Неужели вот таким уподобляться Куприянову?
Углеву уже известно было и о собрании в интернате, и о приходе Куприяновой в горздрав. Заведующая горздравом Зоя Федоровна Мануйло, позвонив секретарю, служебным голосом заверила, что "моральный кодекс они защитить сумеют" и для того создают комиссию.
Углев был в затруднении: что же посоветовать этому, видно честному человеку? Неужели внушать ему прописные истины, при износить "положенные" слова? И почему надо не доверять порядочности и совести Куприянова?
А еще Углев подумал, что, наверное, и при коммунизме будут люди расходиться, и неспроста коммунист Фридрих Энгельс, получше его понимавший, что такое семья, писал, что если нравственным является только брак, заключенный по любви, то остается нравственным только такой, в котором любовь продолжает существовать.
И Углев сказал Куприянову слова, которые, казалось бы, никак не вязались с деловой, строгой обстановкой этого кабинета:
- Если чувство настоящее, его надо защищать.
Утро у Куприянова началось как обычно. В восемь тридцать планерка: заведующие отделениями и врачи стационара докладывали о происшествиях за ночь и нуждах. Потом - обход, а после него нескончаемый поток хозяйственных забот. Как добыть холодильники, не нарушая финансовой сметы? Где достать бумагу для врачебных записей?
Действительно, что знал старик Гиппократ о проблеме кочегарни, прачек и нянечек? Вот развернулась весна - и текучесть "низкооплачиваемых" возросла. Как удержать их? Каждый час подсовывает какие-то свои неотложные дела. Заболела старшая сестра терапевтического отделения, и срочно надо разрешить совместительство сестре палатной… Не прозевать бы послать помощника закупить матрасы для стационара, разобраться с заменой котлов, постройкой гаража. Да не забыть съездить на комбинат: проверить, как работают в цехах терапевтические участки. Главное в этом потоке забот - отдавать львиную долю внимания и времени делам лечебным, их совершенствовать, ими управлять.
Когда часов в одиннадцать позвонили из горздрава и сказали, что Зоя Федоровна Мануйло вызывает к себе Куприянова на двенадцать дня, он страдальчески поморщился. Вот уж не любил эту "Тираду", как прозвали ее врачи за склонность к затяжным, напыщенным и, правду сказать, пустоватым речам и наставлениям.
Лицо у Зои Федоровны застывшее, с тем синевато-мертвенным цветом кожи, какой бывает у людей, большую часть жизни проводящих в закрытом да еще накуренном помещении. Она и сама много курила.
Увидев входящего - Алексея Михайловича, Мануйло строго поджала губы и коротко, словно нехотя, кивнула ему:
- Что, товарищ Куприянов, творится у вас с семьей? К нам поступили сигналы… Мы не можем мириться с подобным.
Куприянов гневно посмотрел на Тираду.
- А, собственно, по какому праву, товарищ Мануйло, - медленно произнес он, - вы так бесцеремонно вмешиваетесь в чужую жизнь? - И, смиряя, ломая себя, спросил: - Может быть, вы сочтете возможным, чтобы я сел?
Зоя Федоровна плотнее сжала губы. Отеки под большими, красивыми, вдруг опустевшими глазами словно бы еще больше набрякли, широкие ноздри - казалось, она непрерывно зевает с закрытым ртом - угрожающе раздулись.
- Как ваш начальник, я обязана вмешиваться, - с сожалением сказала она. - Садитесь.
Куприянов недобро усмехнулся и сел.
- Мы назначим комиссию по расследованию, - объявила Мануйло.
- Чего?
- Обстоятельств дела.
Куприянова возмутила эта бестактность. Он хотел было ответить резко, вывести из равновесия этого робота в юбке, чтобы с ее лица свалилась маска сдержанности и неимоверной деловитости, сказать ей: "Но ведь и мне, вашему подчиненному, тоже небезразлична, товарищ Мануйло, ваша, так сказать, личная жизнь, неблагополучие в вашей собственной семье".
Все в городе знали, что муж Тирады - кутила, только она делала вид, будто ей ничего не известно.
Но и на этот раз Куприянов сдержал себя.
- Зоя Федоровна, - сказал он как можно спокойнее. - Не будем вламываться с отмычками в душу друг к другу. Я вчера имел долгий разговор с товарищем Углевым и полагаю, что это освобождает вас от спасительных бесед. Комиссий можете назначать сколько посчитаете нужным… Но по служебным делам… Личными же делами каждому лучше заниматься самому.
- Я лишь хотела выполнить свой прямой долг, - как-то вяло, словно по инерции, произнесла Мануйло. Видно, что-то вспомнила, щеки у нее сразу отвисли, и на какое-то мгновение она стала похожа на старую печальную собаку. В нем даже шевельнулось сочувствие: у нее ведь своя боль, и она, возможно, искренне хочет, чтобы у всех был полнейший порядок…
- Ну, если вы были у товарища Углева…
Больше, собственно, говорить ей было не о чем.
Куприянов медленно шел к больнице. "Разве грубое вторжение в человеческую душу, угрозы могут что-нибудь изменить?" - с горечью думал он.
Было тяжело узнавать о мстительных похождениях Тани. Оказывается, можно прожить с человеком бок о бок много лет и даже не догадываться, что у него на донышке характера. Но ведь это он довел ее до такого состояния, когда человек теряет контроль над своими поступками!
Наверное, и сына успела настроить против.
Это опасение, к сожалению, скоро подтвердилось. Встретив Володю на улице, Алексей Михайлович привел его к себе, в маленькую комнату возле ординаторской. Хмурый Володя неохотно шел следом за отцом, покусывая губы.
- Вот что, сынок… - сказал Куприянов, когда они сели на кровать.
В комнате был только один стул и небольшой стол. Володя исподлобья посмотрел на убогую обстановку, на стены с вбитыми шляпка ми гвоздей, злорадно подумал: "Как клопы".
- …мое отношение к тебе не изменилось, я по-прежнему тебя очень люблю.
- Но ты ушел от нас! - выкрикнул юноша.
Хотел сказать "променял", - что-то помешало произнести это слово.
- Я был и буду тебе отцом.
Юноша вскочил, нахохленный, непримиримый, даже враждебный.
- А мне ты такой не нужен!.. Я… я… отказываюсь от тебя… Мы с мамой так решили, если ты променял…
Он, наконец, выговорил ненавистное слово.
У Куприянова вдруг разболелось сердце. Ну что он мог ответить своему мальчику, когда сам когда-то был вот таким же и говорил почти этими же словами? Он тоже встал.
- Скажу одно, Володя: я не заслужил подобного отношения… Вырастешь - многое поймешь. Отказаться - твое дело. Но думаю, что ты потеряешь от этого не меньше моего…
Ему необходимо было встретиться с Леокадией, необходимо, как глоток свежего воздуха, приободрить ее, самому получить поддержку.
Они давно не виделись. Куприянову казалось, что она избегает встреч, умышленно отдаляется, а это было бы самым страшным.
Куприянов зашел в застекленную будку. Телефон-автомат глотал монеты одну за другой, как больной спасительные пилюли. Наконец удалось дозвониться. Он попросил позвать к телефону Юрасову.
Мужской голос ответил:
- Леокадия Алексеевна на уроке. Кто спрашивает?
Куприянов положил трубку, через час снова позвонил. На этот раз Леокадия подошла к телефону.
- Слушаю вас…
- Лешенька, это я… Нам необходимо встретиться…
Она замерла на дальнем конце провода, наконец произнесла:
- Хорошо.
- Когда? Где?
Снова молчание. Видно, кто-то рядом мешал ей ответить. Куприянов спросил:
- Ты когда освобождаешься сегодня?
- В начале одиннадцатого, когда уложу детей спать.
- В половине одиннадцатого я буду ждать у почтамта.
- Хорошо…
Встретиться надо, встретиться необходимо. Он ей скажет: "Давай вместе уедем".
…Остаток дня прошел у Куприянова в напряженной работе - принимал больных. У тридцатитрехлетнего мужчины оказался рак легкого: вот отчаянное и непоправимое горе!
У работницы с химкомбината врачи предполагали язву двенадцатиперстной кишки, но он успокоил женщину, установив, что это спайки.
Потом навалились, по обыкновению, дела административные.
Сегодня он делал все с охотой - энергично шутил, его давно не видели таким. И все вокруг тоже повеселели, и работа как-то удивительно ладилась.
Он пришел к почтамту в начале одиннадцатого, стал в тени колонны. Минут через десять появилась Леокадия. Боже мой - одни глаза остались.
- Лешенька, наконец-то!
- Пойдем куда-нибудь…
Они торопливо перешли освещенную улицу и очутились в темном парке.
Куприянов, чтобы не расстраивать ее, не стал рассказывать ни о разговоре с Тирадой, ни о тягостной сцене с сыном. Зато подробно передал беседу с Углевым и особенно его последние слова.
- Он честный человек, не ханжа. И я уверен - таких много.
- Но я не хочу, чтобы из-за меня страдал ты.
- Да кто меня тронет! - воинственно воскликнул он. - Что я - донжуан какой-нибудь? Я не хочу прятаться вот так, по темным закоулкам.
Алексей губами прикоснулся к ее глазам, почувствовал на них слезы.
- Ну что ты, сердце мое львиное, что ты?
Леокадия прислонилась к его груди. Плечи ее вздрогнули.
- Оно совсем не львиное… Нет больше сил… Папа получил анонимку, что я - распутница. Свалился… Брат и соседка около него… Он молчит, но так на меня смотрит… Я больше не могу…
Лешка, как маленькая девочка, всхлипывая, бормотала:
- Каждый день подхожу к вывешенной в учительской галете и смотрю: нет ли статьи этого пакостника Генирозова?
- Ну, ты наивный человек! Кто же ее напечатает, не проверив? Слушай, Лё, вот папа выздоровеет - и мы сядем с тобой рядом, расстелем карту страны, ты закроешь мне глаза ладошкой, а я карандашом ткну в карту… И мы поедем туда, куда покажет карандаш. Ладно?