Мои мысли сейчас там… на огороде ксендза. И чудится мне, что не дед стучит за стеной, а костельные часы бьют двенадцать, что в руках у меня не картошка, а слиток золота, что над головой светят звезды, и я смотрю на них, не отрываясь, как смотрят в глаза матери.
- И-хэ, и-хэ, - кашляет дед. - Авремэле!
Я не отзываюсь.
- Авремэле! - стонет старик.
Я кладу нож, стряхиваю с себя шелуху и вхожу к деду.
- Ты меня звал?
- Звал, - он с трудом переводит дыхание. - Что-то у меня сердце прыгает… Глупая курица! Так или иначе ее понесут к резнику. И все-таки она хлопает крыльями. Налей-ка мне, дружок, десять капель.
Я отсчитываю капли и даю деду. Он выпивает их и печально произносит:
- Одно сердце на столько ботинок! Разве это справедливо? Хороший сапожник должен бы иметь два сердца…
- У меня там картошка, - говорю я, - бабушка рассердится, если я не почищу ее.
- Эх, дурак. Я тебе о сердце, а ты мне о картошке, - стыдит меня дед. - Ну, иди, иди. Не мешай, скоро мясник Гирш за ботинками явится.
Я не перечу, возвращаюсь к себе и с особенным рвением принимаюсь за работу. Наконец миска наполнена доверху. Где же бабушка? Видно, задержалась с кем-то. Бабушка часто задерживается. Встретит жену маляра Янкл-Лейба или скорняка Лейзера, - ну… ясно, тут уж так скоро не уйдешь…
В последнее время бабушка очень много говорит про какого-то Гитлера. Этот Гитлер, должно быть, порядочный мерзавец. Иначе бабушка не кричала бы на мою маму, когда та меня защищает:
- Гитлера растишь! Гитлера!
Это даже хорошо, что ее нет. Можно набрать соли. Она стоит в комоде, там же, где сахар.
Я открываю комод, стараясь не скрипеть дверцами. Но не тут-то было!
Дверцы скрипят, как сапоги балагулы Ицика.
Завидую ворам! Они все делают тихо. А я не умею. Тихо я умею только плакать.
И потом очень страшно красть у себя дома. А если попросить бабушку?
Нет, она не даст.
- Взять, - стучит в ушах.
- Не брать, - колотит в мозгу.
- Взять, не брать, взять, не брать… Подумаешь! Украсть немного соли - это, в конце концов, не такой уж страшный грех. Медлить нельзя. Надо решаться!
Но почему же я стою недвижимо? Ведь комод открыт.
- Боже, - молю я, - прости меня! Ты же знаешь, что я никогда ничего не крал. Позволь мне унести отсюда немного соли. Я найду клад - жемчуг, бриллианты, золотые монеты, и тогда за один бриллиант я куплю у лавочника Зака целый мешок соли. Ее хватит на все: и на посол огурцов, и на похлебку, и на всякую всячину. Позволь мне…
- Позволяю, - отвечает господь.
Нет, это не он, а я сам подбадриваю себя, запуская руку в комод.
И вдруг я слышу шаги.
О, эти шаги! Я знаю их, как свои пять пальцев. Никто так не ходит, как бабушка: бочком, почти на цыпочках.
Как ужаленный, я отскакиваю от комода. Старушка смотрит на меня и, не давая опомниться, спрашивает:
- Зачем в комоде рылся?
- Я… Я…
- А ну, отойди!
Бабушка подходит к комоду, резким движением открывает его и, пошарив там, дает мне затрещину.
- Ах, ты паршивец эдакий!
Я стою, не смея дышать.
- Ты что думаешь: у меня склад сахара? Я тебе и так, негодник ты этакий, две ложки в чай кладу. У других внуки как внуки. Только мне господь послал такого. Полкулька сахара сожрал!..
- Сахара?
- Он еще прикидывается! Чтоб тебе пусто было!
Бабушка запирает комод, прячет в чулок ключ, окидывает меня презрительным взглядом и семенит на кухню.
Я судорожно хватаюсь за карман, ощупываю его и застываю.
Нет!
Нет!
Бабушка все перепутала. В том кульке была…
Что была?..
И тут я, дрожа, подношу к губам белые, краденые кристалики.
Сладко!
Сладко!
Мне сладко!
Отчего же я плачу?
ДЯДЯ МОТЛ И КРОВАТЬ ПРЕЗИДЕНТА
Бабушка торопится, подкладывая в огонь сухие березовые поленья. Набитый картошкой горшок шипит, как кошка на собаку. Я вдыхаю благовонный запах пара. Сладкая, убаюкивающая истома разливается по моему телу.
Через полчаса придет мой непутевый дядя - Мотл-Златоуст. Златоуст - прозвище. Все евреи нашего местечка имеют прозвища. Гончара Пейсаха называют, например, Асфальтом, так как его лысина отливает синевой и очень похожа на асфальт.
Попадаются совсем замысловатые прозвища: "Фармазон", "Самурай", "Маркиз-сверху вниз".
Дядя Мотл-Златоуст работает краснодеревщиком на мебельной фабрике господина Айзенберга. Когда-то он мечтал стать трубочистом.
- Я хотел быть выше всех. Я хотел показать всему миру, на что способен сын сапожника Шимэна, когда он отрывается от земли, на которой, кроме цирка, нет ничего веселого.
Сколько я его помню, он всегда ругает землю: и то ему на ней не нравится, и это.
А по-моему, на земле хорошо, особенно летом. Каждый кустик звенит, каждая пташка свиристит от радости, каждая стежка ведет куда-то - в лес, к реке и еще дальше, на станцию, где стоят поезда, которые уйдут потом в разные стороны.
Я никогда не ездил в поездах. Говорят, что в них от езды кружится голова. Ну и что ж такого!
Парикмахер Шмуле уверяет, что в Париже поезда и под землей ходят.
Это, конечно, враки!
Под землей ходят черви и ящерицы.
А людям нужен воздух, нужен свет. Не то они задохнутся.
Если и есть что-то плохое на земле, так это клопы. Чего только не делала мама, чтобы избавиться от них. Она и стены керосином смазывала, и тюфяки вытряхивала, и все зря.
Из кухни, шурша юбкой, входит бабушка. Она важно, как новорожденного младенца, несет задымленный горшок.
- Готово, - мурлычет она. - Где же Мотл?
- Где же ему быть, как не на фабрике, - выпаливаю я. - Господин Айзенберг получил хороший заказ. Президент заказал ему двуспальную кровать.
- Кто тебе сказал?
- Он.
- Кто он?
- Дядя Мотл.
- А я думала президент, - хихикает бабушка. - Нашел тебя у речки и доложил: так, мол, и так… Шимэн, Шимэн! - восклицает она, развеселившись.
Дед высовывает из каморки свою плешь.
- Ну?
- Этот разбойник говорит, что президент заказал господину Айзенбергу двуспальную кровать.
- Ну?
- Что ты все нукаешь! Я спрашиваю: это хорошо или плохо?
- Это плохо.
- Почему?
- Потому что в его годы лучше спать одному.
- Бесстыдник, - кипятится бабушка. - Боже праведный, куда же запропастился Мотл?
- Я тут.
Дядя Мотл топчется на пороге: огненно-рыжий, с шишковатым лбом, с большими, оттопыренными, как ракушки, ушами.
- Соскучились? - с какой-то странной издевкой спрашивает он.
- Давно пора за стол, - тарахтит бабушка.
- Я был занят, - оправдывается Златоуст. - Что у нас сегодня?
- Четверг, - глухо бубнит дед.
- Я про обед, - ухмыляется дядя.
- Картошка, - картавит бабушка, расставляя тарелки.
- Опять картошка? В первый день господь создал картошку, во второй - картошку, в третий - картошку, в четвертый - картошку, в пятый - картошку. Зачем же он в шестой день создал нас?
- Ты еще за такие слова в ад попадешь, богохульник, - мрачнеет бабушка.
- Или в министры, - успокаивает ее Мотл.
- Чем же ты был так занят? - осведомляется дед, разламывая картофелину.
- Полировал кровать для президента. Не кровать, а корабль.
- Ну! - восхищается дед.
- А матрац какой, - расписывает дядя, - на таком матраце можно умереть, не поворачиваясь на другой бок.
- Мотл! Ты бы хоть при ребенке не болтал, - умоляет бабушка.
- Авремэле, - обращается ко мне Златоуст. - Ты понимаешь, о чем я говорю?
- Понимаю.
- О чем?
- О большой кровати.
- А еще о чем?
- О мягком матраце, на котором не больно спать.
- Умница! - торжествует дядя.
- А президент кто? Самый главный?
- Он старик. Как твой дед.
- И тоже кашляет?
- За него кашляют другие.
- Ты погубишь ребенка, - причитает бабушка.
- А как это другие за него кашляют? - интересуюсь я.
- Очень просто, - объясняет дядя. - Как только президент почувствует приступ кашля, он тут же вызывает своего слугу и говорит: "Ступай-ка, дорогой, к сапожнику Шимэну или к прачке Марии и скажи им, чтобы они за меня покашляли. А коли ослушаются, привези их ко мне, я с ними расправлюсь: казню, четвертую, повешу, расстреляю и так далее…" И сапожник Шимэн, и прачка Мария кашляют, кашляют, пока не выкашливают легкие.
- Да, дед?
- Ешь! - отмахивается старик. - Ешь и не слушай его болтовни. Рохэ! - окликает он бабушку. - Соли не хватает.
- Не хватает, - подтверждает дядя.
- Не хватает, - поддакиваю я, и в груди тусклым огоньком вспыхивает надежда.
Бабушка задирает юбку, развязывает чулок, достает из него ключ и направляется к комоду. Сейчас она поставит на стол солонку.
Я возьму щепотку соли. Возьму и опущу в карман, не в тот, где лежит сахар, а в другой.
Но нет ли там прорехи?
Нет.
- Вот, - бабушка водворяет на стол солонку.
К ней сразу тянутся шесть пальцев: желтые от курева деда, заросшие рыжей щетиной дяди и мои. Какие они тонкие! Много ими не наберешь!