"Жаль, Линочка, - принялся разговаривать с ней, - не сообразил сразу. Уж прости глупого! Не поверишь, сколько пришлось пережить за этот уик-энд. И увидеть, и почувствовать. Ну, можешь ли ты представить?.. Да мог ли я и сам представить! В общем, Линочка, прокатился на паровозе Стефенсонов! А, каково? Да, да, да. На самой настоящей "чудо-печке". Как в сказке, поверишь ли? И ощущение, будто перенесся в прошлый век. Истинно! Вот те крест!.. как клялись в детстве. Ладно, креститься не буду, хотя меня тут так прихватило, что невольно вспомнил о Нем. Куда уж деваться, когда безысходное положение? Помог бы только… Вот так всегда: вспоминаем о сверхъестественном, когда впадаем в бессилие. Ну да ладно! Что уж об этом?.."
Взоров прервал свой мысленный монолог, вспомнив о том разговоре с Ветлугиным, когда они коснулись с т е п е н и р о д с т в а. Отчего-то к этой теме в последнее время он постоянно возвращался. Случайно прочитанное не давало покоя. Он сопротивлялся прямому смыслу - о родстве по крови. Ему казалось, что понятие крови - метафизическое, устаревшее. Но Ветлугин его смутил, употребив выражения народной мудрости, утверждавшиеся веками, из поколения в поколение, - родная кровь, родная душа, историческое родство. А в этом обязательно должна присутствовать степень - "математическая ли, метафизическая ли, а вернее всего - духовная…".
Но он все равно сопротивлялся, настаивая и перед самим собой, что главное - родство п о у б е ж д е н и я м. И доказывал - и себе, и Ветлугину, и кому угодно, что вот тот же митинг: если убеждены в одном и том же - значит, родство! Или: Дарлингтон (в нынешние годы) ему так же близок, как и Митя Ситников (в детстве, юности, на войне), хотя один родился в соседнем доме на берегу Оки и был дальним родственником, а другой - в Ливерпуле, на берегах Ирландского моря… Или вот Лина… Или вот Лина… Мысль вдруг запнулась.
- Слушай, Виктор, - спросил Взоров, - этот рейс токийский?
- Да, - подтвердил тот.
- Как думаешь, в Москву прилетит вовремя?
- Если вовремя улетит.
Взорову хотелось объяснить Ветлугину, что в Москве его будет встречать Лина, но решил: лучше не посвящать "крестника" в личные обстоятельства.
Значит, Лина… Лина, Лина, Линочка… И вдруг мысль вспыхнула, затревожила: с кем же в д в о е м она будет встречать его в столь поздний час? Не с помощником же? Не с Пережигиным же, Георгием Семеновичем? Хоть он предан ему, и всегда готов, но они не договаривались… Неужели она беременна?!
Волнение перехватило горло, сердце застучало, как метроном, - слышно, ощутимо, беспокойно. Вот почему, сказал себе, привязалась эта самая степень родства - родная кровь, родная душа… Надо решать! - строго потребовал от себя. Решать обязательно! Хватит сокрытий, затаенности. Зачем же так-то жить? Жить надо открыто. Радуясь!
Прояснившееся решение успокоило Взорова. Он стал с нежностью думать о Лине и о н е м, уже возрастающем, о ребеночке. Он чувствовал, как его заполняет сила, могучесть - "и могу, и честь!". И радость, и готовность взрастить нового человечка, таким, каким - теперь-то он знает! - должен быть вообще человек. А назовем его, мечтал Взоров, тем редким именем, тем редким славянским именем, которое однажды встретил, очень давно, а помнится всю жизнь: если мальчик - Радомиром, если девочка - Радомирой. То есть: радующийся миру, радующий мир!
И опять, но уже в душевном просветлении, в ладу с собой и со всем человечеством, Взоров подумал об этом навязчивом родстве, однако, с неожиданной стороны - как о л ю б в и. И чем ближе эта самая степень, тем больше, выходит, любви, понимания, терпимости. А чем дальше, тем чаще - непонимание, нетерпимость, н е н а в и с т ь. А ненависть, сказал себе, это разъединение, разрушительность.
"Как все упрощается, сводится к самому простому - к любви и ненависти", - с удивлением подумал он, постигая эту вечную истину.
- О чем вы все шепчете, Федор Андреевич?
Взоров смутился:
- Разве?
- Невнятно, конечно, - вежливо заметил Ветлугин.
- Ах, да так, размечтался, - сказал он с извинительной покорностью.
- Вам говорили, что весной проводится марш мира? - поинтересовался Ветлугин. - Через всю страну - от Абердина до Брайтона. А потом - международная конференция в Манчестере.
- Нет, не говорили.
- Ну считайте, что получили достоверную информацию.
- Спасибо, Виктор. Кстати, у тебя с собой конверт, который я тебе вручил в пятницу?
- Ой, Федор Андреевич, забыл на столе. Ведь специально приготовил! - посетовал Ветлугин.
- Ничего. Порви его. Думаю, что теперь не пригодится. - И засмеялся - довольно, уверенно: - Надо же, до чего наполненными оказались эти два дня - даже завещание успел написать! Порви его. - И опять с беспокойством: - Как думаешь, вылет не задержат?
- Не должны. Все-таки рейс токийский, лететь далеко.
- Я тоже так думаю, - сказал с твердостью, убежденно.
В аэропорту "Хитроу" Взоров быстро прошел таможенный контроль и сразу направился на паспортный: на токийский рейс Аэрофлота уже объявили посадку. Прощаясь, приказал "крестнику" стоять твердо, держаться крепко; обнял и поцеловал: он любил Ветлугина.
IV
Виктор вернулся на свой одинокий корпункт в грусти и задумчивости. После проводов соотечественников у него всегда появлялось чувство опустошенности и горечи. Особенно пронзительным оно было теперь - после прощания с Взоровым. Ведь Федор Андреевич был для него больше, чем пример для подражания, больше, чем родня. Ветлугин видел в нем олицетворение того, каким сам хотел бы стать, - смелым, настойчивым, неколебимым, бесконечно преданным долгу и щедро добрым к тем и тогда, когда и кому нужно. Да, он хотел, чтобы его, Ветлугина, и друзья, и враги воспринимали так же, как Взорова, - с всеобъемлющим уважением: кто любя, кто ненавидя, а кто и боясь. Он налил рюмку армянского коньяка из бутылки, початой еще в пятницу, выпил, пожелав Федору Андреевичу счастливого приземления. Потом взял конверт и хотел порвать его, как приказал Взоров, но что-то вдруг щелкнуло в сознании и пальцы окаменели. Поколебавшись, он вскрыл конверт.
Завещание
В случае моей смерти прошу похоронить в ограде могилы Дмитрия Матвеевича Ситникова на кладбище деревни Изварино, расположенной в Московской области на реке Соква. Местонахождение могилы известно Ангелине Николаевне Назаровой.
Это моя последняя и единственная воля.
Ф. А. Взоров.
г. Лондон, 19 ноября…
Глава шестая
"Внезапно…"
I
В ночь на двадцать второе марта на Южную Англию, включая Лондон, упал густой туман: чернота превратилась в тусклую серость - вязкую, физически ощутимую, настолько плотную, что ближайший неоновый фонарь едва различался повислым бледным пятном. К утру со светом плотность ничуть не ослабла, лишь исчезла темная подкладка ночи, а туман превратился в непроницаемую белесую холстину. Ватная серость давила, как давят только стены тюрьмы: ничего не виделось, не желалось, и Джон Дарлингтон с тоской думал, что жизнь, в общем-то, прожита.
Этот мартовский день был последним в его почти девятилетнем руководстве профсоюзом; уже завтра и кабинет, и кресло, и, естественно, власть будут полностью принадлежать Алану Джайлсу. Конечно, думалось ему, преемственность сохранится по существу обстоятельств и дел, но стиль изменится, подходы станут другими, а вскоре и все другим. Что бы там ни говорили, а верховная личность накладывает свой отпечаток - и темпераментом, и взглядами, и, конечно, пристрастиями. История профсоюза, признаем мы или нет, говорил он себе, делится на периоды, обозначаемые верховными личностями. Есть и его период, а может быть, и эпоха, которая сегодня завершится.
"Эпоха Джона Дарлингтона, - сказал себе. И добавил: - Что ж, не самое плохое время…"
Он сидел в кабинете за столом и уныло смотрел на белесую стену тумана, вжавшуюся в окно. Эвелин еще спала, приняв с вечера снотворное, - она неважно себя чувствовала всю последнюю неделю: поднялось давление, разламывало голову. Ее страдания угнетали его, и он старался, чем мог, помочь ей, но безуспешно: разве он в силах повлиять на магнитные бури и погодные колебания?
Он продолжал думать - все о том же, о своем уходе: наверное, именно на нем завершится многоступенчатая эпоха, эпоха, когда руководство профсоюзом возглавляли, ну что ли, трибуны. Да, те, кто умел влиять на людей словом, увлечь и повести, и защищаться… Да, слово, публично произнесенное, предопределяло поступки, а не заранее обмысленные решения. Тактика была важнее стратегии, потому что стратегия в общем понимании оставалась неизменной - отстаивание профсоюзных интересов. Он, правда, стремился к стратегическим целям, и много над этим трудился, но мало в чем преуспел…
Джайлс другой, говорил себе, - технократ. Он может возглавить не то что профсоюз, а крупнейшую фирму, министерство… Другая биография, другой опыт, а кроме того - университетское образование…
"Такой и нужен по новым временам, - убеждал себя. - А я, выходит, последний трибун? Ну что ж, таким и оставайся…"
Джон Дарлингтон стал представлять, чем он займется уже завтра - "на полной свободе". Нет, предстоящая свобода не радовала его. Он понимал, что выбора нет, что переход из одного состояния в другое болезнен и труден, а потому нужно с юмором и оптимизмом воспринимать подступившую неизбежность… "Ах, да сколько не понимай, - сказал себе, - а на душе такая же скучная серость, как вот этот туман…" Странно, удивился, скука, оказывается, серого цвета и к тому же безнадежно непроницаема. Однако жить без надежды нельзя, заметил себе, просто не стоит, потому что бессмысленно.