У сборни тем временем стал собираться народ, обхватывая живым, все нарастающим кольцом пятерых только что приведенных из тайги людей.
Хмельные, бессонные лица праздничных гуляк были сосредоточенны, угрюмы.
Старики и молодухи, ядреные мужики и в плясах отбившая пятки молодежь, то переминаясь в задних рядах с ноги на ногу, то протискиваясь вперед, шумели и перешептывались, бросали бродягам колючие, обидные слова и хихикали, сочувственно жалели и сжимали, рыча, кулаки, готовы были сказать: "Ах вы несчастненькие!" - и готовы были кинуться на них и втоптать в землю.
И бродяги это чувствуют. Недаром такими принужденно-кроткими стали их лица.
Лишь старик Лехман не может побороть обуявшую его злобу: насупясь, сидит на бревне и угрюмо на всех посматривает суровыми глазами.
Да еще Андрей-политик сам не свой. Воспаленные глаза его жадно кого-то в толпе ищут. Он устало дышит полуоткрытым ртом и, облизывая пересохшие губы, невнятно говорит:
- Я вам никто… Слышите?.. Я сам по себе…
Но его слов не понимают.
- Слышите? Где староста? Где сотский?..
- Брось, милый, - советует ему тихим голосом Антон, - ишь они пьяные какие… Брось…
Старый Устин, усердный господу, ближе всех к бродягам. Он ласково им говорит:
- Вы вот что, робенки… тово… Ведь мы не с сердцов…
- Как же не с сердцов, - злобно сказал Лехман. - Ты спроси-ка вот нашего товарища, - указал он на Антона. - За что мужик ему в ухо дал? Это не резон.
- А потому, что вы пакостники, - раздраженно сказала баба в красном.
- Пакостники? - повысил голос Лехман. - Чего мы у тебя, тетка, спакостили?.. Ну-ка, скажи!
- Дак вы тово, - сказал, размахивая руками, Устин, - вот залазьте в копчег да и спите с богом, покамест у хресьян гулянка, а там выпустим. Кешка, отпирай чижовку-то…
И, обернувшись, посоветовал:
- А вы, бабы, тово… Принесли бы чо-нибудь пожрать мужикам-то… Молочка там али что…
- Ну, так чо, - ответила баба в красном и пошла.
- Кешка, отпирай копчег! - опять скомандовал Устин. - Робятушки, залазь со Христом.
- Врешь, старик… Не имеешь права!.. - выкрикнул Андрей, погрозив Устину пальцем. - Я не бродяга… Понял?
Народ стал разбредаться.
Придурковатый звонарь Тимоха поглядел на алеющий восток, подумал, почесал бока и пошел к часовенке "ударить время".
Антон продолжал успокаивать Андрея:
- Ничего, Андреюшка… Завтра утречком… Пусть они продрыхнутся…
Устин с каморщиком Кешкой орудовали у чижовки.
- Вы, робенки, идите… Чего вам.
Кешка огарок из сборни принес. Тетка в красном молока две кринки и яиц с хлебом притащила.
- Де-е-ло, - одобрил Устин, заложив руки назад.
Тимоха из усердия три раза в колокол ударил.
Устин взглянул на гору, где часовенка, и опять сказал:
- Де-е-ло…
Бродяги, посоветовавшись, наконец зашли в чижовку.
Ванька Свистопляс уже кринку молока ополовинил, Андрей-политик нейдет:
- Вы меня отпустите… Я политический…
- Политический?! Ха-ха… Ладно… Все такие политики бывают… Ты нам дорогой все уши просмонил, шкелет… Ты пошто наутек было хотел? А?! - враз сердито заговорила стоявшая с ружьями стража.
- Я, господа, вам серьезно говорю… Пустите…
- Тут господов нет, - сказали строго мужики, - а вот коли велят, так и тово…
- Мне Анну… - взволнованно упрашивал Андрей, - девушку Анну…
- У нас Аннов хошь отбавляй, - острили мужики.
Старому Устину спать хотелось, да и всем наскучило.
- Кешка, бери его!.. Робята, подсобляй!..
Андрея потащили.
- Стой!..
- Кешка, налегай!..
- Иди, Андрей, черт с ними, - октависто звал Лехман.
- Нет! - рвался из дюжих рук Андрей. - Черти этаки, олухи!.. Аннину мать позовите… отца… старосту…
- Кешка, запирай!!
- Отвечать, дубье, будете!.. - ломился Андрей в захлопнувшуюся за ним дверь.
- Крепко запер? - спросил Устин.
- Так что комар носу не подточит, - весело ответил сторож Кешка.
- Ну, робенки, расходись! - скомандовал Устин, любивший приказывать толпе, и помахал рукой во все стороны.
XIV
Матрена лежала на кровати и думала об Анне, о Прове, не "натакался ли" в тайге на зверя. Надо бы заснуть, но сон прошел, в комнате бело. Встала, занавесила окна, опять легла. Слышит Матрена: по воде кто-то хлюпает. Коровы, что ль, через брод идут? Не время бы.
Думает о том о сем, но голова устала, нет ясных мыслей, путаются и текут куда-то, как по камням река…
Чует: храп лошадиный раздается и человеческий голос. Думает - сон, опять тот сон: лохматое чудище из печи вылезет.
Стучат.
- Эй, Матрена Ларионовна!
Вскочила, оправила рубаху, густые волосы подобрала, сунулась к окну.
- Ах! - вздрогнула, похолодела: "Знать, Анка кончилась…"
- Отопри-ка скорей, впусти!
Насилу дверь нашла. Без памяти бежит к воротам.
Вошел, коня за собой ведет.
- Занемог я дорогой… Теперь полегчало малость…
- Иван Степаныч!.. А Пров, Анка?
Бородулин провел коня в стойку.
- Сенца-то можно взять?
- Да дочерь-то какова?! - кричит, задыхаясь, Матрена.
- У меня деньги украли, вот я и прикатил… - не слушая ее, говорит вяло Бородулин.
- А?!
- Деньги, мол, деньги украли…
У Матрены ноги подкосились, села на приступки..
"Вот он, лохматый-то… Вот когда сердце-то вырезать начнет".
Петух схлопал крыльями, запел. Тыща петухов запело. Из глаз свет выкатился.
- Ну, пойдем-ка в избу. Ты чего это? - наклоняется к ней Бородулин. - Анка тебе кланяется низко… Прова Михалыча встретил… Все слава богу, ничего…
В глазах Матрены сразу вырос день. Петух снова пропел, тыща - промолчало.
- Кто украл-то, деньги-то? - с усилием, едва принудила язык.
- Не знаю.
- Ох, и напугал же ты меня…
Идет впереди, высокая и статная, скрипят приступки под сильными ногами.
"Вся в мать", - думает Бородулин про Анну и подымается по сенцам.
- Дочка-то какова?
- Все слава тебе господи.
И купец, волнуясь и краснея, долго говорил об Анне, о себе, о новой жизни, сулил всего, мудрил и перемудривал, клялся, просил прощенья.
"Не сон ли?" - думает Матрена.
- А ты, бог с тобой, не выпивши?
В глазах ее застыл радостный испуг и настороженность, дыхание стало коротким и прерывистым, а кожа на руках и шее вдруг покрылась, как от холода, пупырышками.
- Эх, Матрена Ларионовна… Кабы мог я, - вот схватил бы булатный нож, вырезал бы свое ретивое и показал бы: смотри!.. Жить не могу без Анки… Чуешь?
Купец ходил, пошатываясь и сбиваясь в разговоре, лицо то заливалось краской, то бледнело.
- Матренушка, я прилягу… Продрог в тайге, свалился без памяти и не помню, когда Пров уехал. Вскочил от холода, заколел весь, смотрю: вешки на дороге и веточка привязана, вдоль пути смотрит. Сел, поехал, куда веточка указала… Да… Неможется… Прилягу на кровать… Мне поспать бы…
- А ты иди в амбар, я тебе две шубы вытащу. А то… - и она замялась… - Вишь, одна я… Кабы Пров был… У нас живо разговоры поведут… Иди, батюшка.
И когда ложился Бородулин, и когда лежал под шубой, все расспрашивал: нет ли кого из Назимова здесь? Нету, а вот бродяг поймали каких-то, кто их знает. Сон ей рассказал: "Найдешь деньги - быть", а что "быть" - неизвестно, - не указание ли это на Анку от ангела-хранителя, спросить некого, вот разве священника? Хе, он и молебен не служил, Устин орудовал, а поп с девками в горелки на лугу играл, чуть с парнями не подрался из-за Таньки, архерею жаловаться надо, что ж это за пастырь. Тьфу!
- Ну, спи, Иван Степаныч… Дак ничего девка-то, говоришь, Анка-то? Экая жаба Овдоха-то. Как наврала, холера…
- Стерва твоя Овдоха-то, и больше никаких. Паскуда.
Матрена захлопнула амбар, вошла в избу, села под окном и пригорюнилась. Хоть красно купец размусоливал, а сердце ноет, да и на!
XV
С того часу как случился грех, Даша не рада жизни: точно кто приволок ее к пропасти и толкает, и нет сил сопротивляться. Вином, что ли, утолить боль?
Вечером на кривых ногах вошел в кухню полюбовник Феденька. Приказчик Илюха рад, - Бородулин долго в Кедровке прогуляет, - слямзил три бутылки хозяйского коньяку, на всех хватит.
Вчетвером в кухне бражничать стали, но Федосья - баба умная, вскоре ушла к Анне: хозяин велел глаз держать.
Илюхе вино сразу же бросилось в голову: он то хохотал, то слюняво плакал, лез целоваться к Феденьке и костил с плеча Бородулина, попа, пристава, наконец, охмелев окончательно, кубарем слетел под стол.
Черномазый Феденька чавкает железными челюстями говядину, глаза кошачьи прищурил и косится сладострастно на розовые Дашины губы.
Когда Илюха захрапел и забредил, Феденька поднялся, высунув свою стриженую скуластую голову в соседнюю половину, как вор, пошарил там глазами, прислушался и плотно затворил дверь.
- Ну? - подошел он к Даше. Голос ласковый, лицо ласковое, только недоброе в глазах. - Ну?
Даша вся сжалась, точно перед ней разъяренный медведь на дыбы поднялся.
- Ничего я не знаю… Головушка моя… - прошептали ее губы, и она не смела взглянуть на поселенца.
- Да не кобенься, Дашенька, - сверкнув на дверь белками, прошипел он, словно к сердцу змея прильнула: гадко так сделалось, страшно.
- Ежели велишь, что ж… куда денешься… - тихо сказала Дарья и, как на горячие уголья, выплеснула в рот вино, что-то заклубилось внутри, Даша охнула и хотела встать.