Ясность накатившегося решения взбудоражила Взорова, даже окрылила, и он почувствовал себя вновь крепким и совсем еще не старым, готовым к любым испытаниям и ударам судьбы - ради жизни с ней, с Линой! Пусть ей только тридцать шесть… пусть он значительно старше… Но ведь он еще способен возродиться… Он возродится!
Взоров решительно дописал то, что собирался завтра "выкрикнуть" на митинге; перечитал и остался доволен. В тексте уместилось все: и Гринвичский меридиан, и понятие нулевой долготы, и вызов, и главный смысл их борьбы, во имя чего они объединяются, - во имя жизни! Во имя их единой жизни! Потому что только жизнь есть радость…
Он испытывал волнение, нетерпеливость, а также непреодолимое желание сейчас же видеть Лину, обнять ее, поцеловать - он любил ее, любил сильно, нераздельно. Он уже не осторожничал, а крутил диск телефона - код Москвы помнился наизусть; и его не беспокоило, что этот телефон прослушивается. Он не мог, не хотел отринуть возможность поговорить с ней прямо сейчас, ночью, и пусть те, кто подслушивает, кто стремится знать о нем больше, знают и это… Да, и э т о: он, Взоров, любит, очень любит Ангелину Николаевну Назарову.
- Я знала, что ты позвонишь, и не ложилась спать, хотя в Москве третий час ночи. Скажи, как твои дела? Как ты себя чувствуешь?
- Мне очень тебя не хватает, Лина. Завтра я возвращаюсь. Может быть, встретишь?
- Обязательно. Мы вдвоем тебя встретим.
- С кем? - удивился он.
- Пока это секрет.
Он увидел, как она тихо, счастливо улыбается.
- Хорошо, Линочка, до завтра.
- До завтра, мой родной.
Она сказала это так открыто и откровенно, как не позволяла себе говорить никогда раньше.
Взоров положил трубку и растерянно, ошарашенно думал: неужели и в самом деле мысли передаются на расстоянии? Ведь это он первым подумал о ней как о р о д н о й, а она, что ж, почувствовала там, в Москве, и произнесла это вслух? Ведь именно это слово они еще никогда не употребляли в разговорах между собой, оно как бы оставалось нетронутым, запретным до того момента, когда созреет его решение, и они наконец-то перестанут разъединяться и вот тогда произнесут вслух. Значит, этот момент наступил? Так неожиданно? И так просто? Маленькая разлука - и все решено?..
Прекрасно!.. Прекрасно! - радовался он и, вспомнив о Мите, который так навязчиво донимал его в Лондоне, особенно вчера, когда показалось, что и смерть не такая уж далекая перспектива, бросил ему победно: "Ну вот видишь, зря ты торопишь, зря! Пойми наконец, жить хочется, жить!"
Глава четвертая
Гайд-парк
I
Взоров спал провально, беспамятно, а под утро, когда в слабом пробуждении ощутил, как сладостно, отдохновенно, он распластался на в меру мягкой и упругой кровати, как еще и еще ему хочется спать, начались приятные сновидения, а вернее, пожалуй, воспоминания в полусне.
Виделось ему родное село Святые Колодези, переименованное в двадцатые годы, в первый наскок на религию, в Ч и с т ы е Колодези, но в полусне он упрямо называл именно С в я т ы е, будто с кем-то непримиримо спорил. И перед тем же самым "кем-то" защищал правильность своей редкой фамилии Взоров, потому что этот непонятный, невидимый оппонент (этот невидимка!) доказывал, будто истинная его фамилия Невзоров; Невзоровых, мол, множество на Руси.
А он возмущался: мол, что ты, невидимка, понимаешь? Откуда, мол, тебе знать, что село их Святые Колодези состояло из нескольких деревень, или "концов", и их "конец" именовался Взоровкой. Почему? А-а, то-то! Знать надо, прежде чем спорить. А потому, что по высоте косогора вдоль Оки пролегает тракт на Коломну, и там, напротив именно их конца, прямо у дороги - века уже! - существует один из "святых" колодезей, где всегда останавливались путники и путешественники водицы испить да передохнуть. А оттуда, от колодца, такая красота, такой простор открываются… А посредине этой красоты, этого простора течет величественная Ока… А Оку чудо-островок на два потока делит… Эх, хоть с утра до вечера гляди от колодца - не налюбуешься! Восторгом наполняются сердца, восторгом! Жить хочется!
От деда к внуку, от отца к сыну, объяснял Взоров с ревностью, передавалось, как императрица Екатерина с Потемкиным тут останавливались - святой водицы пригубить, да взором - взором! - сии места окинуть. Очень все понравилось. С тех пор В з о р о в к о й их край села прозвали, а когда на фамилии принялись записывать, то всех Взоровыми и поименовали.
Эх ты! - возмущался Федор Андреевич, - заглянул бы в Святые Колодези, там и поныне эту притчу помнят. Живет наше село пока, живут Святые Колодези! А то Невзоровым обозвал! Нет уж, мы все - Взоровы! А Ситниковы, между прочим, с другого конца, за оврагом, где амбары купцы держали. Так и звался тот конец - Амбары…
Ну надо же, взялся спорить со мной! - удивлялся Федор Андреевич, успокаиваясь и не тая зла на невидимого оппонента, на досужего невидимку. А самому уже виделся (с противоположной, с заречной стороны) белокаменный крутой берег - свой; и свое родное село - тысячелетнее, старинное, которое, утверждали, постарше Государства московского… И в полусне, как в кино, смотрел и смотрел во все дали, на все четыре стороны, то приближаясь, то удаляясь, - и радовался, радовался…
И вот от колодца, что у тракта, что над Взоровкой, увиделось ему, как напором могуче-неукротимой Оки к зеленому чудо-островку сносит утлую лодчонку, а правят ей два мальца. Да это же они! - они с Митей отправились в первое в жизни путешествие на таинственный островок, где, слышали, можно купаться до одури на песчаной отмели, не замерзая; рассказывали, вода там в затишье теплая, как парное молоко. Но удивлялся Взоров: как же так? - его неразлучный дружок в серой и мокрой холстине совсем и не Митя Ситников, а другой, хотя и очень знакомый, хотя и приятный ему, но не Митя, а Виктор Ветлугин. Что ж, говорил, пусть Витька, но все равно хорошо валяться на горячем песке под жарящим солнцем, вытягиваться с закрытыми от слепящего света глазами, чтобы снова кинуться в теплую, ласковую заводь.
Но откуда появилась девчонка? - удивлялся. Однако разве это девчонка? Ведь это молодая женщина. А они нагишом! Но нет, нагишом только Витька, весь в песочной чешуе, и стоит, совсем не смущаясь, перед ними, одетыми; а он уже седой, в темном костюме, при галстуке, каков теперь, в Лондоне, а женщина - это Лина (ангел Лина!) - в прелестном платье, которое он запомнил, когда вдруг осознал неотвратимость судьбы… Но почему они с ней там, на необитаемом острове, на горячем песке, перед сияющей водой?.. И откуда песочно-чешуйчатый мальчишка в облике маленького Ветлугина?..
Ему вспомнилось и увиделось, когда они так стояли с Линой, когда она была так прелестна в своем воздушном платье, так сиятельна, так близка, как родные Святые Колодези. Тогда тоже был Лондон, отель "Чаринг-кросс", выходящий фасадом на Трафальгарскую площадь, - громоздкий, привокзальный; и громадный зал ресторана - высоченный, тусклый, неуютный, который подавлял размерами, но в нем было прохладно в то жаркое лето, такое жаркое, что от бездождья лопнули почти все фирмы, производящие зонты. В тот раз их тоже принимали Дарлингтоны и специально выбрали тот прохладный зал, и им, четверым, было тогда весело и даже счастливо; и особенно она, ангел Лина (Ангелина!), восхищала и радовала их своей молодостью и непосредственностью. В тот вечер они много смеялись и шутили, и именно тогда между ними четверыми возникло то единение, та привязанность, которые существуют и поныне… А потом они вышли на Трафальгарскую площадь к фонтанам, где толпилось много народу, и какие-то молодые люди купались прямо в одежде…
Взоров пробудился, как-то сразу, и ему было очень жаль, что столь сладостные видения так резко оборвались. Он не торопился вставать, желая продлить душевное удовольствие, и, прикрыв глаза, блаженно думал об "ангеле Лине" и о Дарлингтонах - Джоне и Эвелин, и о Ветлугине, удивляясь, отчего все-таки тот привиделся ему мальчонкой, причем вместо Мити Ситникова, друга ситного… Он с грустью вспомнил, чем закончилось их первое путешествие: лодку, которую они едва втащили на берег, унесло быстрым течением, и они в полном ужасе провели черную ночь в нелюдимых дебрях таинственного острова. Лишь на рассвете дед Касим, выплывший порыбалить, вызволил их из неволи, и им пришлось во всем признаться отчаявшимся матерям, за что и получили гневные оплеухи. Но в юности, часто проплывая мимо этого островка - после семилетки они с Митей учились в железнодорожном техникуме в Коломне, кто-нибудь каждый раз обязательно произносил вслух: "Н а ш о с т р о в".
Взоров подумал - с удивлением и грустью, что после Мити Ситникова, как ни странно, настоящий друг у него возник в поздней зрелости, в возрасте довольно высоком, и друг этот - Джон Дарлингтон, хотя, и это тоже странно, в силу обстоятельств они не могут быть ни неразлучными, ни до конца откровенными, ни даже встречаться, как говорится, не по службе, а по душе.