- Она, значит, лежит, а он обратно дубиной замахивается. Он нагинается, а он вцепился в ногу; он замахнулся, а он трах из винтовки!
- Кто?
- Красноармеец. Слушать надо!
- Митя!
- А чего они, не понимают, что ли? При папе красноармейцы были. Один сцепил подводы, другой к папе побег. На выручку. В общем и целом, - Митя скопировал папину интонацию, - на все сражение ушло четырнадцать минут. Все, мама. Можно топать.
Митя победно оглядел слушателей.
Хозяйка растерянно хлопала глазами. Мама крепко прижала платок к губам, словно спасаясь от яростной зубной боли. Усатый скверно ухмылялся. Мотька стреляла глазами с одного на другого, будто знала, что сейчас начнется самое интересное Ягорыч встал.
- Ты куда собрался? - спросил усатый. - Гляди, убегу. - И как бы в подтверждение своих слов надел казачью фуражку с высокой тульей.
- Беги. Хрен с тобой, - бросил Ягорыч и хлопнул дверью.
- Куда он побег, Михеич? - тихонько, как на похоронах, спросила хозяйка.
- К деверю. Куда ж еще. Кумовья, чай. Твой-то скоро прибудет?
- Вот-вот должен быть. Он верхом.
- Небось на Фугасе, - усатый хмыкнул. - Конь добрый. Бежит - земля дрожит, упадет - три дня лежит. Звони ему по телефону, Мотька. Срочно. А ты, мамаша, беги, пока не поздно.
- Да-да, - захлопотала Клаша, будто проснулась. - Пойдем, Митенька… А барашка не надо… Справки нету. Куда мне его…
- Вот тебе и на! - хозяйка развела руками. - Сторговались, сладились, а ей не надо! Неси, Мотька, поводок!
- Нет-нет… Не надо нам его, не надо… И матерьял не надо…
- Да ты что! Мы не грабители. Бери поводок и ступай.
- Бери, мам, - вмешался Митя. - Ладно тебе. Я его сам поведу.
- Ты, мамаша, не ударяйся в панику, - загудел усатый. - Мотька, сведи их огородами да спусти к реке. Слышь, мамаша, низом ступай, берегом, на дорогу не высовывайся. Версты две пробежишь, а там паром, перевоз, люди. Подрядишься, глядишь, и до станции довезут. Бог даст, попотчуешь хозяина бешбармаком.
И они пошли.
Спускаться пришлось скользкой петляющей тропой, хватаясь за мертвые бородатые корневища и за валуны, высовывающие из земли свои немые первобытные морды.
Крутой берег, который вечно с неведомой целью переделывали ветры, вода и солнце, погружал в густую тень половину реки. Между подошвой и урезом тянулась желтая полоса сырого песка. Сверху свисали лохматые чубы перегноя, бледных рваных кореньев и ядовито-зеленого мха. Ниже грудами тюфяков, бестолково набросанных друг на друга, чередовались слои песка, ломкого мергеля и синей глины. На этой, почти отвесной стене, испещренной ржавыми потеками, глубокими впадинами и грозно нависшими выступами, ухитрились цвести чахлые голубенькие цветочки; кое-где попадалось изогнутое коброй жалкое подобие осины с мятыми, как грязные тряпки, мокрыми листьями. Пахло болотом и червями.
Мотька помахала Мите сверху и убегла домой, а они пошли в тени обрыва вдоль берега. Сырой песок был крепок и гладок, как асфальт. Минут тридцать, ну, сорок ходу до парома, а там недалеко и до станции. Это если бы шли без барашка. А непривычный к поводку барашек уросил, мотал головой; чем сильнее его Митя тянул, тем упрямей он притормаживал.
А мама с каждым шагом становилась все более непохожей на себя. Она то торопилась, то останавливалась, прислушивалась и все время требовала, чтобы Митя бросил поводок.
- Что ты, мама? - удивлялся Митя. - Что значит - брось? Это же мясо! Почти что пуд парной баранины. Это все равно что пачку денег в реку бросить. Да ты что!
- А я говорю, брось, - шепнула она сквозь зубы. - Поезд упустим. И не ори на всю реку.
- Интересно, как это мы можем упустить поезд? Как ты не понимаешь: дядя Иван обещал подъехать в семнадцать двадцать по московскому времени. Так? А земля кружится навстречу солнцу. Поэтому в нашей точке земного шара будет на два часа больше. Девятнадцать двадцать. Ты бы, чем ругаться, сорвала бы лозинку да постегивала бы его. А я бы тянул.
- Вот я сейчас тебя самого стегану. Денег у него пачка, земля у него кружится! Тебе что сказано!
И она хлестнула его по руке, державшей поводок, два раза злобно и отчаянно. Это были первые удары, которые нанесла ему всегда добрая, уступчивая мать.
Митя до того изумился, что выпустил поводок. А она пошла быстро, почти побежала. Не хотела, чтобы он увидел, как заплакала.
Только теперь Митя начал понимать, что над ними нависает беда. Он понимал, что они остались ни с чем, попусту потеряли день, потеряли дорогой материал, потеряли барашка. Но все это были пустяки по сравнению с бедой, от которой убегала мама. Хоть и страшно, а надо признаться: беду эту накликал он, Митя. Он и прежде чуял что-то неладное: как-то слишком внимательно слушал усатый, как-то странно глядела хозяйка…
Мама прибавляла шаг. Почти бежала. Он схватил ее за руку.
- Мама… Мамочка…
Позади послышалось громкое блеяние. Поглядели - за ними, как собака, скакал барашек. Скакал и орал благим матом.
- Этого еще не хватало, - всплеснула руками Клаша. - Цыц!
Нервно оглядываясь, она стала чесать его за ухом. Барашек поймал Клашины пальцы шершавыми губами и стал сосать.
- Осподи! - сказала Клаша. - Есть хочет. Что же мне с вами делать?
- Вот они где! - донеслось сверху.
С обрыва, сидя на коне, глядел на них Ягорыч и показывал вниз берданкой. К нему подъехали два верховых, посовещались и ударили наметом в ту сторону, куда направлялись Клаша и Митя.
Солнце садилось. Вокруг царила тишина. В холодной тени лицо Клаши казалось белым, как бумага.
- Что ты, мам? - Митя тревожно поглядел на нее. - Что ты… Они же уехали.
- Ничего. Не бойся, сынок. - Клаша опустила крылья его ушанки и крепко завязала узел под подбородком. - С тобой ничего не сделают. Не посмеют. Если кто станет допрашивать про отца, фамилию или службу, или откуда сами, молчи. Молчи, как зарезанный.
- Да они уехали. Что ты!
- Слушай внимательно. Станут допрашивать, говори, ничего, мол, не знаю. Вот она, мамка. С ней и разбирайтесь. А я, скажи, ничего не знаю, мне двенадцати лет нету… Если что, в матрасе у меня в головах шестьдесят рублей зашито.
Из-за мыска, поросшего лозняком, вывернулись два всадника и стали приближаться внатруску. Лохматые киргизские лошади, заляпанные по брюхо грязью, тянулись к воде. Всадники, сидевшие охлюпкой, подгоняли их ударами каблуков.
Подъехали. Спешились. Кругломордый старик с жиденькой бороденкой ловко спрыгнул на песок, сдержанно поздоровался. Был он в латаном жилете и в рыжих самодельных сапогах. Широкий нос его торчал кверху так, что были видны большие круглые черные ноздри. Второй, толстогубый, с мутными, разбавленными самогоном глазами, казался в сравнении с крутоплечим стариком хлипким, болезненным. Он пузом сполз с неоседланной лошади и встал, уцепившись за гриву.
- Куда, родительница, путь держим? - ласково обратился старик к Клаше.
- На станцию, батюшка, - противным, монашеским голосом заприпевала Клаша. - Барашка выменяли, на станцию спешим… Вот он, барашек.
- Да ты нас не боись. Мы не большевики-меньшевики. Мы в бога веруем.
- Да чего бояться, - подхватила Клаша тем же притворным голосом. - Не лес. Кругом люди. Шумнешь, народ сбежится.
"И правда, - подумал Митя. - Ничего при них не видно - ни топоров, ни палок".
- Что говорить, - старик усмехнулся, оскалился, и Мите казалось, что он готовится плакать. - По реке далеко слыхать. Ты, родительница, не серчай на нас, дураков. Вопрос у нас к тебе есть.
- А что за вопрос?
- Вопрос серьезный, - он вздохнул, огорчаясь, что приходится задавать серьезные вопросы. - Поскольку мы живем в потемках, а ты, родительница, городская, ученая, ты нам его и разреши.
- Какое у меня ученье, батюшка! Три года училась. Дроби не знаю. Да и недосуг. Поезд уедет, а мы с барашком куда денемся?
- Вопрос серьезный. Про смычку города с деревней.
Клаша мельком глянула на Митю: "Держись, сынок. Мужик-то, видать, придурковат. Держись".
Митя оглянулся. Широкая река будто остановилась. Заляпанная по брюхо лошадь целовала воду. Далеко-далеко прогудел паровоз.
- Правда ваша, батюшка, вопрос серьезный, - проговорила Клаша обычным голосом. - Такого вопроса мне не осилить. Про это доклады читают, а я и газеты путем читать не могу. Мне бы как моих мужиков прокормить.
- А ты все ж таки заслушай вопрос. Тогда видать будет, осилишь или не осилишь. Я тебе ладком изложу. Как в сказке. Было у меня трое сынов. Старший сложил голову за царя и отечество в Галиции, повесил на мою шею сноху Анастасию да двух мальцов. Это, значит, старший. Второго прошлый год взяли за агитацию. Вместе с бабой. Обожди. Я не возражаю. Лишенец - он и есть лишенец. Туды ему и дорога. А от них четверо пацанов осталось. Вырастут, тоже будут лишенцы, а до той поры кормить-то их как-никак надо? Надо. Это второй. А младший - вот он. Федька. И мужик и баба: и сапоги тачает, и козу доит. - Федька, не отпуская гриву лошади, стоял вертикально и слушал внимательно. - Жены у него сроду не было, а дочка народилась. Во какой шустрый! Я ему добровольно сношку Анастасию уступил, а у ней своих двое. Давай-ка сочти. Своих двое, да четыре от лишенца, да Федькин. Федька, привяжи барашка, чтобы не убег… У тебя небось один?
- Один, батюшка.
- Вишь, как хорошо. И супруг кажные две недели деньги домой носит. Так ведь?
- Как все.
- Тогда тебе нас не понять.
- А что понимать-то?
- А то понимать, родительница, что нам, дуракам, теперя без Насти-покойницы, царствие ей небесное, с семью ребятишками существовать невозможно.