвала его "Федя", и я совсем удивился, весь хмель выскочил, и ждал, что будет.
И опять пыхнул хозяин на нас едким папиросным дымком:
- Для че, для че? Ясно - не баню крыть. Наверно, для шуму, для крику, и чтоб кровь разогнать... Оглох от пустых углов.
- Ну ладно. Сколько тебе? - деловито спросила Нюра и вытянула губы, чутко вслушиваясь теперь в Федора, Нос у нее вспотел и зарделся на самом кончике, от щек, наоборот, отошла кровь. Но Федор на вопрос не ответил.
- Года не считали. А зачем? Все равно бы, Нюрка, помоложе... Чтоб не пересолел огурчик, - уже весело захихикал Федор и сразу появилось в нем что-то жиденькое, непрочное, и от этого всем стало неловко. Он услышал сразу эту неловкость, поднялся с табуретки, принес еще пачку папирос й стал медленно разминать папироску пальцами. Пальцы нехорошо подрагивали, и он тоже это почувствовал и скоро опустил руку. Потом опять вскинул глаза на меня, о чем-то подумал, потом на Нюру взглянул, затянулся папиросой с нервной поспешностью и быстро сказал:
- Я бы вот тебя, Нюра, взял... Ты баба проверена, для нас самый раз. Как таки женихи?..
11
А я вспомнил, как Федор шел с сыновьями. По одну руку - один, по другую - другой. Оба одинаковые, в ярких визгливых рубахах, молодые, в глазах вино. На них набежала собака, залаяла, почуяв что-то злое и иностранное. Вначале один сын поднял камень, потом другой - и собака отскочить не успела и скоро лежала кверху лапами. Сыновья ее хотели добить, но помешала соседка Авдотья - собачонка была ее. Авдотья подняла Найду на руки, как котенка. Подула в нос, и та ожила, опять залаяла, и сыновья теперь уже набросились на Авдотью, и Федор был за них, кричал пьяно и весело и хотел о Найду потушить папиросу. Еле отцепился. Отправились дальше.
Сыновья наперебой хвалили отца, в любви объяснялись, но Зубов их не слушал, может, устал слушать. Тогда один сын сгреб его в беремя, подкинул в воздух и посадил на плечи, а другой схватил прут и стал стегать сзади эту лошадку двуногую, и та побежала вперед мелкой рысцой, поднимая пыль, запинаясь, а Федор наверху кривлялся и бил в ладоши, а то начинал подпрыгивать на плечах и стучать пятками по спине, И было что-то грустное, совсем горькое: два сына-громилы, громогласные и большелапые, и маленький вертлявый отец, возбужденный и пьяненький до конца. Но они бежали все быстрее, быстрее, пока лошадка не запнулась об кочку и не вышла куча-мала. Авдотья стояла с Найдой в стороне и осуждала глазами. Собака назад отставила мордочку, уже не лаяла, только викала и поглядывала на меня с укором. Я подошел к ней, она лизнула мне руку липким горячим языком и успокоилась. Авдотья доверительно сообщила:
- Пьют третьи сутки. А ночью дерутся. Заставляют отца составлять наследство. Не знаю, че будет. А ниче, поди, не будет...
А ночью Найда выла, поскуливала, скреблась об угол когтями. Ограда их рядом и не заснуть - жалко Найды. И лишь поднялись звезды - еще больше завыла. И в этом вое чудились мне голоса то сыновей, то Федора, то Авдотьи. Только к утру затихла, видно, охладила роса. А на другой день заползла под амбар и не вышла. К вечеру сдохла. Авдотья закопала ее в огороде на самой меже, рядом воткнула тычку, чтоб землю не топтать, и я долго еще не забывал ее, маленькую, кривоногую, с красной блестящей шерстью. А на Федора рассердился. Но вот опять сидел у него в горнице, слушал его разговор, пил его водку, только все время мешали маленькие, тараканьи глаза хозяина. И вот опять они ко мне выплыли, прицепились - не отодрать. Рассказать бы Нюре про Авдотью, про Найду, про ту ночь, когда собака скреблась. Но Федор поморщился, лоб весь сжался в одну кривую дощечку. Помолчал, поднял голову и повторил вопрос:
- Ну как таки женихи?
У Нюры лицо остановилось, стало бескровное, а в глазах поднялось мученье.
- Федя, нельзя. Я у тебя в покормушках жила. Якобы дочь. Отцы на дочках - сильно забавненько. Вот так, товарищи дорогие... А во-вторых, Федя, нехорошо это, не уснуть с тобой на одной кровати - на уме у меня другой. С ним - и в могилу.
- Хитро ты место, Нюрка. Вроде бы не дура. А заговоришь - дура...
- А спрос полегче, сон покрепче. Дурак как-то десять лет проспал, а потом поднялся да опять лег и опять десять лет проспал. Да опять поднялся и говорит: "А где моя кукла?" Лег, значит, младенцем, с тем и проснулся.