Дед и дядя молча смакуют картошку. Бабушка вертится около комода.
- Не пересоли, Авремэле, - предупреждает она.
- Не пересолю, - бледнею я и прячу в карман желанную щепоть соли.
ЗОЛОТЫЕ МОНЕТЫ
Над местечком плывет теплый летний вечер. С пастбища возвращаются коровы. Они сыто мычат и звенят колокольцами. Будь моя воля, я подвесил бы один колокольчик на шею гимназисту Владасу, чтобы он не мог подкрасться ко мне и ударить.
Я слышу, как пастух Йеронимас щелкает кнутом и кричит:
- Куда ты, холера!
Это значит, что какая-то пеструшка отбилась от стада и уткнулась мордой в чужую калитку.
Пастух Йеронимас - сирота. Он ютится на чердаке у рыбака Алоизаса. Зимой Йеронимас помогает Алоизасу плести сети, а летом с утра до вечера пропадает в поле вместе с пчелами, мотыльками и своей неразлучной свирелью, которая свистит, как синица, поет, как перепел, скрипит, как коростель, и плачет, как чибис.
Винцукас говорит, что эту свирель подарила Йеронимасу русалка. Может быть…
Густеют сумерки… Что же я сижу? Винцукас, наверно, давно ждет меня у Большого камня. Пойду в одной рубашке. Если Винцукас заметит, что я дрожу, скажу, что это от холода, а не от страха.
Я выхожу на улицу. Она безлюдна. Только лавочник Зак закрывает ставни в магазине. Ставни толстые, с железными перекладинами. Лавочник даже не смотрит на меня.
Глупые люди! Если бы они знали, куда и зачем я иду. Они запрудили бы все улицы. Они ходили бы за мной толпами и упрашивали:
- И нас возьми, Авремэле, и нас!
Но они ни о чем не догадываются.
Из подворотни пекаря Файна выбегает кошка. Она останавливается у самой дороги.
- Брысь! Брысь назад!
Кошка таращит на меня глаза. Они горят в темноте, как два уголька.
- Брысь!
Зверек выгибает спину, но не двигается с места. Я замахиваюсь лопатой. Кошка подпрыгивает и перед самым моим носом перебегает дорогу.
Бабушка говорит, что, когда кошка перебегает дорогу, жди какого-нибудь несчастья: кирпич на голову упадет или мясник Гирш обвесит, или кантор Шлейме охрипнет. Это дурная примета.
Ерунда!
Дурная примета, когда звезды прячутся за тучи и все кругом погружается во мрак.
Но звезды сегодня сияют так ярко. А ярче всех та, которую дядя Мотл-Златоуст называет Сириус.
Сириус! Какое красивое имя!.. Это тебе не Хаим, не Шимэн, не Лейзер. У нее нет прозвища. Зачем оно ей, если она звезда?
Дядя Мотл-Златоуст уверяет, что на звездах тоже живут люди, но там нет ни лавочников, ни полицейских.
Полицейских, может, и нет, но лавочники, я думаю, есть. У кого же те люди покупают соль, мыло, селедку?
- Сириус! - твержу я и шагаю к Большому камню.
О нем в местечке рассказывают всякие небылицы. Дядя Мотл-Златоуст клянется, что Большой камень когда-нибудь лопнет, как наше терпение.
С реки тянет прохладой. Легкий ветер колышет листву, и она поет, как скрипка музыканта Гершена, когда он трогает струны смычком.
Боже мой, какое счастье - найти клад! Клад - это все, это леденцы, сдобные булочки, велосипед, скрипка…
Я купил бы не простую скрипку, а волшебную, и обязательно в черном футляре, выложенном бархатом. Я играл бы вместе с Гершеном, и все, даже бабушка, слушали бы и качали головами:
- Как хорошо! Как прекрасно!
О чем бы я играл? О звездах. О теплой летней ночи. О реке. Заколдованные моей игрой, картофелины сами сбрасывали бы с себя шелуху, а клопы подыхали бы на месте. И дед перестал бы кашлять, потому что, когда кашляют, не слышно музыки…
Я ускоряю шаг. Где-то там впереди чернеет фигурка Винцукаса.
- Тебя никто не видел? - допытывается он.
- Никто.
- Все принес?
- Все. Только соли маловато. Может, сахар подойдет?
- Сахар не подойдет. Лучше съедим его.
- Съедим.
Я делюсь с Винцукасом сахаром. Он ловко отправляет его в рот.
- Айда!
И мы бежим к ограде.
- Я перелезу первый, - шепчет Винцукас. - Выдержишь?
- Выдержу.
Винцукас, как кошка, вскарабкивается мне на спину. Его холодные ноги упираются в мои плечи. Он подтягивается и перекатывается через ограду.
- Бросай лопату! - командует он.
- А я?
- Ты покарауль.
- Не хочу… Хочу с тобой.
- Сказано - покарауль!
- Не буду.
- Клад-то все равно пополам.
- А я тебе прибавлю, если поможешь мне перебраться.
- Бросай лопату. Я отдеру доску, и ты пролезешь.
- Не обманешь?
- Скорей!
Я перебрасываю через ограду лопату. Она ударяется о что-то твердое.
- Растяпа! - волнуется Винцукас.
Я стою и жду, пока он отдерет доску. Между нами - ограда. Сам я через нее не перелезу. Неужели Винцукас оставит меня здесь? Неужели обманет?
Тишина. Ни звука. Ни души. Только звезды льют на землю свой ровный свет. Я смотрю на них, ища поддержки и утешения, и звезды приветливо кивают мне и как будто говорят:
- Ты напрасно злишься на Винцукаса. Он ищет лаз в ограде. Потерпи немного, Авремэле, потерпи. И, пожалуйста, не зови Винцукаса так громко: еще услышит привратник…
- Эй! - раздается за оградой.
Я вздрагиваю и бегу на голос.
- Лезь!
Обдирая бока, протискиваюсь в дыру.
- Чуть из-за тебя лопату не сломал, - ворчит Винцукас. - Начнем с помидоров.
Он вытаскивает из кармана соль и сыплет ее на грядку.
- Сверкает?
- Ничего не видно.
- А сразу видно и не будет. Надо подождать. Помидоры, небось, спелые.
Он срывает помидор и вгрызается в него зубами.
- Спелые! Попробуй!
- Без соли не вкусно.
- Ишь, чего захотел! Ешь, говорят тебе!
- А клад мы не прозеваем? - тревожусь я.
- Не прозеваем… Смотри, смотри, - задыхается от счастья Винцукас. - Сверкает!
- Где?
- Вот.
- Тебе показалось.
- Ей богу!
Мы припадаем к земле. По грядке медленно передвигается светлое пятнышко.
- Это светлячок, - разочарованно мямлит Винцукас. - Топчи его, топчи, чтоб не мешал.
Но осторожный светлячок гасит свой фонарик.
Со всех сторон на нас наступает темнота. Мне хочется домой.
Если я приду даже и без клада, бабушка меня не выгонит. Она постелит мне, пожелает спокойной ночи, накроет теплым одеялом, и я засну.
А во сне я буду делать все, что захочу. Я буду бить гимназиста Владаса по голове. Я буду играть на скрипке. Я буду раздавать направо и налево золотые монеты…
Я пойду во сне в школу. И учитель научит меня считать звезды.
Дядя Мотл-Златоуст клянется, что есть такие чудаки - звездочеты. Они смотрят через трубу на небо и считают звезды.
Почему же у нас в местечке все считают деньги и нет ни одного звездочета?
О, как медленно тянется время!
Винцукас уплетает помидоры. Лопата могильщика валяется около грядки.
- Тут, наверно, ничего нет, - жалуется Винцукас. - Айда к моркови!
Но, как и прежде, зернышки соли не сверкают золотом, и лопата, как и прежде, валяется около грядки, и молчат, как и прежде, костельные часы…
Винцукас ежится от холода. Я дрожу мелкой дрожью. Так дрожит поплавок, когда уклейка заглатывает наживку…
В окнах клебонии горит свет. Настоятель, должно быть, сейчас молится или чистит сутану.
Пусть он помолится за нас. Ну хотя бы за Винцукаса. Или пусть выйдет и ткнет своей тростью в то место, где закопан клад.
Клад! Есть ли он вообще на свете?
НА ПОПУТНОЙ ТЕЛЕГЕ-В КАРЛСБАД
- Авремэле, - будит меня дед. - Сбегай, негодник, к реб Довиду за лекарством!
Я вскакиваю с постели, одеваюсь наспех и окольной дорогой иду в аптеку.
Я не спешу. Деду все равно не становится легче от лекарств реб Довида.
Аптекарь Довид похож на бога из моих сновидений. Как две капли воды они похожи друг на друга: он и бог. Правда, бог чуть выше ростом.
Весь белый, в белой ермолке, в белоснежном халате, стоит реб Довид за прилавком и щедро раздает лекарства и советы.
- Опять валерьянка, - не то возмущаясь, не то вопрошая, говорит он. - Поможет она, как клистир покойнику. Твоему деду надо съездить в Карлсбад.
- В Карлсбад?
- Адвокат Кронберг два года там лечился и воскрес.
Карлсбад! Я тщетно стараюсь вспомнить, где это.
- Вы правы, реб Довид! Ему не мешало бы махнуть в Карлсбад. Удобнее всего в базарный день. Любая попутная телега его подбросит.
Аптекарь хватается за живот, заливается громким раскатистым смехом, сует мне капли и наставительно гнусавит:
- Да, да, в базарный день.
Я не понимаю, над чем он смеется. Может, у меня нос в саже или еще что-нибудь такое? Я краснею от обиды и убегаю.
- Так быстро, - пожимает плечами дядя Мотл. - Что, аптека закрыта?
- Открыта.