- Хитро, ох хитро место, - качал головой Федор, на меня взглядывал, и голос его говорил о том, что он ждет от меня поддержки, и я решил его похвалить. Почему решил - сам не знаю. Иногда за свои поступки не отвечаешь.
- За вас, Федор Петрович, любая девка пойдет. Такие, как вы, только прежде жили. Были мужички, не то что...
Но он меня перебил:
- Были, Василей! Вон, Егор Иванович - покойничек, шурин, прожил сто девять лет. А на сто девятом пяту старуху извел. Еще месяца три с ней игрались, так и умер за столом, в рождество. Стал молодого парнишку на локтях пережимать. Только сцепились - и умер. Мужи-и-ик! - и опять Федор к Нюре примерился и с надсадой вздохнул, поскреб пальцем за ухом:
- Была бы воля наша - была бы Нюра наша. Ну че, надумала?
- Надумала. Аха, надумала! Найду тебе бабу, - радостно сказала Нюра, и глаза ее засияли, приглашая к себе.
- Кого? - насторожился Федор, положив ладони на стол.
- Есть у нас в Грачиках одна огородница. Еще не старушка, еще на разно пойдет... И травы знат целебны, и скотину к ней водят...
- Эту не надо. Старуха моя последняя тоже знала. Да я замучился, народ одолил. Думаю, кому не угодит - тот и подожгет.
- А че она знала, Федя, - оживилась Нюра. - Ты бы рассказал мне, не поморговал.
- Че знала? - переспросил Федор. - Словинку одну знала, точно говорю! - сказал он убежденно и вышел на кухню. Он был в носках, Нюра взглянула ему на ноги и захохотала:
- Босичком, босичком женишки! Босы, не одеты...
Федор вернулся с чекушкой, обтер ее полотенцем, еще в дно подышал и опять обтер.
- Мы это с Василеем. А тебе долить?
- Раньше бы, а то спрятал вино, - выговорила ему Нюра и сразу задумалась.
- Покойников не поминаю, а за живых принимаю, - сказал Федор и ласково посмотрел на чекушку. Глаза снова забегали.
Нюре совсем это не понравилось, и она заворчала:
- И без вас Ванечку помяну. Пейте, пейте... Кого с вас возьмешь?
Федор разлил водку по стаканам, нервно понюхал мякиш, так же быстро выпил и опять понюхал. Лицо посерело, а глаза успокоились.
- Поддержи. Одному худо в упряжке.
Я тоже выпил, в голове стало кружиться, стало заволакивать ее дымом, лицо Нюрино образовалось где-то сбоку, потом вперед выплыло и остановилось на месте. И ушла пелена. Да и Нюра пристала с вопросами. Смотрела цепко на Федора.
- Че за словинку-то? Зачал, дак кончай. Вот огородница знат-то доказано. Среди бела дня ночь сделат. И травы знат.
- Хвали, хвали, да под гору не свали, - сказал резко Федор и прикурил папиросу. Теперь решительно поднял голову.
- Желаете - скажу. И не желаете - скажу. А разговор долгий. Ну вот поясняю... Был у моей Катерины сын Толька. Да и теперь есть - Василей его знат, Нюра не знат, без нее нажита Катерина... Сынок - пьяница, бабник, деньги при ём тоже на столе не оставляй. Но она его во всем одобряла. То лето он овец пас... Слышите? Поясняю: Толька воткнет кнутик в землю, сверху шапку повесит, а в жару если - фуражечку, а сам спит. А рядом хлеб взошел, большие озимки. Так они, овцы-то, межу как ножницами выстригут, а хлеб не пошевелят. А почему?
- У нас в Грачиках не так было...
- Так вот. - Федор точно ее не слышит. - Потом Тольку на коров перебросили. Стадо большо, без пороза, а он кнутик в землю воткнет - и коровы вроде ручны. Он спит - они рядом... Ладно. Я как-то ехал на Серухе мимо, смотрю, спит парень-то, а кнутик воткнут и на кончике - узелок. Я взял Да и нарушил узелок, да еще не развязал совсем, а уж коровы врассыпну, ревут, бузуют. Ладно. Он проснулся и меня за грудь цап-царап: "Ах ты, сучок! Давай сейчас же мать сюда!" Я не понимаю, он трясет меня да орет: "Старуху веди!"... Че делать, поехал и привез, Катерина с кнутиком отвернулась от нас, пошептала в кулачок и обратно подает. Гляжу, а на конце узел. Еще и рассмотреть не успел, а коровы уж рядом. Бегут, хвостами мелют. Как побиты. Подошли к кнутику, нюхают, а я ни жив, ни мертв. Вот тебе и Катерина! Так, думаю, она и меня обезличит.
- А у нас огородница-то че выдумала... - смеется Нюра.
- Да погоди, Нюрка!.. Значит, побаиваться стал жены. А тут, как на грех, Маруська Радайкина телушку купила...
- Наша Маруська-то?..
- Да не брякай ты... Ну вот. Привели ее из другой деревни, такая подсадистая, коровка уж из ее проглядыват, зимой бы в самый раз обгулять. Так вот - в перву же ночь телка в стайке все жерди приломала, лезет на стену, ревет благим матом. Стару хозяйку просит, на волю рвется. Маруська к нам ночью прибежала и сразу к моей. И вот они шепотком, шепотком - то да потому, то да потому... Ладно, думаю, суки этаки - и навел ушко, а моя-то Маруську учит: "На, вот тебе бумажка, - и сама подает ей газетный сверточек. И опять говорит: - Ты эту бумажку положь в пригоне под соломку да немного этой соломки положь в карман, а телушку, когда поведешь из ограды, то выводи ее на веревочке взадь пятки. Ну пять ее, значит, пять..." Ну вот ночь прошла, а к вечеру Маруська прибегает и хлобысь моей в ноги. Кланяется. Да с крюком, ну по старинке: поклонится до полу да праву ногу задерет. И столько спасиб, успокоилась, мол, телушка, сама с лугу пришла, одним разом привыкла. - Федор кончил говорить, раскраснелся. Видно, устал очень и от слов и от выпитого, но на меня взглянул все равно гордо. Потом неопределенно покачал головой, но вышло у него наставительно - знай де наших. А Нюра, чувствую, опять к разговору рвется, не может стерпеть. А глаза веселенькие.
- Ты, Федя, от Катерины-то ниче не взял? - подмигнула мне и опять сказала с задёром: - А то поглядишь на меня, и я обратно молода стану. - И вдруг губы сжались, а на шее ожила кожа: - А может, ты Ванечку оттуда вернешь?.. Пособишь мне.
- Да брось ты, Нюрка, его засватывать. Он с Тонькой Переулошной гулял. Как погоню утром корову - он от нее. Идет, пошатыватся, поработавши-то... Сами были молоды, - сказал тихо Федор и вздрогнул, почувствовав мой пристальный взгляд, и опять завертел шеей, быстро, испуганно, и опять в нем выступило то жиденькое, слабое, и не стоят на месте глаза. Нюра заплакала.
- Тебе не удастся замарать Ванечку... - и опять слезы. Даже не вытирает. Федор опустил голову. Достал папиросу и зажег спичку, но забыл о спичке, и она догорела до ногтя, запнулась о него и погасла. Нюра не могла успокоиться, уже и слез нет - только нос швыркает да из груди клекот. Стало невыносимо жаль ее, я ненавидел Федора и уже хотел крикнуть ему, какой он злой и бесчувственный, но он опередил меня. Заговорил медленно, и через секунду мне стало жаль уже одновременно и Нюру и Федора, хотелось помочь им, утешить, а как - и не знал. А хозяин все смотрел на Нюру, весь сморщился, побледнел.
- Прости, Нюрка, не в ту колею кинуло... - и стал таким виноватым, растерянным и опять очень нервно, испуганно бросил в рот мякиш и пожевал губами. Нюра отвернулась.
- Не реви, да Христос с тобой. Я присуху знаю. Я скажу тебе... - он уговаривал ее, как маленькую, и голос у него осел, опустился, и появились в нем чужие, далекие для меня нотки.
- Ну, как ты? Надо присуху?..
- Каку присуху? - подняла Нюра голову, и щеки сразу просохли.
- А вот каку. Она тебе человека приблизит. Сделаем че-то - и человек сразу толкнется к тебе.
- А если он... неживой? - сказала Нюра с долгой остановкой и оглянулась на меня.
Я дышать перестал.
- А мертвяк нашто тебе? - удивился Федор, но после этого совсем успокоился. Зато Нюра разволновалась.
- Сам мертвяк. Не можешь - не надо! - ответила ему резко и снова зашвыркала носом.
Хозяин головой покачал:
- Ну и ну, покормушечка. А с виду уж больно проста. А так-то - не ухвати...
- Скажи ей, Федор Петрович? - попросил я за Нюру, и он поглядел на меня внимательно и махнул рукой.
- Ну ладно. Раз началось с адвокатами. Только попью схожу. Дышать трудно, - и он направился в избу.
Нюра, уже веселенькая, опять ему на носки уставилась и схохотнула:
- Босый, неодетый, бабой не угретый. Складно, Васяня? Я пробую когда, а че нам? - и мы оба захохотали.
Федор долго копался в избе, не мог найти ковшик.
- Давай поскорей! - вырвалось у меня нетерпенье, и Нюра сразу затихла, подперла щеку ладонью.
Федор зашел уже опять с папироской и выпустил в нас целую тучу дыма. На табуретку не сел, остался на ногах.
- Перво дело, надо волосы иметь на себе. Лысому нельзя - бог не велел. Может, бес. Так вот поясняю: выдерни из темя или с макушки щепотку, - он обратился к Нюре, и та наклонилась к нему всем туловищем, затаила дыханье. - Положи волоски к себе на грудь, к самому нутру, проноси двое суток. А на третьи сутки сожги. Прямо на большом огне сожги. И сразу явись к тому человеку, в тот жо час. Как встретитесь - похлопай его по плечу трижды и трижды повтори про себя: "Рыба с водой - любовь со мной..." Теперь он от тебя не отстанет, теперь его хоть в карман.
- Любовь со мной... - повторила про себя Нюра, голова ее медленно осела на стол, и так шея задергалась, как у худой серой утки, когда уж сверху нож занесен и рядом мигает смерть.
- Да не страдай ты о Ваньке. Тебе уж пожить можно. Где робишь-то? - спросил Федор резко и совсем трезво, словно и не пьянел сейчас у меня на глазах, словно в холодной воде искупался - и ободрало.
- Я в детском саду, техничкой. Полы мою, ж...ки им подтираю, и подменной приходится. Нянечка заболеет - я подменю, - Нюра опять оживилась, в глазах свет проснулся, и они глядели осмысленно, узнавая меня и Федора и нашу горницу. И опять вспомнила: - У меня теперь своя комнатка, батареи есть, дров не надо. Два стула купила. Я книжки читаю. Заглавья выписываю...