- Сметану. Там она и прокисла. От свежей сметаны кошка бы не сдохла. Пекарь взял и подбросил ее к нам во двор. Вонища - страшная. Парикмахер Шмуле, ну, тот, который из Парижа приехал, две бутылки одеколона вылил. Не помогло. Так вот ее надо похоронить.
- Серую такую с белой мордочкой?
- И черными лапками.
- Он правду говорит, Винцукас?
Я незаметно толкаю Винцукаса ногой.
- Правду. Только мордочка у нее, по-моему, не белая, а…
- Понятно! - добродушно басит могильщик. - Вы ищете клад.
- Клад? Какой клад?
- Обыкновенный.
- Ничего мы не ищем, мы хотим закопать кошку, - слабым от волнения голосом убеждаю я могильщика.
- Послушай, Авремэле, и ты, Винцукас, послушай. Жил-был когда-то маленький мальчик Хаимэле. Как-то раз услышал он про клад, про золотые монеты, закопанные на огороде ксендза. И решил Хаимэле стать богатым. Он достал лопату и, не сказав никому ни слова, отправился за своим счастьем. А надо вам сказать, жулики, что, как и все мальчишки на свете, Хаимэле хотел непременно быть счастливым. Пришел он на огород и увидел в темноте еще одного мальчика. Как его звали, не помню. Может, Авремэле, может, Винцукас. Да это и неважно. Подбежал Хаимэле к нему и заорал: "Уходи отсюда! Слышишь! Клад принадлежит мне!" - "Нет, мне!" - заупрямился тот. И мальчики вцепились друг другу в волосы. А в это время выглянула луна и осветила огород. Он был весь в ямках, как в оспинках. "Ты это сделал?" - спросил Хаимэле у своего соперника. "Нет, - ответил соперник. - До меня тут были другие, но они ничего не нашли". - "Чего же ты остался?" - "А я счастливый. Я обязательно найду…" И Хаимэле с этим счастливчиком копал до утра землю. Утром проснулся ксендз. Он перепахал огород и завел себе собаку по имени Рекс, которая очень любила хозяина и не очень любила бедных детей…
- А как же клад? - затаив дыхание, спрашиваю я.
- Не было никакого клада. Выдумали его люди. И правильно сделали. Выдумка - как соль. Кому - на рану, кому - в кашу. Я дам вам лопату, жулики, хотя это не та лопата, которой загребают золото. Ой не та…
- А ту собаку тоже звали Рекс?
- Всех собак зовут одинаково, Авремэле!
Хаим уходит в сарай и приносит новенькую лопату.
- Возьми.
- Спасибо.
Я принимаю из рук могильщика лопату. Винцукас кланяется Хаиму, по обыкновению сняв шапку. Но старик не замечает этого. Он стоит и о чем-то напряженно думает.
- Запомните, жулики: клад надо искать не под землей, а на земле. Ищите его среди живых и, ей богу, найдете: ведь вы сами - клад.
Мы выходим из хаты Хаима.
- Постойте! Куда вы? Выпейте немного молока.
- В другой раз, - оборачиваюсь я.
- В другой раз, - повторяет Хаим, провожая нас.
Он подходит к козе, спускает ее с привязи, и вот уже они оба бредут по кладбищу.
КЛЯТВА
Ох, как трудно идти с Винцукасом, когда он молчит. Другое дело - с бабушкой. Когда молчит бабушка, я чувствую себя на седьмом небе. Но это бывает так редко. Старушка болтает без устали и все про деньги да мое воспитание.
Винцукас шагает, стиснув зубы. Он комкает в руках скорняцкую шапку, изредка оглядываясь, иду ли я.
- Острая, - расхваливаю я лопату. - С такой легко банку червей накопаешь. Сейчас на них самое время. Уклейки на другую наживку не клюют.
- Врешь, - нарушает молчание Винцукас.
- Вру, честное слово, вру, - радуюсь я тому, что он со мной заговорил.
- Ты и про могильщика соврал.
- Про могильщика?
- Рассказал ему нашу тайну, болтун.
- Ничего я ему не говорил. Он сам догадался. Ничего я ему не говорил. Хочешь - поклянусь.
- Клянись.
- Чтоб мне не сойти с этого места, чтоб у меня отсох язык, чтоб я никогда не пошел в школу.
- Тоже мне клятва!.. Язык у тебя не отсохнет, с места, когда надоест, сойдешь, а в школу тебя, вруна, не примут… Ешь лучше землю!
- То есть как землю?
- А вот так. Опустись на колени, нагни голову, открой рот, набери земли и повторяй за мной: "Ничего я не говорил, не говорил, не говорил". Пять раз.
- С полным ртом?
- Иначе нельзя.
- Раз нельзя, так нельзя.
Я опускаюсь на колени, нагибаю голову, открываю рот и застываю в ожидании.
- Начинай, - подгоняет меня Винцукас.
- Тут муравьи, - защищаюсь я.
- Перейди сюда!
Я перехожу к кустарнику.
- Тут их видимо-невидимо,
- Струсил?
- Нет, но…
- Эх ты, а говоришь: не врал!
- Если бы только не эти… - показываю я на насекомых.
- А ты попробуй. Может, они вкусные. Лягушек же едят. Казис рассказывал.
- То лягушки.
- Стало быть, ты признаешься, что выдал тайну?
- Не выдал.
- Тогда ешь.
Винцукас сверлит меня глазами.
- Считаю до трех. Раз…
- Ладно.
Зажмурившись, падаю на землю и впиваюсь губами в мокрый песок.
- Повторяй за мной, - приказывает Винцукас.
Я пробую что-то вымолвить, но не могу. На зубах хрустит песок. Кто-то душит меня. Вместе с песчинками выплевываю обрывки каких-то слов.
- Нич… рил… Нич… рил… Нич… рил…
- Хватит, - снисходительно кивает Винцукас. - Теперь я тебе верю. Но откуда твой могильщик пронюхал про клад?
- Ума не приложу.
- Он, наверно, черт.
- Никакой он не черт. Он Хаим.
- Вот что, - понижает голос Винцукас. - Приходи вечером к Большому камню и захвати с собой соли.
- Зачем?
- Как только зажгутся первые звезды, мы пролезем в огород и рассыпем ее по грядкам. Там, где солинки сверкнут золотом, там и зарыт клад. Так сказала тетка Агота. И еще тетка Агата сказала, чтоб мы ничего не делали, пока часы не пробьют двенадцать раз.
- Какие часы?
- Костельные.
- Но они же стоят. Часовщик Юдл уже трижды лазал на колокольню. Бабушка даже перестала с ним здороваться. Где это, мол, слыхано, чтоб еврей лазал на колокольню. А Юдл…
- Юдл, Юдл… Если тетка Агота говорит, значит, она знает. Договорились?
- Договорились… Вечером у Большого камня.
Винцукас возвращает мне шапку Лейзера.
- Куда ты?
- К учителю. Белье отнести, - и он, насвистывая, скрывается за углом.
ОШИБКА
- Шелапут, бродяга, разбойник, - встречает меня бабушка. - Куда тебя черти носили? Опять по чужим огородам шлялся или играл в эту дурацкую орлянку? "Орел, решка, фигу съешь-ка!" Скоро твой непутевый дядя Мотл придет на обед, а у меня ничего не готово. Мясо не смолото, картошка не чищена. Помоги, Авремэле, почисть картошку. Только смотри - шелуху срезай тонко.
Бабушка никогда не говорит:
- Не порежь пальцы!
Бабушка всегда говорит:
- Срезай тонко!
А шелуха, как нарочно, тонко не срезается. Уж лучше есть картошку в мундире. Я очень люблю картошку в мундире с пареной селедкой или с огуречным рассолом. Вкусней, конечно, с селедкой. Дядя Мотл-Златоуст клянется, что это царское блюдо.
- Очищенные бросай в миску, - суетится бабушка. - А я зайду к пекарю Файну за хлебом.
Она надевает старенький салоп и низенькая, сморщенная, словно гриб-мухомор, выскальзывает за дверь.
Я сажусь на табурет, придвигаю корзинку с картошкой и начинаю работать.
Из соседней комнаты доносится стук молотка. Это дед чинит чьи-то ботинки и стучит, как дятел. Сколько подбил он подметок, сколько дыр залатал. Его каморка завалена обувью: тут и тяжелые сапоги, и ботинки с выцветшим бархатным верхом, и остроносые туфельки, и даже шлепанцы.
Дед принимает в починку все, кроме галош. К галошам дед относится неодобрительно. Он считает, что сапожники подохли бы с голоду, если бы весь мир ходил в галошах. Кто бы тогда стаптывал подметки?
Я медленно чищу картошку за картошкой. Грязный ручеек шелухи струится на пол. Руки мои почернели, но я не обращаю на это никакого внимания.