II
Гайд-парк во все времена года, даже в непогоду, притягивает множество людей, особенно по субботам и воскресеньям. И "уголком ораторов", и зелеными лугами с вековыми дубами и ясенями, и пешеходными аллеями вдоль искусственной системы озер, и многим другим. В уединении и в многолюдье там незаметно пролетают часы.
На "ораторской площадке" можно послушать - кого только там не услышишь! - и унылого проповедника, призывающего к моральному возрождению; и чернокожего неофита, бранящего английскую демократию; и ольстерских боевиков в маско-шлемах; и горластых троцкистов, все еще грезящих мировой революцией; слезливых защитниц домашних животных; сердитых, никак не унимающихся, эмансипанток; развязных анархистов под черными флагами с портретами Кропоткина и Бакунина; печальных самаритян, пытающихся спасать самоубийц; мусульман, сионистов, "зеленых", бродяг, безработных, визгливых лесбиянок или вертлявого субъекта, требующего парламентского акта, чтобы узаконить браки между мужчинами…
А в другом конце парка у Кенсингтонского дворца можно наблюдать, как любители - и старые, и малые - запускают воздушных змеев самых причудливых конструкций. Можно заглянуть и в картинную галерею во дворце, но лучше с толпой туристов и наезжающих провинциалов прогуляться, не спеша, вдоль чугунной ограды по Бейзвотер-роуд, где с утра пораньше сотни художников и ремесленников вывешивают и выставляют свои поделки. Чего здесь не встретишь - из меди, керамики, стекла, бронзы, тканей, самоцветов, серебра и даже золота!
На полотнах живописи, в акварели, графике, финифти - разнообразие сюжетов, манер, школ: от абстракций и сюрреализма до изначального, детского примитива. Но все же преобладает незыблемый реализм, а сюжетно - видовой пейзаж, прежде всего Лондона. Это и понятно: заезжие покупатели, особенно иностранцы, предпочитают покупать запомнившиеся городские символы.
Часами можно бродить по Гайд-парку в душевной успокоенности, в примирении с собой и всем остальным миром, который вроде бы и рядом, возле тебя, но и вне, в отдалении от твоей автономной, независимой личности. Так, по крайней мере, воспринимают воскресные прогулки в Гайд-парке лондонцы.
Взоров и Ветлугин прогуливались по асфальтовой набережной вдоль самого большого из озер. До обеда у Взорова было два свободных часа, после чего с Джайлсом они отправлялись на сборный пункт демонстрации - сюда же в Гайд-парк, на луг около "уголка ораторов". Это считалось традиционным и даже освященным местом для начала массовых манифестаций по центральному Лондону к Трафальгарской площади, ведь свободу публично высказываться и совместно демонстрировать англичане завоевали только благодаря боевой активности британских тред-юнионов.
- Незаменимых, говорят, нет, - вел неторопливую беседу Взоров. - Вроде бы так… Но! Заменить можно, а вот повторить нельзя! Все мы неповторимые. Как считаешь?
- Так и считаю, - согласился, пожимая плечами Ветлугин, не догадываясь еще, к чему клонит Взоров.
- Н-да… Джайлс заменит Дарлингтона, но, по-моему, снизит уровень руководства. Джон - умница, а потому удачлив и популярен. Его вершину Джайлсу не удержать. Как думаешь?
- Так и думаю, - опять согласился Ветлугин: не спорить же!
- Скажи, что ты знаешь о степени родства? - неожиданно спросил Взоров.
- Не вполне понимаю, Федор Андреевич.
- Ладно, поясню. Заметил, наверное, как много сейчас пишут о так называемой малой родине. Не знаю, как здесь, а у нас только и занимаются, что ищут собственные корни. Видать, надоело бесконечно шататься по стране туда-сюда. Кто за запахом тайги, кто за туманами - так, что ли, в песенке?
Взоров в своей прямоте иногда бывал груб и резок.
- Ну ладно, - продолжал он, - раз уж ищут, то пусть находят. Наверное, поэтому и мне сегодня приснилось родное село Святые Колодези, в которое не наведывался лет двадцать, с тех пор, как умерла мать. Странно, знаешь ли, - расслабился он, - именно Святые, хотя более полувека именуются Чистыми. Плохо запоминаю сны, но тут с каким-то упорством кому-то доказывал, что именно святые. Так вот, босоногое детство привиделось…
Взоров хотел признаться, что напарником в том далеком путешествии на загадочный окский островок был не дружок Митя, а он, Ветлугин, который еще тогда, как говорится, и в проекте не значился, мог бы и вообще не родиться. Но не согласился с собой. Нет, не так, доказывал себе, раз жила его мать, то и он, Виктор Ветлугин, жил, кто бы ей ни встретился… Хотя, конечно, не вполне такой бы был, однако, все равно был!.. Дальше Взоров не стал развивать эту мысль, а тем более высказываться вслух. Он продолжал о том, о чем начал:
- Тут недавно прочел любопытные рассуждения о степени родства. Понимаешь, в Европе, в Западной конечно, народы, как единое целое, а точнее, индивидуумы в них, находятся друг к другу в достаточно близкой степени родства. Ну скажем, как мы когда-то в своих Святых Колодезях, или в Коломенском уезде, или в той же Московской губернии. Когда-то! До передвижений… И в той же Тульской, Воронежской, Вологодской. Когда-то! В общем, допустим, степень родства в Западной Европе, ну скажем, один к сорока. Отсюда, пишет автор статьи, возникает и большее национальное взаимопонимание.
- Любопытно, - сказал Ветлугин.
- А у нас, у русских, - продолжал Взоров, - степень родства всегда была значительно дальше, скажем, один к двустам. Поэтому-то и крайности нашего характера, поступков, поведения и так далее. Конечно, этому есть объяснение - просторы, история. А что нынче - и не представляю… Впрочем, к чему я об этом?
- Я вас понял, - быстро произнес Ветлугин. - Например, здесь, на Британских островах, три народных характера - английский, валлийский и шотландский. Если в премьерах шотландец, то любой другой шотландец, кем бы он ни был, чуть ли не чувствует себя его родственником и при случае или при необходимости, не задумываясь, потребует с ним встречи, чтобы чего-то добиться или что-то высказать. Я понял вас! Чем выше степень родства, тем сильнее национальное притяжение, как бы родственное…
- Нет, Виктор, - перебил Взоров, - в общем-то, я не об этом. Как раз наоборот. Это - теория о степени родства по крови, а я вот все утро думал о том, что главное все-таки родство по убеждениям. Как у нас, например, с Джоном Дарлингтоном.
- Простите, Федор Андреевич, - не согласился Ветлугин, - но это - очень любопытная тема, которую по разным причинам стараются не трогать. Вот самый простой вопрос: что такое кровь? Нет, не в биологическом смысле, а, если хотите, в духовном. Остыла кровь и - исчезла, улетучилась жизнь. Почему?
Взоров рассмеялся, покачал головой.
- Ну уж ты полез в такие дебри! Скажи лучше, что это посвистывает?
- Не знаю, - отмахнулся Ветлугин. - И все же, я понял вас! Вы сводите тему к родству душ, не так ли? Но что такое тогда душа?
- Этак мы с тобой до божественного происхождения жизни договоримся, - отвечал с улыбкой Взоров. - Душа, как учат классики марксизма-ленинизма, - чуть снисходительно и чуть нравоучительно объяснил он, - есть комплекс идей и чувств. Разве непонятно?
- Знакомо, конечно, - чуть обиделся Ветлугин. Он давно заметил как во Взорове, так и в других думающих представителях военного поколения эту странную особенность: заострить какую-то тему до предела и вдруг, опомнившись, отступать. Обидчиво произнес: - Сами же заговорили о степени родства - о родной крови, родной душе, о том, что именно это является тем внутренним магнитом, который притягивает людей…
- Ладно, Виктор, - нахмурился Взоров, - давай о другом. Скажи лучше, что это посвистывает? Знаешь ли, напоминает свист "Овечки". Помнишь такой паровозик? Перед войной их еще много бегало. У нас, например, в Коломне.
Ветлугин взглянул на него - все-таки обиженно, и понял: нет, не вернется он к этому разговору. А как бы хотелось! Он любил и со всей искренностью уважал Взорова - как человека, как личность, более того, как старшего брата. Уважение к Взорову, как к начальнику, стояло на самом последнем месте, потому что это было не главным в отношении Ветлугина к нему. Если бы он оставался для него только начальником, причем хорошим начальником, Ветлугин проявлял бы себя корректно, с присущим всем русским чинопочитанием, которое, между прочим, очень зыбко - от угодничества до злой мстительности. Но вот ничего этого-то и не было в ветлугинском отношении к Взорову.
Федор Андреевич в самом деле являл для него пример ч е л о в е к а, б ы л л и ч н о с т ь ю, воспринимался с т а р ш и м б р а т о м. Нет, не "крестным отцом", что, в общем-то, возникло ради красного словца, полушутливо. Он действительно был примером - не идеальным, конечно, не героическим и уж совсем не литературно-положительным, а чело-ве-чес-ким! Умным, уверенным в себе, решительным, а потому уважаемым и любимым, кому хотелось подражать. Кому приятно и радостно было подражать! Кто почти всегда оказывался прав, а если даже и неправ, то можно, считал Ветлугин, смирясь, подчиниться, отринув гордыню.
Поэтому-то Виктору очень хотелось продолжить начатый разговор и сказать Взорову, что если бы у всех русских были бы такие же отношения, как, например, у них, то так называемая степень родства поднялась бы значительно выше и, пожалуй, перекрыла европейский уровень. Но не желал Федор Андреевич рассуждать дальше на эту тему, и Ветлугин расстроился. А так все же хотелось поговорить о родной крови, о родстве душ, даже поисповедоваться, потому что за долгие недели одиночества после того, как жена с сыном уехали в Москву, столько накопилось горечи и боли в сердце, что не раз подкатывало отчаяние, и хорошо бы было избавиться от него, освободиться, очиститься душою. Но Федор Андреевич, к сожалению, не догадывался об этом…
Взоров настойчиво спрашивал:
- Ну что же это свистит? Не посмотреть ли?