Впереди у него были серьезные дела, уже завтра, с началом его п о л н о й свободы, надо включаться в подготовку общенационального марша - апрель не за горами, а там и пасхальная неделя. Сегодня на торжественном ритуале передачи власти Джайлс вручит ему чек на десять тысяч фунтов, как благодарность за службу и как подарок рядовых членов профсоюза - собрали по подписке… Но он их всех удивит, произведет, так сказать, очередную сенсацию: этот чек он также торжественно вручит представителю Движения за ядерное разоружение. "Все-таки нравятся тебе эффекты, - усмехнулся. - Привык к паблисити…" Впрочем, не согласился с собой, в этом акте прежде всего призыв к другим - жертвовать, а не болтать: любая борьба нуждается в материальном обеспечении.
"И это будет мой последний поступок во главе профсоюза, - сказал себе, - а уже завтра я стану совсем другим…"
Сколько же раз за свою жизнь человек становится другим? Конечно, не по сути своей. Он лично всегда и неизменно оставался Д ж о н о м Д а р л и н г т о н о м. Но все же в разные периоды, а пожалуй, эпохи, время наполняло жизнь новым содержанием и новым смыслом.
Эпохи!.. В тридцатые годы, в молодости, он отправился в Испанию драться с винтовкой в руках за революцию, за социализм. И - против фашизма, а значит, против войны. Но война разразилась… Фашизм - это война… Он вздохнул. Он всегда тяжко вздыхал, когда думал о фашистской победе над республиканской Испанией…
А после разгрома фашизма, уже в сороковые, его прежде всего влекло честолюбие. Он добивался вершин в профсоюзной иерархии и добился самой высокой, в конце шестидесятых… Шестидесятые, кстати, были самыми благополучными в послевоенной истории - по состоянию умов и души. По крайней мере, ему они так помнятся. Казалось, что все наслаждаются настоящим, не очень заботясь о прошлом, не очень пугаясь будущего. Именно тогда здесь, на Британских островах, зародилось Движение за ядерное разоружение…
Потом он не знал покоя, добившись верховной власти в профсоюзе, - "власть не дает покоя…". А теперь у него - бесконечный покой на пороге тревожных восьмидесятых… Тревожных!.. Ядерная катастрофа, как никогда, обернулась реальностью, пугает неотвратимостью - "если не опомниться, если не опомниться…".
Что же было главным в жизни? Что же остается главным? И все же г л а в н о е уже прожито, твердо сказал себе.
Он встал, прошелся по кабинету, остановился у бара. Туман давил, белесая стена за окном угнетала. Неловко, с шумом открыл створки бара, взгляд сразу уткнулся во взоровскую бутылку армянского коньяка, подаренную почти полгода назад, еще в ноябре. К новогодней открытке Федор присоединил письмецо - печально-ироническое: писал, что, вероятно, и ему придется оставить пост; пусть новые лидеры и лучше, чем они, строят новый лучший мир. Сообщал, что разводится и какая это гнетущая процедура…
- Неужели, Джон, ты с утра решил пьянствовать? - удивленно спросила Эвелин, появившись в кабинете. - Что-то на тебя не похоже. Так-то ты готовишься к новой жизни?
Она выглядела плохо: бледная, с тусклыми, измученными головной болью глазами.
- Как ты себя чувствуешь? - нежно спросил он.
- Получше… Кажется, получше, - неуверенно добавила она. - Какой ужасный туман! И это в твой последний день?
Он усмехнулся:
- Напоминает, дорогая Эвелин, что будущее всегда непроницаемо.
- Я опять видела дурной сон. И опять Федора. Меня очень беспокоит: что с ним?
- Мы пока не получили от него ответа, подтверждающего их участие в манчестерской конференции. В твоем Манчестере, - подчеркнул он, чтобы как-то отвлечь ее от ночных переживаний. - В первом в мире городе, объявившем себя безъядерной зоной. И опять Манчестер, и опять первый!
Но Эвелин никак не отреагировала и продолжала о том, с чего начала:
- Ты позвони ему, Джон. Меня очень беспокоит: что же с ним?
- Хорошо, сегодня же позвоню. Значит, опять дурной сон? Кстати, как толкует его твоя книга снов? - чуть иронично спрашивал он. - Ты заглянула в нее?
- Нет, я боюсь.
- Это так серьезно? - удивился он и почувствовал внутренний озноб.
- Ты же знаешь, Джон, я верю в сны.
Он больше ни о чем не спрашивал, приблизился к ней, обнял, стал гладить волосы, а она как бы вжалась в него, так, как умела только она, когда, казалось бы, их тела перестают существовать в отдельности, превращаясь в нечто единое, однозначное. Они постояли в этом единстве с минуту, убеждаясь в тысячу, если не в миллион первый раз в своей нерасторжимости. На душе сразу стало спокойней; она поцеловала его, прошептав:
- Ну ладно, Джонни, приготовлю завтрак.
Он подошел к окну. Собственно, зачем подходить к окну, если за ним белесая мгла?.. Еще с вечера затянуло небо, моросил серый дождь, и все затихло, а он ждал новолуния, серебряного серпика, потому что все предыдущие ночи была предельная ясность, и холодная луна, сначала круглая, а потом яйцевидная, настойчиво близко висела в глянцевой черноте, навязчиво тревожа воображение, и ее мертвенный свет бледно наполнял комнаты, мастясь на полу, охватывая стены, и даже он, не говоря об Эвелин, часами мучался от бессонницы. Они одевались, выходили в палисад и смотрели звездное небо, серебряные водопады в созвездии Большого Пса, которые предупредительно рекламировали по телевидению. И испытывали тревожное беспокойство, идущее из ниоткуда, из ничего - из вечности!.. И душевную подавленность, нервную обнаженность, безволие и тоску - непонятные, незнакомые, необъяснимые и, видно, такие же непознаваемые, как бог или смерть. Мучительными оказались все эти ночи, особенно для Эвелин. Ночи его п о с л е д н е й недели во главе профсоюза. А теперь вот - туман…
…После завтрака - в последний раз - Джон Дарлингтон отправился в офис. Он хотел было сесть за руль их семейного "воксхолла", привычного, как все давнишние вещи в их жизни, но Эвелин посчитала это безумием - по такому-то туману, когда в двух шагах ничто неразличимо! - и взяла с него слово, что он воспользуется надежностью метрополитена. Ближайшая станция располагалась минутах в пятнадцати ходьбы, и он с удивлением скользил мутной тенью по пустынным улицам.
Весь путь с нежной грустью он думал о ней, вечно за него обеспокоенной, и, пожалуй, впервые понимал, что душевно она тратила себя все их долгие совместные годы значительно больше, чем он, казалось бы, до бесконечности занятый делами. Ему открывалось, и он с беспокойством сознавал, что волнения отнимают душевной энергии больше, чем самые трудные дела, а переживания за других, особенно за любимого человека, быстрее истощают запас жизненных сил.
Может быть, потому, что все-таки была весна, но, наверное, по другой - изначальной - причине он чувствовал необозримый, как туман, прилив нежности к Эвелин. Он давно не помнил в себе такого всеохватного чувства, и был счастлив, что оно вновь проявилось. Но на этот раз с тревогой, с тем необъяснимым беспокойством, испытанным в полнолуния, когда безволие и тоска рождали испуг перед вечностью - перед богом и смертью. Он нервно, с лихорадочным сердцебиением гнал от себя мысль, что она может у й т и раньше, и тогда его жизнь станет бессмысленной.
А ему еще многое хотелось свершить: он задумал написать книгу об азбуке профсоюзной деятельности, такую, какую никто до него из бывших профдеятелей не создавал.
"Да, бывших", - спокойно подтвердил себе.
Может быть, он напишет воспоминания, но потом, после "Азбуки". Он видел дальнейшую жизнь вполне наполненной, деятельной - по мере сил, но обязательно рядом, как всегда, должна быть Эвелин. Без ее присутствия он не мыслил н и ч е г о: он не мыслил будущего. Но она сдала, очень сдала в последнее время, вынужденно признавал он, и нужно что-то предпринять, обязательно что-то…
И уже сидя в полупустом вагоне метропоезда, он думал, что впереди и не видится с в о б о д ы - по инерции он вовлечен во множество дел, прежде всего по организации пасхального марша, а затем международной конференции в Манчестере. А это, пожалуй, твердо заметил себе, следует передать молодым, тому же Алану Джайлсу.
"Все инерция, инерция, - упрекнул себя. - Пойми же, бывший!.."
Он, не вникая, скользил взглядом по рекламным плакатам на противоположной стене вагона, задерживаясь невнимательно на самом свежем, и вдруг потрясенно замер: в руке смазливой девы развертывались, как ветер, миниатюрные калькуляторы, а на их электронных экранах, как бы символизируя непогрешимую точность, чернела во множестве одна и та же цифра - "1998".
"Как же быстро эти рекламные дельцы во всем успевают! - пораженно подумал Дарлингтон. - Ведь эта черная цифра совсем недавно обошла все газеты!.."
Перед его внутренним взором возникла старуха в собольих мехах, со зловещим горбоносым лицом, чем-то очень напоминающая барона Шильдерса, будто тот был ее братом. Эта богатая ведьма, назвавшая себя прорицательницей, недели две назад со страниц почти всех газет кликушествовала:
"…война будет всеобщей, всего три месяца, с октября тысяча девятьсот девяносто восьмого по январь тысяча девятьсот девяносто девятого, а потом - Страшный суд…"
Сколько было этих черных пророчеств? - мрачно думал Дарлингтон. - Сколько выползало на свет божий разных темных прорицателей с их сатанинской злобой? С их черными, как угли, или белесыми, как муть, закатывающимися глазами? С их бешеной мечтой о погибели всех, всего рода людского? Выявить бы да выловить, сердился он, да посадить в железные клетки, чтобы тысячи тысяч, миллионы миллионов во все времена в обозримом будущем от мала и до велика могли узреть сатанинское племя, пугающее кабалистикой цифр…