- Начали, коли так! - скомандовала Настя и с маху вогнала лопату в сахарную маковку сугроба.
Анка домой не ушла, Корнеев с удовольствием прислушивался к ее звонкому голосу. Девочка, освоившись, озорничала, пыталась отнять у матери лопату и с визгом отскакивала в сторону, когда та шутливо замахивалась на нее.
- Анка, не балуй! - покрикивала Настя, но было видно, что и она рада этой возне.
Широкий ровный проход к дровяному сараю был уже почти готов, когда Анка начала швыряться снегом. Федор Андреевич поймал девочку и подкинул ее вверх. У самых его глаз мелькнули испуганные и восторженные синие глаза; в эту же секунду острая боль ударила в поясницу.
Корнеев поспешно опустил Анку, с силой, чтобы не закричать, закусил губу.
Анка аккуратно одернула пальто и, проникнувшись доверием, с любопытством спросила:
- Дядя Федя, вам очень говорить хочется?
Превозмогая боль, Корнеев усмехнулся, кивнул. Губы у него невольно покривились.
- Анка, бессовестная! - оглянулась Настя и, увидев побледневшее лицо Корнеева, ахнула: - Что с вами, Федор Андреевич? Нехорошо? Домой идите, домой, и ложитесь. Не надо было вам возиться, а тут я еще, дуреха, втравила! Может, помочь вам чем?
Корнеев слабо улыбнулся, ободряюще помахал рукой и двинулся к дому, бессильно волоча следом лопату.
В комнате он с трудом разделся, сбросил валенки и, придерживаясь за стул, лег на кровать. Кто-то жестокий и неумолимый часто и зло долбил по пояснице, не давал передышки; прислушиваясь к этой всепоглощающей боли и не находя сил отвлечься, Федор Андреевич глухо застонал, закрыл глаза.
В таком положении - пригвожденным к постели, посеревшим - и нашла его Полина, прибежавшая на обед.
Румяная, свежая, она вошла в комнату и, увидев лежащего на кровати мужа - одетого, в неестественной, напряженной позе, - нахмурилась. Расчищенный двор и лопата в коридоре все ей объяснили.
- Схватило? А просили тебя туда лезть? Кому надо, пусть тот и чистит! Свалишься, думаешь, кому нужен будешь? Как бы не так, жди!
Улыбка, вымученная Корнеевым, когда Поля вошла, медленно таяла и наконец погасла в глубине удивленных потемневших глаз. Эта улыбка только подхлестнула раздражение Полины.
- И еще смеешься! Всегда ты такой - добренький! Вон она, доброта, боком и выходит, больше всех нужно!
Полина ходила по комнате, гремела тарелками.
Следя за женой, Федор Андреевич с горечью думал: нет, это уже не просто раздражение, а какой-то взгляд, убеждение.
- Обедать будешь?
Федор Андреевич отказался. Полина неторопливо поела и, по-прежнему не глядя на мужа, оделась.
- Пойду. Некогда.
Уже на пороге она оглянулась, быстро подошла, скользнула рукой по волосам мужа:
- Ну, не хворай. Скоро приду.
Хлопнула дверь. Прислушиваясь к удаляющимся шагам, Корнеев вздохнул. Да, в чем-то он в своих невеселых предположениях прав. Конечно, каждый проявляет участие по-своему, некоторые, возможно, и так вот - раздражением… Не встревожилась, не захлопотала, не попыталась задержаться, хотя бы на секунду забыв о своем буфете, - не сделала ничего из того, что сделал бы он, будь Полина больна. Что же это - сдержанность зрелости, не терпящей порывистых и непосредственных проявлений? Да, но ведь и он давно не юноша…
А может быть, он преувеличивает? Разве ему в самом деле нужно, чтобы Полина ахала, бегала, плюнула на работу и сидела рядышком? Конечно, нет. Но всего этого понемножку - надо, обязательно надо! Война научила Федора относиться к людям мягче, сердечнее; он столько видел горя, смертей, искалеченных жизней, что по-иному относиться к человеку уже не мог, не умел. Тогда почему эти же годы по-другому повлияли на Полю? Откуда у нее эта прорывающаяся черствость, эгоизм? Тоже от войны?
Война… Охватывая ее мысленным взором, от первых часов на пересыльном пункте до заключительной комиссии в госпитале - с размятым в кровавое месиво лицом впервые увиденного убитого и прозрачным подснежником, сорванным на дымящейся лесной поляне, у пушечного колеса; с тяжелым бурым дымом подожженных при отступлении зерновых складов и стремительными, словно окрыленными взлетами победных маршей, с уродливым и прекрасным, с подлинно великим и тут же, в кровном родстве, с трогательно малым, незначительным, - вспоминая все это, Корнеев всем существом понимал, чувствовал, какой неизгладимый след оставила война, как незримо поделила она жизнь надвое - до и после… В том далеком "до" он видел себя и Полю одинаковыми - с полуслова понимающими друг друга, опьяненными первой близостью, чуточку легкомысленными, как простительно легкомысленна всякая счастливая молодость, не прошедшая еще испытаний. В нынешнем "после" они встретились какими-то другими, словно разными вышли из войны, и разность эта не в пустяках и мелочах, а в самом главном - в отношении к людям, к жизни, наконец друг к другу. Что же он проглядел?
Федор Андреевич попытался подняться и тут же, охнув, лег опять. Боль только притаилась и при первом же движении набросилась снова. Несколько минут он лежал, ни о чем не думая, часто дыша. Потом дышать стало легче, можно было опять сравнительно спокойно размышлять, но к прежним мыслям возвращаться не хотелось.
На этажерке лежала стопка самодельных блокнотов - осьмушки бумаги, сшитые на середине ниткой. Это были его "разговоры"; с десяток таких блокнотов он уже выбросил, последние почему-то сохранились. Федор Андреевич дотянулся до этажерки, наугад раскрыл первую по порядку книжечку.
Слова в ней - его вопросы и ответы, преимущественно короткие, - были написаны столбиком, как в словаре, и потом, чтобы не мешали следующему "разговору", перечеркнуты. Впрочем, почти все можно было прочесть.
Многие записи, как ни напрягал Федор Андреевич память, уже ни о чем не говорили: "Почему?", "Я не знаю", "Хорошо, понял". Зато другие по каким-то незримым, но безошибочным признакам мгновенно воскрешали в памяти не только их смысл, но и подробности обстановки, время, настроение, при которых они были сделаны.
"Скорее!" - размашисто и нетерпеливо написал Корнеев, когда сестра сказала ему, что приехала Поля.
- Спокойно, помните, что вы в гипсе, - предупредила сестра. - Сейчас она придет.
И в ту же минуту Поля вошла - в длинном белом халате, взволнованная, с растерянными глазами. Кажется, она готова была к худшему.
Вот она увидела Федора, бросилась на колени, припала к нему мокрым лицом:
- Федя! Федя!
Он целовал ее губы, глаза, жадно вдыхая свежие запахи зимы, волос, дома - всего того, чего по самой своей природе лишена госпитальная палата.
Потом следовали вопросы, десятки торопливых и жадных вопросов человека, который любил, волновался, хотел все знать и не мог говорить.
А вот другая запись: "Не верю!" Это короткое, как вопль, слово вырвалось у Корнеева через месяц после отъезда Полины, когда он отчаялся в своих попытках заговорить.
- И напрасно, - ответил ему невропатолог Войцехов. - Надо верить!..
Да, верить надо. И чем меньше надежд, тем, вероятно, сильнее надо верить. Интересно, верит ли Поля? Нет, наверно.
За окном быстро смеркалось, комнату залил синий сумеречный свет, углы мрачно и неразличимо чернели. Вспомнилось: в один из таких ранних зимних вечеров лежащий на соседней койке летчик Свиридов вдруг сказал:
- Вот и на том свете так - сине.
- А ты там был? - насмешливо спросил третий долгожитель их палаты, капитан Москаленко, человек раздражительный и неприятный.
- Скоро буду, - с мрачной убежденностью отозвался Свиридов и засвистел что-то веселое и легкомысленное.
И по этому наигранно-легкомысленному свисту Корнеев понял: летчику очень худо, Неделю тому назад ему сделали сложную операцию, третью за последний год. Поражающий своей выносливостью и мужеством, летчик только сегодня сострил так мрачно и тоскливо.
Через два дня его перевели в другую палату, а еще через день, когда капитан Москаленко спросил у сестры, как дела у летчика, та промолчала и вышла.
Капитан крякнул, затем после долгой паузы грязно выругался и всхлипнул.
- …Передаем областной выпуск последних известий, - отчетливо и громко прозвучало в темном углу, и Корнеев от неожиданности вздрогнул. Задремавшая боль не преминула напомнить о себе.
Два голоса - строгий мужской и звонкий девичий - сообщали о том, чем жили сегодня город и область. Велосипедный завод досрочно выполнил декабрьскую программу, швейная фабрика изготовила новые фасоны зимней одежды, увеличивается выпуск одежды для детей, в концертном зале начались гастроли московских артистов… Вяло, не задерживаясь, прошла мысль: не вернись он с фронта, ничего бы не изменилось, все вот так же текло бы своим чередом.
Федор Андреевич несколько раз забывался - не сном, а каким-то непрочным забытьем, зябким и чутким. Не было даже желания укрыться, лечь удобнее; хотелось одного - чтобы скорее пришла Поля, сломала гнетущую тишину, наполнила комнату движением, живыми звуками.
Наконец донеслись легкие шаги, прозвучал удивленный Полин голос:
- Что ты в темноте?
Громко щелкнул выключатель, яркий свет резанул по глазам.
- Все лежишь?
Поля разделась, прошла по комнате, постукивая озябшими ногами, скользнула взглядом по неубранному столу.
Было уже десять, обычно Поля возвращалась гораздо раньше. Заметив, что муж посмотрел на часы, объяснила:
- Собрание было, задержалась.
Набросив ватник, она сходила за дровами, и вскоре в печке весело загудело пламя. Прикрыв дверцу, Полина выпрямилась, в тишине отчетливо прозвучал сочный зевок.
Корнеев понял: Поле дома скучно.