- А черт ли на них смотреть, - говорит Ванька. - Жил я как-то на речке, на самом малиновом месте, бабы туда по малину ходили, а баб я пуще малины люблю. Баба по малину, я по бабу…
- Хх-хх-хх…
- Да. Лодчонка у меня была. У чалдона угнал. И вот, братец мой, какая история вышла. Сплю это я под елью, пообедал да прилег, и чую - то ли наяву, то ли во снях - женски перекликаются. Вот хорошо, думаю. Гляжу: на той стороне малинник шевелится. Ага! Тут! Скок в лодку, гребу тихонько к берегу, думаю: выскочу сразу на берег да как зареву, напугаю всех, а одну бабенку прихвачу-таки.
- Хх-хх-хх… - хрипел Тюля.
- Да. Вот ладно. - Ванька воодушевился, привстал на колени и, представляя все в лицах, зашептал, словно боясь вспугнуть воображаемых ягодниц: - Вот ладно. А берег-то круто-о-ой да высоченный, еле вылез. И только, батюшка ты мой, я к мали-и-ннику, ну-ка, думаю, возгаркну, как следовает быть… кэ-эк медведица всплыла на дыбы да ко мне!.. Из меня и дух вон. Как я заблажу дурноматом да впереверт по откосу-то бух!!
- Хххх-хх, - покатывался Тюля.
- Да не угадал в лодку-то, ляп в воду, а глыбко, с ручками закрыват, да как начал по саженке отхватывать…
- Хх-хх… А медведица за тобой?
- За мн-о-о-ой, - врал Ванька.
- Хх-хх… Настигат?!
- Настига-а-ат! - кричал, размахивая руками, поднявшийся во весь рост Ванька и тоже заливался смехом.
- Ну что ж, слопала? - норовил подвести Тюля.
- Нет! - отрубил Ванька, и глаза его забегали. - Ты что, язва, не веришь?
- Как не верю?! - крикнул Тюля. - Я сам поврать горазд!
- Самоход, так твою так! - вскипел Ванька. - Лапотон! Удивительнай губерни…
- Ну, будя… Брось… - мирно сказал Тюля.
Он лизнул мясистым красным языком "цигарку", покрутил ее грязными пальцами и почтительно подал Ваньке:
- На, не серчай!
Ванька ублаготворенно улыбнулся.
Тюля достал измызганную колоду краденых карт и, растирая уставшие от хохота скулы, начал сдавать.
- Эй, святы черти! А ну-ка, игранем.
Костер прогорал. Щепы мало тепла давали, сруб был без крыши, становилось холодно.
Натаскав топлива, Антон ушел в лес, выбрался к берегу реки и сел на пень.
Тихо кругом было. В небе стояли лучистые звезды, а на речке закурился туман.
Антон становится на колени и начинает молиться, произнося громко жалобные слова. Молитва не утешает, радостных слез нет. Вспоминает грехи свои, вспоминает Любочку, товарищей, брата, всех врагов, хочет всех обнять, простить, - но все не так выходит, не по-настоящему, не сердцем молится - устами, а сам о другом думает, говорит слова и не может понять какие: душа другим занята, другое видит, неясное и расплывчатое. Вот оно надвигается, как из-за гор туча, гнетет.
- Богородица, - шепчет Антон и стукает лбом в землю.
И долго лежит, прислушиваясь, не готова ль к слезам душа.
Политик спит, а те трое играют в карты. Ванька всех удалей орудует. Ему карта валом валит. Дед сердится, Тюля тоже. А Ванька всякий раз, как только дед опасливо клал на кон карту, широко замахнувшись и крякнув, бил своей.
Тюля играл вяло, путал масти, валета называл "клап", даму - "краля".
Ванька острил над ним:
- Эй ты, шестерки козыри!.. Сдавай.
Ванька целую кучу медяков выиграл. Тюля из своих лохмотьев все вытаскивал зашитые пятаки, гривенники и двугривенные и смотрел с тоской, как Ванька складывает медяки стопочкой, а серебро за щеку, в рот.
- Портки заложил, рубаху в гору! - крикнул весело Ванька, ставя карту.
- Бита! - с размаху хлестнул дед тузом.
- А у меня фаля! - подпрыгнул Ванька, показав даму пик, и загреб все деньги.
В это время выросла над срубом чья-то голова в шапке и торчащий ствол ружья.
- Здорово, - сказала голова.
- Здорово, - ответил за всех дед. - Ты что, пастушок, что ли?
- Да…
- Сколько получаешь?
- Сколько получаю, столько и пропиваю…
- Х-хе… удалой ты парень, - пошутил дед. - Залазь к нам: гостем будешь…
Голова дрожащим голосом спросила:
- А вы, дяденьки, откедова?
- А тебе пошто? - осведомился Тюля.
- Да так, за всяко просто…
Дед набил ноздри табаком, чихнул и насмешливо сказал:
- А мы с Тихоновой горки, где пень на колоду брешет…
- Та-а-к, - протянула, что-то соображая, голова.
Антон подошел. Разговор начался за срубом.
- Мы, милый, ничего. Вот переночуем, да завтра к вам придем. В бане бы помыться надо. Вша одолела.
- Та-а-ак… - еще раз протянула голова.
- Мы, миленький, люди тихие, мы…
Голоса удалялись. Наконец замолкли.
Антон проводил хромого Семку до поскотины и дорогой всячески старался расположить парня к товарищам.
Приперев покрепче ворота изгороди, Семка заковылял домой. Не доходя с версту до деревни, он уже слышал, что праздник в разгаре. Колыхались отзвуки песен, пилила гармошка, кто-то "караул" орал, взлаивали собаки.
Под кустом у дороги Семка услыхал шепот:
- Миленочек ты мой, родименький ты мой…
Чмок да чмок.
"Это ничего", - думает Семка и хромает дальше, вздыхая и поторапливаясь.
А в деревне содом.
Обабок, связанный, давно взаперти сидит. Он Тимохе-звонарю глаз подшиб да в чьей-то избе рамы оглоблей высадил:
"Вот как у нас. С праздничком!"
В дальнем конце свалка начинается.
- Вас надо, окаянных, глушить! - грозно враз кричат Мишка Ухорез и Сенька Козырь, надвигаясь на Федота.
- Кого?
- Тебе, мироеду, только под ноготь попади, - раздавишь!
- Ну, и проваливай!
- Даешь или не даешь?!
- Нету, вся…
- Говори - дашь, нет?! - взмахнул колом Козырь.
Федот ахнул, отскочил и со всех ног бросился в проулок
Придурковатый Тимоха сидел пьяный на завалинке и прикладывал к подбитому глазу старинный сибирский пятак с соболями. Пришло ему желание часы отбить, встал, девять прозвонил, опять сел и затянул песню.
- Врешь! - говорит кто-то через дорогу. - Разве девять? Скоро петухи запоют!
Тимоха поднялся и еще добавил два удара.
- Два… шестой, - шамкает столетний, лежа на печи. - Я бы еще пососал… Эй, да-кось… Винца-то… - бормочет он.
Кот подходит к деду и, задрав хвост трубой, мурлычет и трется об его щеку.
- Шесть! - кричит столетний; хотел крикнуть "брысь", да не вышло, сбрасывает кота на пол и добавляет:
- С богом, аминь…
Сенька Козырь с Мишкой задами, через огороды, к лодке крадутся. Огляделись - нет никого. Оттолкнулись от берега, сидят друг против друга, глаза горят, зубы стиснуты.
- Нож-то у тебя острый?
- Острый.
Как два волка, прошмыгнули они в поскотину, идут, пошатываясь, по росистой траве, высматривают пьяными глазами добычу.
- А ну как у других у кого - тоже белые?
- Но вот, толкуй…
Сенька в два прыжка оседлал белую корову и со всего маху всадил ей в горло нож.
- Дай-ка мне… Дай-ка…
- Вали стягом.
И долго они, гогоча от крови, носились возле опушки тайги, перехватывая мирно дремавших белых Федотовых коров.
- Попомнит, клещ окаянный, - вытирая о траву нож, прохрипел Сенька Козырь.
- Давай заодно и бычка пришьем.
- Ну его к ляду… Будет…
XIII
Под окном кто-то постучал:
- Эй, Пров Михалыч!
Матрена открыла окно:
- В Назимово уехал…
- Ах ты, батюшки, - сказал растерянно Семка хромой, а стоявшие возле него подвыпившие мужики враз заговорили:
- Ну, стало быть, десятского надо отыскивать, Обабка.
- Десятский пьяный…
- Ково? - вдруг не то спросил, не то крикнул появившийся откуда-то Обабок: одна нога в валенке, другая разута, рубаха без пояса, висит на мускулистом теле рваными лоскутами, правая рука вся в крови, лицо осатанелое.
- Ково? - вновь крикнул Обабок и, посовавшись носом, устойчиво укрепился на земле.
- Вот наряжай-ка мужиков: бузуев брать, за поскотиной сидят… Семка, сколько их? - заговорили мужики.
- Брать так брать… Все едино… Айда! - пробасил Обабок и, заложив руки за спину, направился прочь от мужиков.
- Чего: айда!.. Ты чередом наряжай, че-о-рт!.. Оболокись сам-то… замерзнешь… - шумели ему вслед.
- Айда!! - орал раскатисто Обабок.
- Стой-ка ужо… Кому идти-то?..
- Айда!!
- Ну его к ляду!.. - недовольно загалдели мужики.
А Обабок, выломав в изгороди кол, прытко зашагал вдоль по улице и на всю деревню загремел:
- Мне только бы жану найтить… Стеррва!! Меня запирать?! Меня?! Ха-ха! Убью!! Вот те Христос, убью!..
Мужики отрядили пятерых потрезвее, и те, предводимые Семкой, все с заряженными ружьями, двинулись к поскотине.
Стояла глухая, северная ночь.
Вторые петухи горланят, Матрена все не спит, дожидается Прова. Ей неможется: лежит на лавке, стонет. Видит Матрена: открывается сама собой заслонка, кто-то лезет из печки лохматый, толстый, человек не человек, чудо какое-то, и, сверкая ножом, говорит: "Мне бы только сердце у бабы вырезать…"
Матрена вскрикнуть хочет, но нет сил, мохнатый уж на ней, душит за горло: "Где-ка сердце-то, где-ка?.."
- Бузуев привели!
Матрена ахнула, вскочила, крестом осенила себя и, отдышавшись, приникла к окну. На лошади мужик едет и на всю деревню кричит:
- Бузуев привели!..
На востоке утренняя заря занималась, песни на горе умолкли, а в кустах на речке просыпались робкие птичьи голоса.