Печатая первоначальные тексты бог знает где (в одесских "Известиях" и журнале "Шквал", "Правде", "Прожекторе", "Лефе", "Красной нови"), Бабель, как доказывает Р. Буш, все время имел в виду образ целого: первые газетно-журнальные публикации - на уровне сочетаемости новелл - композиционно воспроизводят структуру "Конармии" в окончательном варианте.
Книга стихов с ее особой конструкцией стала привычной формой уже в XIX веке ("Сумерки" Баратынского, "Вечерние огни" Фета) и окончательно утвердилась в веке Серебряном (Анненский, Блок, Ахматова, Пастернак и многие другие).
Книги рассказов, кажется, одним из первых начал строить Чехов ("Хмурые люди", "В сумерках", "Детвора"). Хотя были ведь и "Повести Белкина", и опыты романтиков ("Русские ночи" В. Одоевского)!
"Конармия" как книга новелл становится метажанром, аналогом и конкурентом романа (другой пример такого рода - "Сентиментальные повести" Зощенко).
Новизну бабелевской структуры хорошо почувствовал С. Эйзенштейн, автор фильма "Броненосец "Потемкин"", уже успевший поработать с писателем над сценарием "Бени Крика". В статье 1926 года он объявил: "Понимание кино сейчас вступает во "второй литературный период". В фазу приближения к символике языка. Речи. Речи, придающей символический смысл (то есть не буквальный), "образность" - совершенно конкретному материальному обозначению - через несвойственное буквальному - контекстное сопоставление, то есть монтажом.
В одних случаях - при сопоставлении неожиданном или необычайном - оно действует как "поэтический образ". - "Пули скулят и взвизгивают. Жалоба их нарастает невыносимо. Пули подстреливают землю и роются в ней, дрожа от нетерпения" (Бабель)".
Пример из "Смерти Долгушова" не случаен, а принципиален. Через два года Эйзенштейн скажет, что Бабель "навсегда останется незаменимой подсобной "хрестоматией" для новой кинообразности".
Структура "Конармии", таким образом, может быть органично описана на языке другого искусства: как монтаж кадров-кусков внутри новеллы и монтаж новелл-эпизодов в целое книги. При этом частые начальные заставки ("Начдив шесть донес, что Новоград-Волынск взят сегодня на рассвете". - "Начдив и штаб лежали на скошенном поле в трех верстах от Замостья". - "Шестая дивизия скопилась в лесу, что у деревни Чесники, и ждала сигнала к атаке") и формулы-афоризмы ("Помрем за кислый огурец и мировую революцию…" - "Конь - он друг… Конь - он отец…") могут быть интерпретированы как титры этого живописного немого кино.
Мир
Тяжелый строй, ты стоишь Трои,
Что будет, то давно в былом.
Но тут и там идут герои
По партитуре напролом. <…>
Рождается троянский эпос…
Б. Пастернак
В любом художественном построении наиболее значимы, важны, маркированы начало и конец. "Конармия" начинается "Переходом через Збруч". В этом полуторастраничном тексте экспонированы почти все темы и мотивы, ставшие структурной основой книги.
"В "Переходе через Збруч" нет этого перехода…" (Ф. Левин). Справедливости ради отметим, что переход в новелле все-таки есть, но ему посвящен всего один живописно-изобразительный кадр, половина абзаца: "Почерневший Збруч шумит и закручивает пенистые узлы своих порогов. Мосты разрушены, и мы переезжаем реку вброд. Величавая луна лежит на волнах. Лошади по спину уходят в воду, звучные потоки сочатся между сотнями лошадиных ног. Кто-то тонет и звонко порочит Богородицу. Река усеяна черными квадратами телег, она полна гула, свиста и песен, гремящих поверх лунных змей и сияющих ям".
По отношению к концовке новеллы заглавие ее действительно "обманчиво", маскирующе. Оно - зарубка для памяти, точка на карте, формальное обозначение места (ср. "Костел в Новограде", "Путь в Броды", "Кладбище в Козине", "Берестечко", "Замостье", "Чесники"). Но одновременно - в перспективе книги - заглавие вводит ключевой хронотоп - пути, дороги, по которой едут куда-то с криком, ругательствами, песнями люди на лошадях.
Роскошный полдень сменяется вечером, потом ночью. Солнце, луна, звезды станут опорными деталями пейзажного описания, однако уже не развернутого, как в первой новелле, а сверхкраткого, упакованного в одну-две фразы, а то и просто в сравнение или эпитет.
Дорога приводит в дом, причем чужой, - место ночевки, случайное пристанище (ср. образ родного дома в "Белой гвардии" М. Булгакова).
Дом этот - еврейский, и судьба еврейского мира и стоящей за ним философии станет постоянной темой книги ("Гедали", "Рабби", "Сын рабби").
Мимоходом, мгновенным проколом в первом же абзаце-кадре дана историческая параллель: "…наш обоз шумливым арьергардом растянулся по шоссе, идущему от Бреста до Варшавы и построенному на мужичьих костях Николаем Первым".
С нее начинается настойчиво проведенный через всю новеллу мотив смерти: оранжевое солнце катится по небу, как отрубленная голова; запах вчерашней крови и убитых лошадей каплет в вечернюю прохладу; все убито тишиной; начдив шесть гонится на тяжелом жеребце за комбригом и всаживает ему две пули в глаза.
Смерть, как вода, разлита в природе, в истории, проникла даже в сны. Так подготовлен поразительный финал, новеллистическая точка: "Она… снимает одеяло с заснувшего человека. Мертвый старик лежит там, закинувшись навзничь. Глотка его вырвана, лицо разрублено пополам, синяя кровь лежит в его бороде, как кусок свинца".
В замыкающих новеллу словах беременной дочери (еще один монтажный стык: будущее рождение и уже состоявшаяся смерть) звучат не скорбь или жалость, а какая-то нечеловеческая гордость. "Пане, - говорит еврейка и встряхивает перину, - поляки резали его, и он молился им: убейте меня на черном дворе, чтобы моя дочь не видела, как я умру. Но они сделали так, как им было нужно, - он кончался в этой комнате и думал обо мне… И теперь я хочу знать, - сказала вдруг женщина с ужасной силой, - я хочу знать, где еще на всей земле вы найдете такого отца, как мой отец…"
За сухой строкой военной сводки открывается мир нечеловеческой красоты и шекспировских страстей.
Первыми убийцами книги оказываются поляки, номинальные враги. Но дальше все смешивается, расплывается, превращается в кровавую кашу. В "Конармии" нет ни одной естественной кончины (внезапно, но без чужой помощи умрет лишь старик в позднем рассказе "Поцелуй"). Зато множество пристреленных, зарезанных, замученных. В 34 новеллах крупным планом даны 12 смертей, о других, массовых, упоминается мимоходом. "Прищепа ходил от одного соседа к другому, кровавая печать его подошв тянулась за ним следом. - Он поджигал деревни и расстреливал польских старост за укрывательство".
В "Стихах о неизвестном солдате" О. Мандельштам напишет о "миллионах убитых задешево… небе крупных оптовых смертей". Действие бабелевской книги тоже происходит под этим небом.
Папаша режет сына-красноармейца, а другой сын кончает папашу ("Письмо"). Павличенко топчет бывшего барина ("Жизнеописание Павличенки…"). Конкин крошит шляхту, потом вместе с однополчанином снимает винтами двоих на корню, еще одного Спирька ведет в штаб Духонина для проверки документов, наконец, рассказчик облегчает гордого старика поляка ("Конкин"). Никита Балмашов с помощью верного винта тоже кончает обманщицу-мешочницу ("Соль"). Трунов всунул пленному саблю в глотку, Пашка разнес юноше череп, потом неприятельские аэропланы расстреляли из пулеметов сначала Андрюшку, потом Трунова ("Эскадронный Трунов"). Бельмастый Галин, сотрудник "Красного кавалериста", со вкусом расписывает насильственные смерти императоров. "В прошлый раз, - говорит Галин, узкий в плечах, бледный и слепой, - в прошлый раз мы рассмотрели, Ирина, расстрел Николая Кровавого, казненного екатеринбургским пролетариатом. Теперь перейдем к другим тиранам, умершим собачьей смертью. Петра Третьего задушил Орлов, любовник его жены. Павла растерзали придворные и собственный сын. Николай Палкин отравился, его сын пал первого марта, его внук умер от пьянства… Об этом вам надо знать, Ирина…" ("Вечер").
Какое многообразие синонимов! И среди них нет ни одного, обозначающего простую, естественную смерть.
"Меня высший суд судить будет, - сказал он глухо, - ты надо мною, Иван, не поставлен…
- Таперя кажный кажного судит, - перебил кучер со второй телеги, похожий на бойкого горбуна. - И смерть присуждает очень просто…" ("Иваны").
В мире "Конармии" трудно спастись и выжить не только людям. "Я скорблю о пчелах. Они истерзаны враждующими армиями. На Волыни нет больше пчел" ("Путь в Броды"). "Опаленный и рваный, виляя ногами, он вывел из стойла корову, вложил ей в рот револьвер и выстрелил" ("Прищепа"). "Мелко перебирая толстыми ногами, к лошади подошел Маслак, вставил револьвер ей в ухо и выстрелил" ("Афонька Бида").
"Летопись будничных злодеяний теснит меня неутомимо, как порок сердца", - сказано в "Пути в Броды" сразу после сожаления об умирающих пчелах.
Большинство страниц книги окрашены в самый яркий цвет - красный. Потому и солнце здесь похоже на отрубленную голову, и пылание заката напоминает надвигающуюся смерть, и осенние деревья качаются на перекрестках, как голые мертвецы.
Кровь и смерть уравнивают своих и чужих, правых и виноватых. "…Он умер, Пашка, ему нет больше судей в мире, и я ему последний судья из всех" ("Эскадронный Трунов").
"Что такое наш казак? - записывает Бабель в дневнике. - Пласты: барахольство, удальство, профессионализм, революционность, звериная жестокость. Мы авангард, но чего?"
В "Конармии" новеллы-кадры монтируются на контрасте, противоречии - без утешительных связок и успокаивающих размышлений.