Пушечные бани
Мы поднимались на второй этаж, где расположен первый разряд, не замечая очереди вдоль стены.
- Как много народу, - удивился я.
- Да ты что, Лешка, не знаешь, что бани ныне превратились в клубы?
- В какие клубы?
- В мужские, естественно, где обсуждают мировые проблемы, а заодно парятся да пивко попивают.
Не раздеваясь мы вошли в жаркую духоту предбанника. Там противно пахло мылом и кислой капустой. Предбанник был переполнен голыми homo sapiens. Тут же около нас появился маленький лысый пространщик, которому Костя небрежно сунул руку для пожатия.
- Нефедыч, - повелительно сказал Костя, - веди нас к Кузьме в угол, будем рисовать.
- Пальты скидывайте, - засуетился Нефедыч.
Потом он провел нас в самый дальний угол, где на деревянных скамьях с высокими прямыми спинками лежало горкой мочало, стопа простынь, веники, в шайке большие куски простого мыла. Нефедыч быстро куда-то это рассовал, что-то унес, а на скамейки постелил чистые простыни.
- Это уж только по особому расположению к клиенту, у-ва-жа-я! - шепнул Костя.
- Костюмчики гладить будем? - поинтересовался Нефедыч.
- Будем, - сказал Костя. - И принеси нам бутербродов и чаю.
- Может быть, пивка?
- Нет, Нефедыч. Не пива, а чаю. И скажи Кузьме, что его будет рисовать Купреев.
- Ктой-та?
- Знаменитый художник, Нефедыч.
- Понятно. Однако-ть, Константин Владимирович, у Кузьмы очередь большая, - сомнительно покачал головой Нефедыч.
- А ты скажи ему, пусть сам решает. И дай-ка нам пару веничков - березовый и дубовый.
- Я париться не могу, Костя, - сказал я, когда Нефедыч отошел. - Сам знаешь, сердце.
- Знаю, Лешка. Но Кузьма обязательно тебя помоет. О, это блаженство! - И мягко спросил: - Не сердишься, что приволок тебя сюда?
- Да как-то неловко я себя здесь чувствую.
- Ничего, Лешка. Увидишь Кузьму, захочется поработать. У меня он не получился. Что-то есть в нем ускользающее. Да ко всему прочему, понимаешь, привык человеков обезображивать. А может быть, просто не получилось. Попробуй ты. А я, пока ты будешь делать портрет, проведу эксперимент. За этим-то я и привел тебя сюда.
Нефедыч принес бутерброды с копченой колбасой и чай с лимоном. Съели их в удовольствие.
В своем углу мы были как бы отгорожены от всех остальных. Сидя на скамье, придвинутой к стене, мы видели весь зал. Я был поражен уродством многих мужских тел. Одежда это скрывает. Но обнаженная натура беспощадна. Особенно когда тела уже стареют или старые. Я с удивлением сообразил, что никогда раньше не бывал в банях.
- Что такое человек? - задумчиво задался вопросом Костя. - Раньше просто объясняли: плоть и душа. Нынче посложнее: физическое и духовное начала. Начала чего? Физическое - понятно: природа, а духовное? Я до сих пор, правда уже сам себе, задаю детские вопросы, начинающиеся с "почему?". Почему обезьяна не становится человеком? И почему есть человеки, похожие на обезьян, волков, зайцев или, скажем, птиц - орлов, ворон, воробьев? Почему говорят: муравьиная душа, заячья душа, волчья душа? И есть ли признаки этих определений в лицах, в глазах человеческих? В последнее время я стал искать такое соответствие и, бывает, нахожу. Тебе интересно?
- Интересно, - сказал я.
- Индусы верят, что душа есть во всем живом, но для нас животный мир бессловесен, а значит, бездушен. Помнишь, в "Братьях Карамазовых" у Достоевского: "Животных любите! Им даны - начало мысли и радость безмятежная!" Хорошо, правда? И там же: "Человек, не возносись над животными: они безгрешны!" Как, а? Значит, и бездушны?
- А индусы? - напомнил я.
- Ага, схватываешь. А вот вдумайся. Мы говорим: бездушные люди. Но может ли быть бездушным человек, то есть без души? Мы говорим это потому, что есть люди беспощадно жестокие, дьявольски греховные. Или мы говорим: пустая душа. Но это значит - опустошенная, черствая, вытряхнутая обстоятельствами или чем-то еще. Но почему мы не можем сказать: человек без души? Потому, что человек сначала - душа, а потом все остальное. Вслушайся, как радостно звучит: душа-человек! Не надоело?
- Нет, Костя, интересно.
А он расфилософствовался:
- Думал ли ты когда-нибудь о том, что душа появляется не одновременно с рождением человека? И почему человек сначала должен выжить в окружающей среде и лишь потом в нем проявляется душа? Ведь правда же, когда в ребенке появляется душа, он начинает понимать взрослых, осмысливать мир - язык ему дается! Почему так?
- Не знаю, - сказал я. Я действительно не думал об этом и не знаю.
- А почему сначала гибнет плоть, а потом душа отлетает? - вопрошал Костя.
- Это я знаю, - вздрогнул я, вспомнив маму.
- А почему папа римский запретил выращивать человека в колбе?
- Откуда же мне знать? - удивился я.
- Бездушным вырастет! - торжествующе заявил Костя.
Вдруг он подскочил.
- Кузьма Михайлович, привет тебе, дорогой! - крикнул он, пожимая руку невысокому поджарому человеку, на котором был повязан лишь клеенчатый передник. Костя похлопал его по мокрой спине. - Устал, поди, надо бы отдохнуть, Михайлович, а?
- Ну, маленько можно и отдохнуть, - солидно согласился Кузьма Михайлович, присев на лавку. Ожидая, что будет дальше.
А Костя его к нашему разговору подключает:
- Скажи ты нам, Михайлович, что такое плоть? Ты каждый день эту плоть пальцами тискаешь, массажируешь, отмываешь. А что ты об этом думаешь?
- А чивой-то ты, Костя, по-церковному выражаешься? - возразил Кузьма Михайлович. Он держал себя спокойно и солидно. - Помню, поп у нас в деревне только и твердил: "Не о плоти заботьтесь, а о душах". А сам больше по водочке ударял. Церковь когда закрыли, не знаю, куда и делся!
- Ну, не плоть, так тело. Что ты думаешь о нем? - настаивал Костя.
- Да чего ж о нем думать? Тело да тело, разные тела. У одного - сухое, костлявое, у другого - жир в палец, брюхастое, рыхлое: кто как живет. А зачем мне о них думать? Мое дело - вымыть человека, чтобы доволен был, а что же еще?
- Ну, ты думаешь хоть: что перед тобой - человек или тело? - допытывался Костя.
- А как же: всегда человек, - убежденно отвечал мойщик, не раздражаясь на Костину настырность. - А вот ежели я ему случаем яблочко придавлю и он, не дай бог, задохнется, тогда уже тело будет.
- А куда же человек денется? - страстно вопрошал Костя. - Дух ты ему перехватишь, и уже тело! Значит, в дыхании жизнь?
- А как же? В дыхании и есть, - спокойно согласился Кузьма Михайлович, но разговор его не заинтересовал: - Ты чего меня вызвал? Поболтать?
- Да нет, Кузьма, пришли твой портрет сделать. Не больше часа, Михайлович. Отвлекись, а?
- Да ты же сделал уже! - удивился мойщик.
- Не получился, понимаешь.
- Очередь у меня, Костя, - недовольно сказал Кузьма Михайлович. - Люди не любят ждать.
- Ну на полчаса оторвись, Михайлович! Подождут! Тебя подождут! Вот ведь привел знаменитого портретиста. Специально в баню явился тебя рисовать. Я, конечно, попросил: мой друг. А у него, между прочим, сердце больное, духоты и вони вашей не выносит.
- Здрасте, - вежливо поклонился мне Кузьма Михайлович.
- Здравствуйте, - ответил я, а сам злился на Костю.
- Ну ладно-ть, пойду договорюсь, - согласился Кузьма Михайлович. Но Костю упрекнул: - В следующий раз предупреждай меня. Я-ть на работе, понимать надо.
А я был смущен и зол: зачем вранье?
- И что ты, Костька, возносишь меня? - прошипел я. - Какой я тебе знаменитый?!
- Лешка, не соврешь - не проживешь, - с невинной улыбкой оправдывался Костя. - Не сердись на меня. Ну чего ты? - И уже о другом, что его занимало: - Ну как он тебе? Министр, а? Видел бы ты, как он подъезжает утром на белой "Волге". Модное пальто, ондатровая шапка - министр! А здесь в желтой клееночке, с голым задом. Во, трансформация! Но Михайлыч полон достоинства. "Больше министра, говорит, зарабатываю". Как тебе-то он понравился?
Я не знаю: понравился ли он мне? Глаза у него большие, серые, спокойные; взгляд умный, вникающий; лицо продолговатое, худое; высокий лоб с любопытными, глубокими бороздами; лысоватый, лет пятидесяти пяти. Да, с достоинством человек. Подбородок тяжел, как бы отвисает, чуть оттягивая нижнюю губу, и получается прямая щель рта и прямой нос над ней. Уши тонкие, большие, и крепкая шея с кольцом морщин. Но главное - очень длинные руки, не пропорциональные ни туловищу, ни ногам, с корявыми сильными пальцами, будто обнаженными корнями дерева. Без этих корней-пальцев сути Кузьмы Михайловича нет. Я вспомнил руки Грудастова и осознал, что в обличье их обоих есть что-то общее. И тогда во мне появилось нетерпение - я ведь хотел рисовать Грудастова! - ну вот попробую на Кузьме Михайловиче.
Мне принесли кусок фанеры, на которую я наколол два листа ватмана, чтобы увеличить размер портрета. Без второго листа, без узловатых рук, портрет получился бы плоским, скучным, простым сходством. Сути бы не было.
Я уже весь внутренне горел, забыв об окружающих. Кузьму Михайловича посадил в угол скамьи. Корни-узлы его рук были дальше колен. Он сидел, покорно замерши, предоставив себя искусству. Я работал быстро. Я боялся, что полчаса пролетят, а я не успею схватить главного. Но я успел все, и даже положить тени. Правда, работал я больше часа, но Кузьма Михайлович не двинулся. Может, от торопливости, но все его тело я наметил тонкими линиями, а по-настоящему, со всеми деталями, изобразил только голову, шею и пучки корней-пальцев.